[12] – на счастье, а потом целый день возили книги и ноты. Китик метался взаперти, лез в закрытые окна и при наших появлениях пугался нас, как чужих.
Через полгода квартира стала обжитой. Появились кресла черные с зеленым, чудесные маленькие репродукции в рамах, как подлинники (Мадонна Фуке, Дюрер), и, наконец, главное – стальные лампы – тонконогие двухметровые рюмки. Они светили только в потолок. И это было просто и красиво. Свет отражался, шел сверху, и поэтому в Вашем новом жилище не существовало никаких теней. Два рояля казались маленькими в шестидесятиметровой комнате.
Что говорить – новый дом был великолепен! Ему можно было пожелать только одного – звукоизоляции. Ее не было и в помине. А дом заселили одни музыканты. И через неделю Вы знали все, что играют Ваши соседи, знали все их неудачи, все трудные места, словом знали все, что знать неинтересно и не следует. Но дом был красив, велик, и в нем можно было принимать гостей, устраивать выставки, концерты и спектакли. Это никак не походило на маленькую квартиру на улице Левитана.
У дверей подъезда круглосуточно дежурил вахтер. Он всегда настороженно оглядывал меня:
– Вы к кому?
– К Святославу Рихтеру, – отчеканивал я уничтожающе и думал, что этим разделался и с вахтером, и с посадившей его в дверях властью, заранее несимпатичной мне.
Это было хорошее время. Жизнь казалась бесконечной, и почему-то думалось – вот-вот все до конца сложится и начнется то, чему и названия нет, но к чему всегда стремишься, и веришь, и ждешь.
Но неожиданно умерла мама. Помню мой первый день без нее. Печальные хлопоты следовало начать немедленно. Конторы, справки, специальные магазины. Возвратясь к вечеру, нашел сложенный листок. Развернул. В нем стояло: «Митя! Думаю о Тебе. Слава Р.» Слово «Тебе» было написано с большой буквы. Вы впервые обратились ко мне на Ты. Что тут скажешь? Это было так серьезно, так искренне и так просто, что и слов не подберешь. Меня Вы очень поддержали в тот первый день моего одиночества. Мама была всем для меня, и жизнь без нее казалась мне бессмысленной, пустой и почти невозможной. В то время Вы постоянно справлялись обо мне, часто дарили что-то, звали к себе. И кроме этого в Москве шли Ваши концерты, которые я не пропускал. Хорошо помню эти месяцы – сентябрь и октябрь 1960 года.
В конце октября я провожал Вас в Америку. Вы впервые отправлялись на ту сторону Земли. Мы пошли к вокзалу вдвоем, без вещей. Остальные провожающие должны были прийти на перрон. Багаж увезли еще с утра. Вслед за ним уехала Нина Львовна.
Вы были как-то особенно мягки со мной и скрытно участливы. И одновременно я чувствовал естественную Вашу легкость. И мне было хорошо с Вами. Мы говорили о чем-то и даже смеялись. Шли не быстро, на часы не смотрели.
На Белорусском вокзале еще издали мы увидели Нину Львовну в окружении провожающих. Нам тут же стали энергично махать, и вид у всех был крайне испуганный. И было от чего! Когда мы почти поравнялись с дверью Вашего вагона, поезд бесшумно тронулся. Вы, ускорив шаг, легко впрыгнули на подножку и уже на ходу посылали всем воздушные поцелуи. Через две минуты я увидел фонари последнего вагона. Они чуть-чуть помаячили на путях, пошли в сторону и скрылись за углом старого пакгауза.
Так я проводил Вас навстречу Вашей всемирной славе и так были закончены бытовые наши отношения, ибо с этого времени в моем слухе домашнее «Святослав Теофилович» уступило место имени «Рихтер». И это естественно. Есть же понятия, которые крупные для домашнего обихода и с ним уже не совместимы.
«Он меня слишком уважает, – сказали Вы как-то Анне Ивановне. – Мне с ним поэтому трудно».
Да, это так. Конечно, трудно. Понимаю и обнимаю крепко и благодарю. Ваш Митя.
13.06.1978
Дорогой Митя!
Я уже довольно давно получил Ваше письмо и все время хотел ответить, но обстоятельства страшно мешали мне.
Я давно не получал (а может, и вообще) таких хороших и интересных писем.
Спасибо!
Несколько раз Нина Львовна звонила по Вашему телефону, но безуспешно. Хотелось бы Вас повидать. Сейчас я опять уезжаю – до октября, а там, надеюсь, мы встретимся (обязательно!).
Шлю привет и добрые пожелания всей Вашей семье и крепко целую.
Святослав Рихтер.
Открытки от Святослава Рихтера
В течение всей жизни я получал открытки от Него.
Отвечать на них было не принято, да и невозможно. Рихтер нигде не останавливался надолго.
Адрес на фирменных конвертах гостиниц зачеркивался его рукой. Это означало, что его уже нет там.
В его коротких письмах содержание было максимально сжато, сведено к одной фразе, но оно всегда связывалось с изображением. Как-то он долго не писал, а потом прислал несколько сердечных слов на открытке с фрагментами росписи Сикстинской капеллы – две руки, протянутые друг к другу. Руки почти коснулись, и у меня было чувство, что он дотронулся до меня…
Или длинный архитектурный пейзаж. Классическая, идеальная красота. На обороте: «Митя, шлю Вам привет из прекрасной Италии. Ваш Святослав Рихтер».
Открытка из Японии. Изысканное черное кружево по белому фону. На обороте: «Митя! Вот какие здесь деревья!»
И все…
В открытках к Анне Ивановне Трояновской перед обращением всегда стояло Что это такое? Это ритмическая фигура начала Фантазии Шуберта «Скиталец», начала любимейшего его сочинения. Он как-то сказал о «Скитальце»: «Для меня это, быть может, лучшее сочинение в мире».
Но почему именно Анне Ивановне Трояновской посылалось это та, та-та-та, та-та-та?
Это был его стук. Так стучал он ей в окно, в нижнюю часть стекла, или по железу карниза.
Анна Ивановна жила на первом этаже старого дома близ Никитских ворот.
Она жила в той же квартире, где и родилась в 1885 году. До революции вся квартира в одиннадцать комнат принадлежала ее отцу, доктору Трояновскому. Теперь же здесь теснились одиннадцать семей. Бывало трудно. В коридоре у общего телефона часами с кем-то бранился таксист. Потом его сменял студент. У него бурно шла личная жизнь. Потом вылезала полоумная, пьяная старуха, на лиловых отечных ногах, с редкими длинными волосами, свисавшими до поясницы, и бессмысленными глазами. Было в ней что-то от утопленницы. Ее звали Ундина. Она как будто тоже пыталась звонить, но главное, ждала коридорных встреч. Иногда она кокетничала, иногда мочилась прямо у телефона, и после нее всегда болталась на шнуре не положенная на рычаг трубка.
Словом, жили не хуже других. Никто никого не замечал, однако все замечали музыку.
Музыка раздражала.
Рихтер никогда не звонил у двери, а стучал с улицы (!) Скиталец…
Это произведение все время было с ним в жизни. Но только ли? Оно было в его Судьбе.
В Москве в разное время было у него четыре адреса. Сначала – Арбат, где он жил у жены, певицы Нины Дорлиак. Это тоже была коммуналка. Правда, они занимали две комнаты, но в коридоре, на кухне было почти то же, что и у Анны Ивановны.
Потом, уже в пятидесятых годах, они переехали в отдельную двухкомнатную квартиру, у самой железной дороги на краю города. Так с коммуналками было покончено. Но появившиеся у него два рояля съели все жизненное пространство его первого собственного пристанища.
Следующее их жилье – квартира в Доме Союза композиторов, выстроенная на Сталинскую премию, присужденную ему в те годы.
Однако дом музыкантов отличался такой звукопроводностью, что день и ночь гудел и гремел. Заниматься там было почти невозможно, и он продолжал играть у Анны Ивановны. В начале семидесятых они опять переехали. Теперь это был дом на Бронной, где они получили две квартиры рядом на самом верху. Стену разобрали, и получилось жилье в пол-этажа.
Там было красиво и очень просторно. Из окна широко открывался город. Комната с двумя роялями годилась для любой работы и даже для домашних концертов. Ее высота была заметно больше, и звук летел, как в маленьком зале.
Это сделали специально для Рихтера.
Но он мало жил в своем прекрасном доме, хотя и любил его.
Но больше он любил новое. Новые города, новые дороги, вагон, луну, летящую, как раскаленное ядро, над ночною землей. Он любил любой транспорт, кроме самолета. Он много ездил в те годы. А когда бывал дома и выдавалось время, более всего любил ходить пешком. Он дважды обошел Москву. Каждый круг был протяженностью почти в 300 километров. Он знал каждую деревню, каждую речушку в Подмосковье.
А еще он любил автомобиль. Он изъездил на автомобиле всю Европу и Россию – от Англии до Японии.
Его переезды и остановки планировались заранее, и путь пролегал там, где он еще не бывал. Так составлялись все его концертные турне. Это была и работа, и путешествие. Не знаю, нашелся ли хоть один город в цивилизованном мире, где бы он не играл!
Фантазия Шуберта «Скиталец» – это не просто любимое его сочинение. Это – он сам, – это его подпись. Его знак! Этим он начинал свое письмо.
Это я! Я иду!
Теперь о рождественских открытках.
В них встречаются ноты. На одной и на двух строчках.
Это одно и то же. Это елка.
Существует легенда. Однажды в рождественскую ночь по лесу шел Лютер. Сквозь ветки елей он видел крупные звезды. Это ему понравилось. Он остановился и долго любовался на небесные огни, запутавшиеся в хвое. Потом достал нож, срезал маленькую елку, принес ее домой и зажег на ней свечи.
Ноты, написанные Рихтером на рождественских поздравлениях, – это лютеранский хорал, сочиненный к празднику, может быть, у той самой первой в мире рождественской елки.
Рихтер любил Рождество и Пасху равно. Рождество он любил по-европейски, как немец, как лютеранин. Пасху же – как русский, как православный.
В Рождественские дни в его доме бывали гости, давались приемы, балы и даже спектакли.
И очень часто звучала Рождественская кантата Баха. С литаврами и трубами!