В Страстную неделю тоже приходили, но самые близкие. Всегда слушали пассионные оратории Баха или мессу си минор. На столе только чай и подсушенный хлеб. Сугубый, строжайший пост…
Три последних года жизни Рихтер провел за границей. Приходилось лечиться то в Германии, то во Франции. В его семье обсуждался вопрос покупки жилья. Это было бы дешевле, чем аренда на такой срок. Но он не хотел связать себя недвижимостью. Мысль о собственности, об окончательности была неприятна ему.
В последнем его пристанище, коттедже на юге Франции, очень чувствовался чужой вкус, чужой уклад и, что еще хуже, – чужой уют. Его вещи лежали так, словно он сегодня же уедет отсюда. Все говорило, что он здесь ненадолго, что это остановка временная и скоро он снова тронется в путь.
Опять «Скиталец»:
Последний год жизни он не играл и никому не писал. Не хотел и не мог. Он слабел с каждым днем. Он стал тих и замкнут. Он понял: помочь ему больше не могут. Все, чем он жил, – музыка, концерты, дороги – навсегда оставило его. Он едва мог передвигаться. За ним носили складной стул. Через каждые пять шагов он должен был сесть. В таком состоянии он возвратился домой. В его квартире было много цветов…
Дача… Сильно выросшие деревья! Пианолу поставили в маленькой комнате наискось к окну. На пюпитре все тот же Шуберт. Любимый его Шуберт. Он пробовал присаживаться к клавиатуре. Но сил уже не было.
Он умер в пятницу 1 августа 1997 года в два часа дня, прожив на родине ровно три недели…
Рихтер и Трояновская
Они познакомились в 1943 году. Он еще учился в консерватории и не имел своего постоянного жилья. Это тяжело сказывалось на занятиях. Приходилось играть ночами в консерваторских классах. Так закладывались начала его огромного репертуара. У него не было времени на сон. И было необходимо найти место для нормальной домашней работы.
У Анны Ивановны Трояновской стоял хороший рояль, оставленный ей при отъезде в эмиграцию ее другом композитором Метнером. На нем-то и стал заниматься Святослав Рихтер. И все думали, что это на год, от силы на два. И никто не предполагал, что это продлится до самой смерти Анны Ивановны, до 1977 года.
Итак, Святослав Рихтер проработал в комнате Анны Ивановны Трояновской ровно 34 года.
Там готовилось все, включая грандиозные программы его концертных турне.
Ни коммунальный быт, ни враждебность соседей не могли помешать работе Рихтера и омрачить счастье Анны Ивановны.
Почему же так получилось? Великий пианист работал в коммунальной квартире, в маленькой комнате своей престарелой приятельницы.
Причиной этому была прежде всего сама Анна Ивановна, человек необычайно одаренный и яркий.
В начале века она училась пению в Италии. У нее был большой гибкий голос и подлинная музыкальность. Все считали, что она станет оперной певицей, но она вдруг оставила консерваторию и уехала в Париж к Матиссу учиться живописи…
Итак, она стала художником. Ее очень ценил Роберт Фальк. Он-то и привел к ней Святослава Рихтера.
Около Анны Ивановны всегда было празднично и свободно, но для многих небезопасно. Бывают такие натуры. Дух озорства, а порой веселой агрессивности защищал ее. В четырнадцатиметровый мир ее комнаты ничто обывательское, усредненное не проникало. Она жила радостно и независимо. Жила только настоящим. Прошлое было ей безразлично, о будущем она просто не думала.
Она не ценила вещи. Во время войны легко рассталась с коллекцией первоклассных картин, собранной ее отцом. Среди ее приятелей был известный летчик Юмашев. Как-то раз, когда немцы стояли у самой Москвы, она слетала в ним в Берлин. Ночью на предельной высоте, без огней они развернулись над вражеской столицей и к утру были в Москве.
Как я уже говорил, жила она в той же квартире, где и родилась. Когда квартира стала коммунальной, она поселилась в кабинете отца, известного в свое время терапевта. Спала она на узкой кушетке, той самой, на которой ее отец мял животы своим больным. Кушетка была расшатана и поедена древоедом. Она тряслась, когда работал лифт, и противно скрипела, когда на нее садились или ложились. Такую рухлядь другие бы выбросили, но Анне Ивановне это было безразлично. К тому же кушетку удалось поправить. И вот как.
Однажды Анна Ивановна получила премию Союза художников. Награда состояла из 30 томов сочинений Ленина. Эти книги тут же легли в основание кушетки, навсегда излечив ее от опорной немощи и паркинсонизма.
День Анны Ивановны начинался с ледяного душа. Быт ее был простой и одежда простая. Она состояла из двух холстяных рубах. Раз в неделю рубаха менялась. Вот и все…
Так она ходила по дому. Так и спала. Если же случалось выезжать, то поверх рубахи надевались длинная черная юбка и темно-серый свитер с высоким горлом. Изредка к свитеру прикреплялась старинная брошка. Может быть, Анна Ивановна носила бы ее и чаще, да брошка вечно терялась. И ее искали, шаря веником под столом, под роялем и за чемоданами.
Она следила только за волосами и ногтями. На это обращалось внимание. И то, и другое выглядело великолепно. Когда выезд был особенно парадным, чуть подкрашивались брови жженой пробкой.
Многим она казалась эксцентричной и странной. Ее побаивались. Сторонились. Ей это, пожалуй, льстило. Она забавлялась и рявкала. Особенно ей нравилось делать это, когда вокруг были зрители. И все говорили:
– Какой же характер, однако!
И отходили, и наблюдали издали, посмеиваясь в безопасности. Так поступали многие. А Рихтер любил ее спокойно и терпеливо, хотя ему бывало с ней труднее, чем другим. Для Анны Ивановны он был всем. И не было жертвы, которую она не принесла бы ради него. Но любовь натуры деспотической тяжелее ее нелюбви.
Ей всегда казалось, что Рихтера мало понимают, мало ценят, хотя слава его была уже огромна в те годы. Это был род женской ревности, и проявлялась она всегда крайне эксцентрично.
Когда Рихтер выходил на эстраду, зал встречал его овацией. Он всегда появлялся как-то неожиданно. Так он, наверное, хотел. Ведь концерты – это тоже в своем роде спектакль. И вот – все ждут… Приоткрывается высокая дверь. И никого нет… Потом дверь закрывается. Ждут еще. И снова открывается узкая щель, и опять никого. Внимание переходит в оцепенение: тут-то он и выходит.
Первые два шага на эстраде – тишина.
И в этот момент резкий голос Анны Ивановны из пятого ряда партера на весь зал:
– А поприветствуем великого артиста стоя!!!
Всеобщий шок. «Свобода на баррикадах»[13] в сравнении с этим – открытка.
Она была как две капли воды похожа на портрет Листа, висевший у двери директорской ложи. За глаза ее звали «Старуха Лист». Она это знала. Это ей было по душе.
Частенько она «выступала» под этим портретом. Ну, что-нибудь вроде того:
– Мировая музыка – это: а) немецкая музыка, b) немецкая музыка и с) немецкая музыка!
Она чеканила это поставленным голосом. Уж очень она ценила немецкую кровь Святослава Рихтера, унаследованную им от отца. По мнению Анны Ивановны, в этом и заключалась главная причина его гениальности.
Эти выходки назывались lecture[14]. И все бы было ничего, но собирался народ и попахивало скандалом. Кроме того, подобное повторялось частенько. Одним словом, это было безобразие.
Как же относился к этому Рихтер? Ведь ему очень просто было прекратить такое навсегда. Но он это не обсуждал и только посмеивался.
Приходил он к ней почти ежедневно, но в разное время. Иногда занятия захватывали часть ночи. Коммуналка напряженно молчала…
Занимаясь, он часто спрашивал:
– Ну, как?
И серьезно смотрел на нее, ожидая мнения, а не просто похвалы.
Он очень ценил ее вкус и художественную интуицию.
Однажды он получил из Англии ноты какого-то нового сочинения. Он тогда не знал английского, а ноты пестрели мелкими ремарками на английском языке. Он начал играть, не обращая внимания на них. Время от времени он останавливался, пожимал плечами и говорил:
– Странно… Ничего не понимаю!
Анна Ивановна что-то читала на кушетке. А он играл и останавливался и все повторял:
– Странная музыка. Не понимаю! Анна Ивановна, как Вам это сочинение? Я ничего не могу понять.
Она нехотя поднялась и подошла сбоку. Щурясь, сквозь очки она пробегала строчки:
– Что? Где это? Тут? Так вот же написано: «стеклянисто».
Она отчеркнула ногтем под английским словом. Он засмеялся:
– Вот что значит образование!
Образ был мгновенно схвачен, и все встало на места.
Однажды по подоконнику прозвучало знакомое.
Она открыла. Оглядев пустую прихожую и заглянув в коридор, Рихтер сказал:
– Идите. Я сейчас…
Она вошла в комнату, и вслед за ней покатились по полу банки американского ананасового компота, одна за другой. Целых десять штук. А вслед за ними вкатилась бутылка французского вина.
Так они играли.
Но в квартире было не до шуток. Собиралась гроза общественной ненависти. Об этом каким-то образом узнала Фурцева и пожелала защитить работу Рихтера.
Без предупреждений Анну Ивановну вызвали в районный жилищный отдел и предложили переехать в отдельную квартиру в новостройке. Она не верила этому счастью. Ведь это же свобода!
Вопрос переезда обсуждался в тот же день за столом у окна. Рихтер неуверенно молчал. А потом сказал:
– Ну да. Конечно… Но теперь (он кивнул в окно) у нас не будет ни этого забора, ни того дерева…
Они остались. Вопрос был закрыт.
Он всегда думал о ней и безошибочно знал, когда она особенно уставала. Тут делались для нее праздники.
Так, однажды повез он ее в Ленинград. В «Красной стреле» у них было двухместное купе. Ей был снят замечательный номер с видом на площадь и Исакий. Сам же он довольствовался комнатой под крышей с окном во двор.
Каждый день их поездки был заранее распланирован по часам. Сегодня – обедаем там-то. Вечером – опера. Завтра – Эрмитаж, потом обед в «Астории», отдых. Вечером концерт Мравинского. И так далее на всю неделю. План этот был выполнен с величайшей пунктуальностью.