— Какой нахал, какой нахал!
Увидев меня, кидается навстречу:
— Когда вы его арестуете?!
— Кого?
— Как кого?! Малецкого! Представляете, приходит и требует заменить унитаз, дескать, трещина появилась! Я вчера своими глазами смотрела, им еще сто лет пользоваться можно за милую душу!
— За унитаз арестовать? — с наивной улыбкой спрашиваю я. Конкордия обиженно поджимает губы.
— При чем здесь унитаз?! Он же старуху убил!
Вздыхаю. Мне бы ее убежденность. Малецкий и мне не очень импонирует, но… Сухо обрываю разбушевавшуюся женщину:
— Не надо распространять слухи. Лучше дайте мне ключи от квартиры Стуковой.
Конкордия сердито громыхает ящиками стола. Находит три небольших ключика, связанные коричневым шнурком. Со стуком выкладывает передо мной:
— Пожалуйста.
— Спасибо. Они у вас все время так хранились?
— Сейфов не имеем.
— Дверь здесь закрывается, или сюда можно попасть свободно?
— Закрывается. Ключ в приемной хранится, на доске.
— Понятно, — констатирую я.
Выхожу на улицу. Малецкий уже немного отошел после сражения с Конкордией Петровной, но не до конца. Об этом свидетельствуют красные пятна на щеках и взъерошенные волосы. Он кругами ходит вокруг «Нивы».
— Роман Григорьевич, покойная Стукова никакой доверенности вам не давала? — подойдя к нему, спрашиваю я.
— Что?!. Это вы к чему?
Развожу руками:
— К тому, что никак не могу понять, зачем вам понадобился перевод на ее имя?
Малецкий сокрушается очень натурально:
— Дети же засунули!
— Стоит ли наговаривать на детей?..
Он запускает указательный палец за воротник рубашки, резким движением ослабляет галстук.
— Роман Григорьевич, вы все время не договариваете…
Плечо Малецкого дергается. Он продолжает молчать.
— Карпов бывал в гостях у Стуковой? — ровным голосом интересуюсь я и пристально слежу за реакцией, пытаясь определить, знаком ли Малецкий с речником, сдавшим в скупку гранатовый браслет.
— К-какой Карпов? — переспрашивает он таким тоном, что я понимаю — ему прекрасно известно, о ком идет речь.
Выдерживаю многозначительную паузу. Не отдавая себе отчета, Малецкий снова переспрашивает:
— Какой Карпов?!
Теперь окончательно ясно, что они знакомы. Начиная опасаться, не повредит ли моя поспешность расследованию, понижаю голос и доверительно советую:
— Роман Григорьевич, ради бога, не усложняйте себе жизнь. Не стоит встречаться с Карповым в ближайшие дни. Это может вам повредить…
— Не знаю я никакого Карпова! — взвивается Малецкий, но тут же осекается под моим взглядом: — Извините…
Сидя в машине, смотрю на удаляющуюся фигуру Малецкого. Он доходит до угла дома, на мгновение замирает, нерешительно оглядывается.
Страшно люблю ходить по магазинам, даже если кошелек пуст. Но в хозяйственном последний раз была лет десять назад.
В магазине с восточным названием «Тысяча мелочей» народу ничуть не меньше, чем персонажей в сказках Шахерезады.
К прилавку, на котором для всеобщего обозрения выставлены различные замки и замочки, задвижки и шпингалеты, пробиться невозможно, столько здесь мужчин, жаждущих оснастить двери ультрасовременными запирающими устройствами и вселить тем самым спокойствие в души близких родственников. Они увлеченно обсуждают конструктивные достоинства и недостатки хитроумных приспособлений, призванных преградить путь в их святая святых.
Мужчины упорно не обращают внимания на хрупкую девушку в строгом костюме, пытающуюся заглянуть через могучие спины и крепкие загривки. Перехожу к решительным действиям. После отчаянных шагов по начищенным и неначищенным ботинкам протискиваюсь к прилавку.
Продавщица меланхолично накалывает чеки на длинную иглу, изредка роняет два коротких слова, полных глубоко философского смысла — «да», «нет». Прошу показать замок, аналогичный тому, который вставлен в двери квартиры Стуковой. Девушка молча выкладывает на прилавок увесистую коробочку.
В коробочке — четыре ключа. На небольшой бумажке нахожу графу «комплектность» и уясняю, что лишнего ключа к замку не приложили. Однако вынуждена проявить настойчивость:
— Девушка, скажите, пожалуйста, к таким замкам всегда прилагается четыре ключа?
Продавщица окидывает меня невидящим взглядом:
— Да.
— А мне говорили, бывает и три?
— Нет.
— Вы не ошибаетесь?
— Нет.
Значит, все-таки четыре! А таинственный длинноволосый плотник уверял Стукову, что три.
Характер разговора между Стуковой и длинноволосым позволяет предположить, что парень для нее не был посторонним. Имеет ли он отношение к убийству?.. Или только к посещению опечатанной квартиры?
Что же все-таки было спрятано под толстым картоном с золотым тиснением на оборотной стороне фотографии юной Анны Иосифовны?
Выстаиваю длиннющую очередь к телефону-автомату и набираю номер криминалистической лаборатории. Слышу суровый голос Эдварда:
— Лаборатория.
— Здравствуйте, Эдвард Сергеевич, — как можно любезнее воркую я. — Привалова беспокоит… Я насчет своих экспертиз… Там заключения не готовы?
Эдвард отзывается ворчливо:
— Ох, Лариса Михайловна, вечно торопитесь…
— Очень надо…
— Всем очень надо, а нас раз-два и обчелся.
— Ну, Эдвард Сергеевич… Вы же такой добрый…
Сжалившись, эксперт обрушивает на меня такое обилие научных терминов, что я невольно зажмуриваюсь. Однако к тому времени, когда в кабинку начинает стучать монеткой краснолицый мужчина, до меня доходит основной смысл тирады Эдварда Сергеевича.
На внутренней стороне картона с золотым тиснением обнаружены волокна бумаги, используемой для изготовления обложек сберегательных книжек, которые в городе Томске во времена фотографа Пейсахова хождения не имели.
Сигареты «Опал» из пепельницы Стуковой курил человек, имеющий четвертую группу крови.
Волосок, прилипший к утюгу, принадлежал Анне Иосифовне. Отпечатки пальцев на ручке тоже могли принадлежать ей, но они изрядно смазаны.
— Все! — сердито бросает Эдвард. — Заключение отпечатают дня через три.
С чувством благодарю эксперта и освобождаю телефонную будку для вконец истомившегося мужчины.
Когда имеешь дело с богатой покойницей, визит в нотариальную контору неизбежен.
Граждане, корпящие над копиями дипломов, свидетельств о браке и его расторжении, не успевают возмутиться, как дверь в кабинет нотариуса закрывается за моей спиной.
Сидящая за широким полированным столом смуглая блондинка, не поднимая головы, роняет сакраментальную фразу:
— Подождите в коридоре.
Ее низкий приятный голос мне очень знаком. Начинаю перебирать в памяти всех блондинок, с которыми приходилось сталкиваться. Нотариус поднимает глаза, и понимаю, что зря старалась. Тонька Поплавская во времена нашего совместного обучения в институте была брюнеткой.
— Ларка?! — выдыхает она столь удивленно и восторженно, будто и я сменила цвет волос.
Ничего не остается делать, как так же радостно выдохнуть:
— Тонька?!. Откуда ты взялась? Ведь тебя же распределили в Свердловск?!
— Замуж вышла, — победно улыбается Тонька и, глянув на мою правую руку, добавляет: — А ты все выбираешь?
Она меня с кем-то путает. Свой выбор я сделала давно, правда, пока без последствий. Однако доставляю ей маленькую радость, давая возможность ощутить чувство легкого превосходства и в то же время боясь сглазить намечающийся сдвиг в наших с Толиком многолетних отношениях.
— Выбираю.
— А мне, Ларка, честно говоря, повезло. Муж такой! — Антонина восхищенно закатывает глаза. — Во всем помогает. И пол моет, и белье стирает, и в магазин ходит, и с детьми…
— С какими детьми? — вырывается у меня.
— С нашими! Я же двоих родила! — смеется Тонька.
— Ну, ты гигант! — совершенно искренне восторгаюсь я.
В течение последующих пятнадцати минут выслушиваю сведения о муже и детях бывшей Поплавской, а ныне Бянкиной. Тонька рассказывает взахлеб, но наконец, спохватывается:
— Сейчас всех отпущу и поболтаем.
Устраиваюсь в кресле перед журнальным столикам и, перелистывая «Советскую Юстицию», вполслуха слежу за беседой нотариуса с посетителями. Когда последний из них ретируется, спрашиваю:
— Устаешь?
— На работе устаю, а дома отдыхаю, — оптимистично отвечает Антонина и выглядывает в коридор: — Слава богу, никого.
Вернувшись за стол, округляет глаза:
— Ларка! Ты, наверное, по делу?!
Объясняю ситуацию. Потом интересуюсь, не обращалась ли Стукова в нотариальную контору.
— Так это Стукову убили?! — ахает Тонька.
— Ты ее знала?
— Да-а… Она была у нас частой гостьей.
— Доверенности оформляла?
Тонька смотрит непонимающе:
— Почему доверенности?.. Такая разве кому доверит? Завещание два раза в год меняла… Не нравилась она мне. Смотрит цепко, словно оценивает за сколько тебя купить можно…
— Два раза в год?
— Вот и я тоже удивлялась, — усмехается Антонина. — Спросила ее как-то об этом. Она важно так заявляет: «У меня две племянницы. У одной именины в марте, у другой — в сентябре. Завещание — это мой подарок. Если умру, все имениннице достанется». Представляешь, подарочек?! Бр-р-р… Она и приходила сюда с племянницами, первого марта — с Людмилой, первого сентября — с Риммой.
— Значит, на данный момент смерть старухи выгодна Людмиле, — раздумчиво роняю я.
Но Тонька не слышит. Она запальчиво продолжает:
— Устроила из своей жизни лотерею! Пользовалась завещанием, как крючком. То одну племянницу зацепит, то другую.
«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил…» Где-то я читала, что в пушкинские времена фраза «он уважать себя заставил» означал примерно то же самое, что в наши дни выражение «протянуть ноги». Пока провожу эти невеселые аналогии, Антонина рассказывает о племянницах Анны Иосифовны:
— Римма — маленькая, сероватая, сильно накрашена, глаза неспокойные, будто постоянно ожидает подвоха. Перед теткой юлила. Кислая она какая-то. Расцветала, только когда тетка завещание а ее пользу подписывала… Людмила совсем непохожа на сестру…