Толик ждет меня к семи часам вечера, поэтому приходится спешить. Бежать вверх по лестнице в узкой юбке ужасно неудобно, тем не менее скачу по ступенькам и даже умудряюсь обогнать элегантного старичка в светло-сером костюме.
Торопливо стучу в дверь. Никого. За спиной раздается чуть прерывающийся от одышки голос:
— Добрый вечер, барышня.
Оглядываюсь. На площадку, размеренно ступая, поднимается элегантный старичок. Одолев последние ступени, вынимает из кармана ключи, открывает дверь, в которую я так настойчиво тарабанила.
— Давненько порог моей обители не переступала ножка барышни, да еще такой милой.
Один и тот же объект наблюдения может выглядеть совершенно по-разному. Все зависит от ракурса. В нашем случае — от временного. Для Людмилы Путятовой моя молодость давно и бестолково загублена. Старичок, похоже, считает иначе. И я с ним согласна.
— Вы Глеб Пантелеевич Архипов?
Он подтверждает мое предположение и приглашает войти.
Единственная достопримечательность однокомнатной квартиры Архипова-старшего — огромный, до самого потолка, потемневший от времени сервант с растительным орнаментом на многочисленных дверцах. Пока разглядываю этот колосс, на столе появляются тонкие фарфоровые пиалы, большущий заварной чайник и вазочка с овсяным печеньем. Разлив по пиалам зеленый чай, Архипов усаживается напротив, бросает зоркий взгляд:
— Итак, чем обязан столь приятному визиту?
— Я следователь прокуратуры.
С лица Архипова-старшего сползает улыбка. Рассеянно, с нотками тревоги в голосе, он произносит:
— Никогда бы не подумал…
Пожимаю плечами. Он делает несколько глотков терпкого чая, спрашивает, не скрывая озабоченности:
— Что-нибудь с Георгием?
Отрицательно качаю головой:
— Расследую дело по убийству Стуковой.
Уже на середине фразы начинаю понимать, какую глупость сморозила, но машинально договариваю до конца и закусываю губу.
Старик явно не знал, о смерти Анны Иосифовны.
Он замедленно ставит пиалу на стол и, даже не замечая, как она опрокидывается, смотрит мимо меня. Иззелена-желтый ручеек расползается по скатерти темным пятном. Лицо Архипова покрывается пепельной серостью, губы приобретают бледно-фиолетовый оттенок. Рука вяло приподнимается, но тут же падает на стол.
Догадываюсь, куда он хотел показать, и кидаюсь к серванту. Порывисто распахиваю одну дверцу за другой. Наконец улавливаю стойкий запах лекарств от сердечных болей и радикулита. Вопросительно гляжу на старика. По движению век понимаю, что действую правильно, нахожу пробирочку с нитроглицерином и буквально вкладываю ему в рот крошечную таблетку.
Когда он начинает дышать чуть свободнее, спрашиваю
— «Скорую» вызвать?
Архипов-старший едва заметно поводит головой. Помогаю ему добрести до дивана, ставлю рядом стул и усаживаюсь как заправская сиделка.
— Беда с этими старыми кавалерами, — грустно пытается шутить Архипов.
Прошу его не разговаривать. Он согласно кивает, но вскоре, несмотря на мои увещевания, произносит слабым голосом:
— К сожалению, мы многого не умеем прощать друг другу. Не понимаем, что потом можем и не успеть… Почему, почему я не сделал шага к примирению? Всю жизнь я носил ее в сердце… И даже теперь, когда оно устало перегонять остывающую кровь, Анна — в нем…
Анна Иосифовна — любимая женщина?! Если бы мне это сказали еще полчаса назад, ни за что бы не поверила! Слишком уж не втискивается в это определение сложившийся у меня образ Стуковой.
Архипов спрашивает, едва шевеля губами:
— Как это произошло?
— Она убита дома. Мотивы преступления, скорее всего, корыстные… Личность преступника пока не установлена.
Старик печально прикрывает глаза, шепчет:
— Корысть…
Он долго молчит. Потом рассказывает.
Со Стуковой Глеб Пантелеевич познакомился шестьдесят лет назад, когда приехал в Томск после ранения, полученного при ликвидации банды басмачей. Она в то время была дочерью преуспевающего нэпмана. Он полюбил ее, и она отвечала ему взаимностью. Потом они надолго расстались. Он поехал на строительство Турксиба, она осталась в Томске. Встретились в Новосибирске в 1949 году. У Архипова уже было двое сыновей, которых он воспитывал после смерти жены. Стукова дважды была замужем, но неудачно. Первый муж, работавший в потребкооперации, проворовался перед войной, а законы тогда были суровые. Второй — погиб в сорок четвертом. Детьми она так и не обзавелась. Жила с Гутей, которая помогала ей по хозяйству. Архипов предложил Анне Иосифовне руку и сердце. Она отказала. Настаивать он не стал. Однако лет через десять, когда сыновья подросли, снова отважился, и снова получил отказ.
— Последнее предложение сделал восемь лет назад, — горько усмехается Архипов. — Смешно?
Пожимаю плечами. Старик печально вздыхает:
— А она сказала: «Не смеши меня…»
По слабому румянцу, появившемуся на щеках, по восстановившемуся дыханию вижу, что Архипову стало значительно лучше. Поэтому решаюсь на вопрос:
— У Анны Иосифовны была сестра?
— Сестра?.. Нет. Анна — единственная дочь старого Стукова. А почему вы спрашиваете?
— Потому что есть племянницы, — улыбаюсь я.
— Римма и Людмила?.. Они не племянницы. Даже не знаю, как и назвать их. Была у Анны когда-то родственница. То ли троюродная сестра, то ли пятиюродная внучка. В общем, седьмая вода на киселе. Но очень навязчивая особа. Уж на что Анна была властным человеком, но так и не смогла поставить Путятову на место. Та за несколько лет прямо в душу влезла.
— А потом?
— Конец у нас у всех один. — вздыхает Архипов. — Умерла. А дочки продолжали навещать Анну. Тетушкой ее называли. В маму девочки пошли — настойчивые… Сколько раз Анне говорил, чтоб не дразнила их завещанием: то одной перепишет, то другой… Она только усмехалась… Пусть, говорит, знают, как богатство достается. Да и мне жить интереснее. В кино-то не хожу. А нервы пощекотать в нашем возрасте полезно… Вот и пощекотала…
Настораживаюсь:
— Вы считаете?..
— Что тут считать? Сами же сказали… Мотив корыстный.
Обдумываю, как бы поделикатней задать следующий вопрос. Архипов замечает заминку, слабо улыбается:
— Вы спрашивайте, спрашивайте… Не убивать же вам еще один вечер на старика.
— Глеб Пантелеевич, в связи с чем вы перевели Стуковой такую крупную сумму?
Архипов морщится:
— Это очень неприятная история… Я последние полгода болел. С Анной не виделся. Месяца два назад она пришла. Я, понятно, очень обрадовался, но оказалось, что преждевременно. Не успела она переступить порог, как посыпались упреки. Обвинила меня в том, что всю жизнь я охотился за ее приданым! Будто и Георгия своего пристроил охотиться за стуковским добром. Меня это так возмутило!.. Вот и разругались.
Высказываю вслух свои подозрения:
— Стукова не занималась продажей своих драгоценностей?
— Было… Она всю жизнь прожила за счет этого добра. А тут на нее и вовсе нашло. Решила перевести ценности в деньги. Даже меня просила найти покупателя на золотые монеты. Я, естественно, отказался. Как другие — не знаю…
— Имеете в виду Малецкого?
— Думаю, они сблизились на этой почве… Простите, я не ответил насчет перевода. Потом я выяснил, что Георгий занял у Анны тысячу рублей, а возвращать не хотел. Анна раскипятилась, махала перед моим носом распиской, угрожала заявить в милицию… Я тоже наговорил резкостей… Глупо все вышло, да теперь не поправишь…
— Простите, но перевод был на тысячу двести рублей?
Старик тушуется, нехотя отвечает:
— Двести рублей — это проценты… Георгия это и задело. Я с ним разговаривал, убеждал. Он ни в какую. У нее, сказал, денег, как у дурака махорки, обойдется, на тот свет бесплатно пускают. Поссорились мы с сыном крепко. Решил сам ей вернуть… Встречаться не хотелось, поэтому и отправил почтой.
Архипов замолкает, отрешенно смотрит в потолок.
— Почему же мне никто не сообщил?.. Я бы все равно пришел…
Сережка, брат Толика, завидев мою «Ниву», оставляет шумную компанию сверстников, гогочущих, словно их не ожидает незаметно подкравшийся новый учебный год. Размахивая длинными руками и приплясывая, как празднующий победу дикарь, несется навстречу. Просунув ушастую голову в машину, он радостно сообщает:
— Лариска! Твой любимый рвет на себе волосы! Решил, что ты от него сбежала! На меня набросился, воспитывать стал. Кое-как удалось слинять!
Тихим, доверительным голосом интересуюсь:
— С какой из девочек ты дружишь?
Сережка смотрит через лобовое стекло на стайку длинноногих акселераток, расположившихся в беседке, таинственно сообщает:
— Со всеми… Выбор так труден.
— Ты так же непостоянен, как твой брат.
Сережка хохочет.
Толик мрачен, как Понтий Пилат перед казнью Христа.
Удивленно распахиваю глаза:
— Ты уже дома?!
Он косится на часы, недовольно бурчит…
— Уже…
Подставляю для поцелуя щеку. Толик сердито сопит, но деваться ему некуда. Через минуту он, хотя все еще ворчливым, но уже подобревшим голосом, спрашивает:
— Есть хочешь?
Вспоминаю, что забыла пообедать, и во мне просыпается чувство первобытного голода.
— Хочу!!
Пока Толик громыхает на кухне посудой, высовываюсь в форточку:
— Сере-ежа! Иди ужинать!
На скамейке происходит радостное оживление, и мой вероятный родственник большими скачками несется к подъезду. Вбежав в квартиру, он плюхается за стол и выжидательно смотрит на брата.
— А руки мыть кто будет?
Сережка морщится, но, понимая, что спорить бесполезно, понуро бредет в ванную комнату.
С ужасом соображаю, в какое неловкое положение могу попасть, если Толик вспомнит и про мои руки. Выскальзываю следом. Сережка уже вытирает свои лапы о полотенце. Увидев меня, подмигивает:
— Тоже отправил?
Очень непедагогично вздыхаю:
— Трудный он человек…
— Такая у нас планида, — соглашается Сережка.