Через минуту на улицу, скрипнув на повороте тормозами, выворачивает бирюзовый «Москвич».
Без спешки выруливаю следом.
Марков останавливает машину напротив Речного училища, захлопывает дверцу и, в три прыжка преодолев трамвайные пути, вбегает в парадный подъезд.
Бегу к телефону-автомату. Набрав номер дежурной части райотдела милиции, прошу направить наряд к Речному училищу.
Спешу к крыльцу, и в дверях сталкиваюсь с Марковым, спешащим ничуть не меньше моего.
— Извините, — не глядя, бросает он.
— Ничего, Ростислав, бывает… когда сильно торопишься.
Лишь теперь он меня узнает:
— Ой!
— Ничего, ничего… Малецкий у себя?
— Следите? — хмуро цедит Марков.
— Приходится… Так как насчет Малецкого?
— У себя.
— Вот и прекрасно… Вы уж подождите нас. Вместе поедем в прокуратуру.
Он натянуто улыбается:
— Не боитесь, что сбегу?
— Боюсь. Но не связывать же вас.
Марков понуро бредет к «Москвичу».
В вестибюле прохладно от гранитных ступеней и бетонных плит пола. Зябко повожу плечами.
— Энто ты куда подалась? — останавливает меня восседающая за высоким барьером дородная старуха.
Предъявляю удостоверение.
— Скажите, кто дежурил третьего августа? Вечером.
Старуха раскрывает замусоленную ученическую тетрадку, находит нужную страницу, хмыкает:
— Я дежурила… А чего хотела-то?
— Малецкий в тот вечер приходил?
— Было дело. Я еще подивилась. Чего энто он в воскресенье? Бежал, аж на лестнице споткнулся. В самый чай прибег. Я завсегда, как десять пропикает, чай сажусь пить…
Внезапно вахтерша замолкает с самым таинственным видом.
Оборачиваюсь.
На лестничной площадке вижу Малецкого. Он тоже видит меня и застывает на верхней ступеньке. Его глаза затравленно мечутся. Он делает шаг назад.
— Роман Григорьевич! — негромко окликаю я.
Сама слышу, как настороженно и гулко звучит мой голос в высоком пустом помещении.
В руках Малецкого полуметровая модель самоходной баржи. Он не знает, куда ее деть. Не спуская с меня бегающих глаз, ставит на подоконник.
— Корабль возьмите, — прошу я.
Он слепым движением берет модель. Медленно, на негнущихся ногах одолевает несколько ступеней. Идет так, словно лестница готова рухнуть под ним. Бледность расползается по его лицу. Кажется, даже огненная шевелюра и та потускнела.
— Вы ко мне? — бесцветным голосом роняет Малецкий.
— За вами.
Он вяло кивает, пересекает вестибюль и протягивает модель вахтерше:
— Передайте курсантам, пусть отнесут в мой класс…
Вид у него жалкий, и мне становится неприятно. Сухо говорю:
— Возьмите модель с собой.
Гримаса отчаяния искажает лицо Малецкого. В глазах появляется беспомощная злоба. Однако он безропотно зажимает под мышкой уменьшенную копию самоходной баржи.
В дверях пропускаю его вперед.
Бирюзовый «Москвич» на месте. Вдалеке показывается милицейский «УАЗ» с включенным проблесковым маячком.
Облегченно вздыхаю.
Громыхая на стыках рельс и зыбко покачиваясь, приближается желто-красный трамвай. Замечаю его, но слишком поздно.
Малецкий, судорожно крутнув шеей, неуклюже бросается наперерез.
Пронзительный звон рвет перепонки, и я не слышу собственного крика.
Истошный визг металла, глухой удар. Необычная для города тупая тишина. Тут же она взрывается людским гомоном.
Водитель трамвая, белая от потрясения круглолицая девчушка, словно оправдываясь перед всем миром за то, в чем нет ни капли ее вины, бормочет, как заведенная:
— Я сигналила, а он выскочил… Я сигналила, он выскочил… Я сигналила, он выскочил…
Но все это доносится до меня, будто с другого конца нескончаемого и темного коридора. Внезапно появляется лицо Маркова. Оно стянуто неподдельным ужасом. Глаза широко раскрыты и пусты.
Пассажиры прильнули к окнам. Плющат искривленные лица о пропыленные стекла.
Милиционеры что-то говорят, но вижу только шевелящиеся губы.
Ноет сирена «скорой помощи».
Между шпал сиротливо лежит никому не нужная модель самоходной баржи с исковерканным капитанским мостиком и сломанными мачтами. Из пробоины в трюме выкатился золотой червонец дореволюционного чекана.
Какой идиотский рисуночек у этих обоев! Как только пришло в голову купить их?
Закрываю глаза. Пытаюсь представить бесконечную голубизну моря, но вновь мелькает огонь волос и две ярко-белые полоски между коричневыми носками и черными брюками.
Надо собраться и разлепить отяжелевшие от непрорвавшихся слез веки. Надо, но во мне вдребезги раскололся сосуд с волей, упорством, настырностью. Осколки разлетелись далеко — не соберешь, не склеишь.
Переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Он бел, пуст, и ни о чем не напоминает.
Легче не становится.
Мама уже не заглядывает в комнату. Осознала бесполезность попыток накормить и разговорить меня, а теперь названивает по телефону всем подряд: Люське, моей троюродной тетке, Маринке, каким-то своим сослуживцам. Через закрытую дверь слышны ее вздохи.
Нервный звонок в дверь. Еще один.
Зачем он так?! Это очень похоже на тот, трамвайный.
Мягко ступая в великоватых ему папиных тапочках, Толик проходит в комнату и бесшумно опускается на стул. Хочу погасить тревогу в его глазах улыбкой, но лишь кривлю непослушные губы. Он осторожным движением откидывает с моего лба разметавшуюся челку. Отстраняюсь. Может быть, излишне резко. Толик смотрит испуганно. Молчу.
— Я все знаю, — тихо и предельно спокойно говорит он.
Не могу справиться с раздражением, почти кричу:
— Что ты можешь знать?!
Кажется, это моя первая фраза после случившегося.
— Я разговаривал с Павлом Петровичем. Он не видит в твоих действиях нарушений процессуальных и этических норм. Считает, что расследование велось верно.
— Расследование?! Да нас, баб, за сто километров нельзя подпускать к прокуратуре! Истерички все! Ничего толком сделать не можем. Одна рожает, другая носится со своими сомнениями, как дура с миноискателем.
Толик негромко, но решительно возражает:
— Ты не права.
— Не права?! — с непонятно откуда взявшейся злостью шиплю я. — Да не будь такой дуры, как следователь Привалова, Малецкий был бы жив!
Толик с сомнением качает головой:
— Это еще как сказать…
— Другой бы не стал раздумывать, затолкал бы Малецкого под стражу и ничего бы не случилось!
Толик насупленно молчит, потом неожиданно взрывается:
— И кому бы от этого стало легче?! Тебе?! Обществу?! Или, может, матери убийцы?! Его детям?! Жене?!. В порядочной семье сын, муж, отец попадает в тюрьму и ему грозит высшая мера. Каково?!. Может, последний шаг Малецкого и был самым мудрым в его жизни? Павел Петрович говорит, что дело будет прекращено в связи со смертью виновного. Не лучший ли это исход для всех, и прежде всего для самого Малецкого?
— Не лучший! Самоубийство еще никогда не решало никаких проблем!
Толик решительно вдавливает очки в переносицу:
— Если человек честный и порядочный! А если преступник — для него это прыжок от всех и от самого себя.
— Все равно я обязана была предотвратить случившееся!
Некоторое время Толик сопит.
— А Селиванов вообще считает происшедшее несчастным случаем, — въедливо сообщает он. — Просто-напросто Малецкий решил сбежать. Видела же в кино: прыгает человек перед самым носом трамвая, а преследователь не успевает.
— В кино! — сардонически хмыкаю я. — Малецкий был не такой, чтобы сбегать. Он был слабый.
Толик возмущенно восклицает:
— Слабый?! Старуху убил и целый месяц ни гугу. Нашла слабого!
— Я себе этого никогда не прощу. Валентина заготовила санкцию на арест и правильно сделала.
Толик настырно возражает:
— А Павел Петрович считает выводы Валентины Васильевны скоропалительными.
— Может, и скоропалительные, но зато правильные!
Толик не уступает:
— Она же и жену Малецкого хотела упрятать.
— Ничего бы с ней не сделалось! А вот потеря мужа!..
— Она его давно потеряла! Человек, скрывающий от жены свои махинации и боящийся разоблачения, не может быть ни хорошим мужем, ни отцом. Не забывай — он убийца! Его же преступление по нему же и ударило.
— Стукова сама толкнула его на это! Она во всех разжигала корысть!
— М-да… Рикошет…
Вскакиваю, и до меня доходит, что звонит не зыбко покачивающийся на рельсах трамвай, а будильник. Сердитым движением заставляю его замолчать. Во рту вкус железа, во всем теле неприятная вялость.
Бреду в ванную комнату. Открываю кран. Жду, когда наберется горячая вода, и погружаюсь в нее. Лежу ровно пять минут, после чего встаю под колючий холодный душ.
Отец встречает меня на кухне наигранно бодрым возгласом:
— Давай скорее, завтрак стынет!
— Приветик! — пытаюсь ответить тем же тоном.
Отец оборачивается к маме:
— Ну вот, а ты говорила…
— Ничего я не говорила, — боязливо косится на меня мама.
Стараюсь побыстрее расправиться с завтраком. Не хочется своим видом нагонять на родителей тоску. Когда поднимаюсь из-за стола, отец виновато почесывает затылок:
— Лара, ты извини… Мне сегодня машина нужна…
Сомневаюсь, что отец, прилетев поздно ночью, наутро сядет за руль «Нивы», однако не спорю.
Иду на работу пешком.
Хотя кузнец из артели «Ударник» и размахивает своим пудовым молотом, вид у него тоже не очень веселый. Вынимаю из сейфа бумаги и раскладываю на столе. Мне тоже надо работать.
В кабинет заглядывает Танечка Сероокая. У нее такие огромные глаза и в них столько бабьей жалости, будто это я вчера попала под трамвай.
— Лариса Михайловна, вас Павел Петрович просил зайти.
Шеф внимательно вглядывается в мое лицо:
— Все в порядке?
Его уверенный голос придает мне силы. Киваю:
— Все в порядке.
Замечаю на подоконнике модель самоходной баржи. Павел Петрович перехватывает взгляд, нарочито сухим тоном поясняет: