— Если я только народился, — улыбнулся Кромов, — значит, двадцать пять…
— Да-а, — протянул отец так, будто мысленно подсчитывал прошедшие годы. — Да-а… На пенсию уже могу идти… Слушай, может, действительно податься? А?.. Митрич вон пасеку продает, мне подешевле отдаст. Буду пчел разводить, медком приторговывать… Как смотришь, сын?
— Положительно, — с самой серьезной миной ответил Кромов.
— С матерью спелся, — хмыкнул отец. — Не дождетесь… Пока еще в старики записываться не собираюсь…
— И слава богу, — сказал Кромов.
Отец положил ладони на колени, проговорил:
— Старший-то Агафонов — хороший мужик был, незлобивый. Израненный с фронта пришел. Матрена за ним, как за дитем ухаживала-выхаживала… Только на ее стараниях и протянул десяток лет… Петьке пятнадцатый год шел. Засуха тут случилась, давно этакой не было… Хозяйство-то все на Матрене, Петька и в то время худосочным был… Без мужика, сам знаешь, в селе-деревне швах… А тут еще засуха… Коровенка у Матрены на пожухлой траве отощала, доилась еле-еле. Конечно, если бы откормить, выправилась бы, да где сена взять?.. — отец вздохнул, продолжил: — Вот и обмолвилась баба, что резать корову придется…
— Ну?
— Ну-ну! — недовольно передразнил отец. — Пожалел Петька ту коровенку, лошадь у соседа взял да по первому снежку и привез домой сено… Колхозный стожок-то был… Обнаружил я виноватого быстро, молодой, ретивый, служил рьяно, под ножи-дробовики лез… Навроде тебя…
Кромов невольно повел плечом. На нож он полез не из желания прослыть героем. Получилось так, что другого выхода просто не было.
— Ладно, не дергайся, — успокоил отец. — Не упрекаю тебя, действовал, как подобает… Ну и вкатили Петьке Агафонову на полную катушку, как, значит, расхитителю народного добра, по Указу от сорок седьмого года, он тогда еще действовал… Мать его, Матрена, слезами уливалась, меня упрашивала, чтоб пожалел.
Отец замолчал. Кромов чувствовал, что тяжело даются отцу эти воспоминания, растравляет он ими душу, пожелал даже мысленно, чтоб выглянула из сеней мать, позвала обедать.
Но ничего не произошло.
Отец оторвал взгляд от пыльного носка сапога, взглянул на Кромова так испытующе, словно надеялся прочитать в глазах сына ответ на важный и неотступный вопрос.
— Надо было пожалеть, а?.. — глухо произнес он. — Сено-то изъяли, даже коровенка разговеться не успела… А жизнь Петькина по-иному могла сложиться… Мда-а… Глянул сегодня в его справку, а там… Кроме судимости за сельмаг, когда он то ли семь, то ли восемь бутылок «Московской» унес, одна мелочь-шелуха… Кражонки, хищения мелкие, хулиганка… Из зоны мужик и не вылазил… Лет-то ему еще не сильно, а выглядит на все шестьдесят.
Кромов не знал, что и как ответить отцу. А тот и не ждал слов, сам давно принял решение. Он поднялся, пошел в дом, На крыльце обернулся:
— Квасу принести?
Спиной ощущая взгляд Кромова, Агафонов неторопливо приближается к буфету. Сына участкового из родного села он признал сразу, хоть и видел давненько, перед последней еще отсидкой. Вылитый отец. Тот тоже вечно насупленный, словно обделили чем. И взгляд такой же, аж в спине жжение.
Ноги Агафонова стали сами собой отворачивать от цели. Он одернул себя. Чему быть, того не миновать! Пусть при сынке участкового, пусть смотрит… Хоть отпишет отцу, что так, мол, и так, видел, дескать, Петьку Агафона, опять он по-дешевому залетел… А как не залететь? Надоело все хуже горькой редьки! Откинулся, на летнем сыпучем песочке прогрелся, после зоны проветрился, погулял маленько, попил… Нынче-то шибко не разгуляешься, вволюшку водочки не попьешь — народишко не тот пошел, да и очереди опять же… И менты другие стали. Прилипчивые, прямо насквозь своими буркалами сверлят… Холодно уже, мозгло, как в штрафном изоляторе. Да еще простата клятая покою не дает. В больничку надо, Петруха, в больничку… Там и с одним подгнившим легким дышится, было бы два — совсем лафа: тепло, светло, мухи и те не кусучие, ласковые, ленивые мухи… Окружающие к тебе с почтением, какой-никакой Агафон, а особо опасным признан. Судьиха молоденькая постаралась, вместе со сроком и рецидивистом особо опасным признала. Еще перед последней отсидкой было дело, в городе он тогда набедокурил, кураж взял. Впрочем, Агафонов зла на ту судьиху не держал, поднабралось кражонок. Не она, другой бы кто ублажил. Так-то оно и лучше, когда особо опасный. С полосатиками, на особом режиме, спокойнее. Людишки все со стажем, жизнь повидали, понюхали, между пальцами растерли, кое-что из старого помнят, кое-какие законы воровские блюдут. Хоть не подличают, как вся эта нынешняя шелупонь.
В двух шагах от буфета Агафонов оглядывается. Нет, надо же, как похож на отца! Сколько же лет они с Родионычем не сталкивались? Да-а… чуток больше семи…
Петр толкался в аэропорту. Вылет самолета откладывали уже в третий раз и, похоже, назревал четвертый.
Пассажиры нервничали, бегали за пирожками, осаждали справочное. Суетясь, спотыкались о чемоданы, на чем свет стоит костерили аэрофлотовское начальство. Матери пытались унять голосивших, одуревших от толчеи и мелькания ребятишек.
Петр пил пиво в буфете и думал о том, как хорошо будет пожить месячишко у матери, отлежаться, отоспаться, попить молочка, никуда не ввязываться… А потом… Что будет потом, он не думал. Чувствовал — все пойдет по-старому…
По дороге в аэропорт водитель такси включил приемник, и в мозгах Агафонова прочно засел навязчивый мотив раз десять пропетой Львом Лещенко песни: «Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей, надежный причал…» Петр старался забыть его, но когда часа через три самолет все же запрыгал по неровному летному полю родного села, песня навалилась с новой силой, и совсем уж ни к чему повлажнели глаза.
Спасибо, спас участковый инспектор Кромов.
— Здорово! — услышал Петр, когда, пряча в ладонях огонек, прикуривал у трапа самолета.
Оглянувшись, увидел старого знакомца — старшего лейтенанта, давно-давно, лет двадцать с большим гаком назад, впервые определившего его в места не столь отдаленные. Петр даже помнил за что… Такое не забывается. За стог сена… Потом он же задержал его с водкой из сельмага…
— Здорово, крестный! — осклабился Агафонов. — Уже нарисовался?.. Дружеская встреча в аэропорту Шереметьево… А ты, Родионыч, постарел, поседел. Так и телепаешься в участковых?
— Так и телепаюсь, — Кромов оглядел сутулую, тощую фигуру Петра. — Из тебя-то, гляжу, жизнь тоже соки-то по-высосала…
— Чай, там не медом кормят, — ответил Агафонов, обозначая это «там» неопределенным движением головы куда-то себе за спину.
Участковый насупил кустистые брови, произнес с поджатыми губами:
— Ты как хотел-то? Сельмаги бомбить, да мед пить?
— Складно базаришь! — ухмыльнулся Петр. — Хотел-не хотел, все одно сел… О! Тоже стих забабахал!.. Запомнить надо…
— Справка есть? — посуровевшим голосом спросил участковый.
Петр окатил его насмешливым взглядом:
— С этого бы и начинал, начальник… А то за жизнь…
Участковый взял розовую бумажку с фотографией стриженого Агафонова, просмотрел, неодобрительно покачал головой:
— Совсем недавно на свободе…
— Тебе-то че? — лениво огрызнулся Петр. — Откинулся же…
Оба замолчали и долго месили грязь по дороге к селу. Говорить было не о чем. Каждый думал о своем. Только раз, смотря себе под ноги, Агафонов удивился:
— Дожди, что ли, шли?
— Поливальные установки колхозные, — разъяснил участковый.
— Понятно…
Около почты Петр приостановился, проговорил в сторону:
— Ты, Родионыч, дальше один топай. Не привык я с начальством рядышком прогуливаться…
— Ладно, — сказал участковый. — Только я тебе вот что сказать хочу… Не задерживайся ты у нас… Без тебя забот-работ хватает… Не дай бог…
— Да уж, у тебя не залежится, — ехидно ухмыльнулся Агафонов, — Не боись, начальничек, отдохну чуток и… только меня и видели — в город подамся.
— Оно и лучше, — рассудительно заметил участковый. — Здесь-то тебя, как облупленного, знают… В городе, глядишь, год-другой и продержишься…
Петр невесело смотрел на удалявшуюся фигуру участкового. Потом пересилил себя, задорно крикнул:
— Благодарствую за предупреждение, начальничек!
Кромову не совсем понятны маневры Агафонова, который, игнорируя очередь, топчется возле прилавка, заглядывает за весы. Чтобы лучше видеть происходящее, оперуполномоченный привстает с дивана.
Пожилая буфетчица с лицом, испещренным крохотными червячками склеротических прожилок, продолжая обслуживать толстую тетку в лопнувшем под мышками плаще, подозрительно косит глазом на Агафонова, но ничего не говорит, так усиленно тот делает вид, будто рассматривает ценник, пришлепнутый к тусклому боку зажаренной в муке минтай-рыбы.
Однако стоило буфетчице отвернуться за одним из тесно уложенных на алюминиевом подносе заварных пирожных и на секунду утратить бдительность, как мгновенно выпростанная из кармана рука Агафонова хватает с витрины банку консервов, а сам Агафонов петляво бежит по залу.
Бежит медленно, не так, как убегают от тюрьмы.
Истошно, по-бабьи, словно отняли последнюю полушку, взвизгивает буфетчица.
Толстуха оставляет уже оплаченную снедь и, расшвыривая зазевавшихся пассажиров чугунными бедрами, неожиданно резво устремляется в погоню.
Только теперь Кромов понимает, что произошло. Он шагает наперерез беглецу, но его опережают выросшие словно из-под земли рослые молодые дружинники — инженерного вида ребята, вероятно, зарабатывающие по вечерам три дополнительных дня к очередному отпуску. Они крепко держат Агафонова. Впрочем, тот и не пытается вырываться. На его лице застыла успокоенная гримаса.
Подоспевшая тетка наседает на дружинников, требуя связать злодея.
Агафонов встречается взглядом с Кромовым, и его синеватые губы кривятся в потерянной и одновременно вызывающей улыбке.
— Еще лыбится, гад! — разъяренно удивляется запыхавшаяся буфетчица. — Ах, ты!..