Она намеревается въехать Агафонову по физиономии, но Кромов перехватывает ее красную, холодную до липкости руку.
Буфетчица остолбеневает, вытаращенные глаза замутняются гневом и даже не видят, что перед ней вполне приличный человек.
— Подельник!!! — со злорадством вопит она.
Появившийся сержант милиции, больше для того, чтобы успокоить волнующийся народ, коротко козыряет и обращается к Кромову:
— Ваши документы, гражданин!
Кромов предъявляет удостоверение личности.
Сержант извиняется, укоризненно смотрит на буфетчицу. Та хочет затесаться за спины пассажиров, по чьим лицам видно, что происшествие пришлось как нельзя кстати, скрасило вокзальную скуку. Однако сержант останавливает ее:
— Пройдите, пожалуйста, в дежурную комнату милиции.
Буфетчица с ненавистью зыркает на прямо-таки повисшего на руках дружинников Агафонова, продолжающего сжимать в своих серых пальцах банку «Завтрака туриста», потом умоляюще смотрит на сержанта:
— Товар у меня беспризорный! С выручки я работаю!
На ее раскрасневшемся лице явно читается — сто раз она пожалела, что злодея удалось отловить. Но сержант неумолим. Да и как еще он может себя вести при таком скоплении народа.
— Закройте буфет и приходите. Вы — свидетель по делу.
— Я тоже! — высовывается из толпы толстуха. — Только мне пирожные забрать надо, на прилавке остались.
Агафонова ведут по залу. Не отдавая себе отчета, Кромов идет следом, неотрывно глядя на сутулую спину односельчанина.
Петр шел сутулясь, привычно заложив руки за спину, и теплые лучи сентябрьского солнца брызгали ему в лицо, грели сквозь ватник продрогшее за ночь тело. Под ногами чавкала, пыталась стащить новенькие лаковые туфли жирная глубокая грязь.
Молодой краснолицый милиционер, стараясь сохранить в неприкосновенности начищенные сапоги, прыгал впереди, как большая долговязая птица.
— Куда летишь, Сенька? — окликнул Агафонов. — Дай подышать вольным воздухом.
— Пошевеливайся!.. Судья там ждет, а ты ползешь, как… — не докончив фразы, конвоир оттолкнулся и, удачно приземлившись на пятачке сухой травы, придержал фуражку, готовую свалиться с чубатой головы.
Останавливаясь, чтобы перевести дыхание, Петр поинтересовался:
— Сенька, отец-то как поживает?
— Как и все… работает.
— Ага, — кивнул Петр. — А мать?.. Мы ведь с твоим батей на пару за ней ухлестывали… Ежели бы не сел я, глядишь, ты бы не его, а мой сын был… Чудно…
— Бренчишь, как балалайка! — сурово глянул милиционер. — Шагай, давай!
Агафонов вырвал клок пожухлой травы, аккуратно обтер туфли. Распрямив спину, усмехнулся:
— Резону нет поторапливаться… А ты беги, не держу…
— Хорош стоять, говорю! — покраснев еще больше прикрикнул милиционер.
— Уговорил, — хмыкнул Агафонов, зашагал по улице.
Увидев отца и сына Кромовых, которые только что вывернули из проулка и теперь шагали по другой стороне, тоже, по всей видимости, направляясь в суд, Петр развязно поклонился:
— Наше вам с кисточкой! Привет, как говорится, трудовой династии!
Участковый инспектор покачал головой:
— Отошел маленько… Хорохоришься…
Его сын молча кольнул Агафонова взглядом серых, глубоко посаженных глаз. Тот задиристо прокомментировал:
— Прям наскрозь прожигает!
Конвоир от растерянности напыжился, гаркнул:
— Арестованный, вперед!
Петр постоял, словно раздумывая, идти или нет, потом вздохнул:
— Ладно, Сенька… Вперед, так вперед.
Агафонов безучастно следит, как дежурный лейтенант корпит над протоколом изъятия, торжественно именуя «Завтрак туриста» — рыбо-крупяным фаршем и вещественным доказательством, а двух смущенных девчушек-пассажирок — товарищами понятыми.
Повинуясь воткнутому в протокол пальцу лейтенанта, Агафонов корявыми буквами выводит свою фамилию, с неприязнью смотрит на прислонившегося плечом к крашенной светлой эмалью стене Кромова, словно желая сказать: чего пялишься, кати отсюда, не томи душу.
Стараясь не глядеть на задержанного, девушки торопливо подписывают протокол, отпущенные лейтенантом поспешно покидают дежурную комнату милиции. Не успевает дверь захлопнуться, как в дежурку, прижимая к плоской, но объемистой груди разваливающийся сверток с пирожными и шаньгами, шумно вваливается толстуха:
— Где тут показания дают?!
— Этажом тетка ошиблась, — хмыкает Агафонов. — Здесь только печенье в клеточку дают.
— Чего? — озадаченно тянет толстуха, замирая посредине комнаты.
Лейтенант внезапно рассвирепевшим взглядом впивается в Агафонова:
— Прикрой помойку!
Агафонов уныло кривится. Лейтенант, заметив осуждающие глаза Кромова, хмурится, пересаживает задержанного подальше, на приставленные к стене стулья. Свидетельницу он просит присесть напротив стола.
Тетка плюхается на предложенный стул, выжидательно смотрит на дежурного. Лейтенант нарочито медлит, думая, что оперативник, которого он давно знал и по неясной самому причине давно недолюбливал, наконец уйдет, не будет мешать работать.
Но Кромов не уходит, он словно прирос к стене.
Лейтенант вздыхает сдержанно, принимается выяснять у толстухи анкетные данные.
— Слышь, Кромов, как там… у нас? — разлепляет Агафонов сжатые губы.
— На месте все…
Пораженный фамильярностью беседы, лейтенант вскидывает суровый взор, на который не реагируют ни задержанный, ни оперуполномоченный уголовного розыска. Рука дежурного досадливо продавливает ручкой зеленоватый лист «объяснений», и он старается не слушать, о чем говорят Кромов и этот бич, но отрывочные фразы невольно лезут ему в голову, мешают сосредоточиться, мешают писать. С удовольствием бы он осадил Кромова, однако тот был капитаном, а лейтенант не имел дурной привычки связываться со старшими по званию, если они даже совершали ошибки.
— Давно в деревне-то был? — так же тихо спрашивает задержанный.
— В прошлом году, — роняет Кромов.
— На месте, значит… — сипло вздыхает Агафонов, потом, глядя куда-то в угол, спрашивает едва слышно: — Мамашу мою видел?
— Болела сильно…
— Болела, — эхом повторяет Агафонов, пряча начинающее кривиться лицо.
Петр стоял у покосившихся ворот. Стоял, как ему показалось, мучительно долго. Достал «Беломор». Непривычно дрожали руки, прикурить никак не удавалось, ломались спички. Почувствовав в коленях слабость, он опустился на вросшую в землю лавочку. Ее он помнил с детства. Помнил, как пахло свежими стружками, вылетающими из рубанка отца. Помнил смоляные капли на свежеошкуренных столбиках… Теперь лавка почернела, время и дожди окрасили ее, испещрили морщинами трещин.
Смеркалось. Огонек папиросы нервно прыгал из одного угла рта в другой, а Петр все не мог решиться… Не мог встать и зайти.
Как рядом появилась мать, он не заметил. Вздрогнул от шороха, вскинул голову. Смотрел, как в детстве — запрокинув лицо, снизу вверх.
Сгорбившаяся, усохшая, в старой телогрейке.
— Мамаша…
— Сидеть-то долго будешь? — проворчала она, словно он просто припозднился с работы, а не провел много лет в далеких краях, прорубая просеки и глядя на мир через колючую проволоку.
— Мамаша, — с хрипом выдохнул он, чувствуя, как слезы подступают к глазам, и радуясь темноте — не увидит мать этих слез. — Мамаша…
— В избу ступай, чего сидеть-то…
Опустив плечи, Петр прошел через низкие темные сени. А ведь когда-то изба казалась ему большой. Сейчас же… Он опасался распрямиться во весь рост. Стоял у порога, не решался шагнуть.
Стоя на поскрипывающих половицах, видел, как мать с трудом переставляет ноги в больших неуклюжих галошах, как, кряхтя и подохивая, садится возле печи, как слезятся ее выцветшие глаза…
Лишь теперь он осознал то страшное, что промелькнуло, обожгло, едва он увидел мать.
Он забыл ее! Забыл, как она выглядела. Как ходила. Как смеялась… Он понял это и удивился. Но удивился слабо, безропотно.
Мать положила на колени руки со взбухшими фиолетово-черными венами, которые на сухой потемневшей коже казались маленькими змейками, спросила сурово:
— Ослобонился! Или опять в бегах?
Петр стоял напротив и невдомек ему было, как хочется матери приголубить его. Ведь этот человек с потухшими глазами на изрезанном морщинами лице ее сын… Сын! Ей хотелось погладить короткие припорошенные сединой волосы, коснуться шершавой щеки, рассказать о своем одиночестве, о трудном житье-бытье. Но она не сделала этого, перемоглась, ждала ответа.
— Освободился, — глухо проронил Петр и всем телом затрясся в кашле.
Пока он долго и надрывно бухал, мать смотрела молча и жалостливо.
Когда Петр немного отошел после приступа, вытер выступившие от натуги слезы, мать спросила:
— Беркулез?
Он кивнул.
— Ниче… Молочка попьешь, хоть куды будешь… жених… С председателем перемолвлюсь, не откажет мне… Работники в колхозе надобны…
Огорчать мать не хотелось, и Петр промолчал. Не мог он вот так, сразу, взять и брякнуть: приехал, дескать, всего на месяц, потом в город подамся… Не мог.
Разузнав адрес свидетельницы и ее место работы, лейтенант приступает к сути:
— Расскажите, гражданка Стонога, как произошел грабеж?
Толстуха открывает рот, но ее с ленивой въедливостью перебивает Агафонов:
— Кража, начальник, кража, мелкое хищение…
Кромов видит, что дежурный готов взбелениться, и, прежде чем тот сорвался на крик, холодно одергивает задержанного:
— Прекрати!
Агафонов негодующе подпрыгивает на стуле:
— А че он порожняка гонит?! Лепит сто сорок пятую на место девяносто шестой!
— Вы что себе позволяете?! — переходя на звенящее «вы», наконец взвивается лейтенант.
Обмякнув, Агафонов отворачивается, снова упирается взглядом в угол. Некоторое время дежурный пожирает его глазами, потом обращается к толстухе:
— Расскажите, гражданка Стонога, о событиях, очевидцем которых вы явились.
— У меня поезд только утром. Я вещи сдала в камеру хранения, решила перекусить. Отстояла, как все порядочные люди, очередь… — энергично начинает свидетельница.