— Родионыч! Серегу Митрофанова порезали! Петька Агафонов, гад! Мужики его там добивают!
Отец выскочил из кухни в одних сатиновых в цветочек трусах, привезенных Кромовым в качестве подарка, заполошно переспросил:
— Как добивают?! Кого!
— Петьку!
Судорожными движениями напяливая влажные отпаренные брюки, отец набросился на Кромова:
— Чего сидишь-то?
Не переодеваясь, как был в спортивном костюме, Кромов выскочил в сени, побежал за непрестанно оглядывающимся мужиком.
Участковый всунул в сапоги босые ноги, бросился следом.
Сухое, сжавшееся в комок тело Агафонова каталось по земле.
Он не сопротивлялся, понимая всю тщетность сопротивления. Лишь руками прикрывал голову и лицо, но удары кирзовых, резиновых сапог, остроносых лаковых туфель все-таки достигали цели.
Петр охал, стонал, но пощады не просил. Мужиков это его молчание раззадоривало еще больше.
— Ножами пырять, паскуда?!
— Нутро-то поотшибам!
— Мать твою-перемать!
— Сучье зоновское! Пацанов резать?!
Подбежав к толпе, окружившей Агафонова, Кромов оттолкнул мужика, который уже занес тяжелый сапог, чтобы врезать под ребро обидчику, схватил Петра, выдернул из круга.
Запыхавшийся участковый вскочил в круг, люто повел глазами.
— Осатанели?! Всех пересажу!
Мужики глухо заворчали, как свора, которую отогнали от добычи, но остановились, замерли в нерешительности. Потом, пользуясь темнотой и сумятицей, стали потихоньку растворяться в переулках.
Чуть в стороне фельдшерица в накинутом прямо на черную комбинацию халате обрабатывала Сережке рану. Рядом стояли бледная от пережитого девчонка, отец парня.
Туда же подвели и Агафонова. На его вываленном в грязи, залитом кровью лице не было видно ни глаз, ни носа. Лишь на распухших губах вскипали светло-розовые пузырьки.
Глядя в это измочаленное лицо, участковый участливо проговорил:
— Ну что, Петр, отвоевался?..
Губы Агафонова шевельнулись, и он длинно выматерился.
Уже дома, когда отец громко фыркал подле умывальника, Кромов спросил:
— За мужиков испугался, что им за этого зэка отвечать?
Отец, не разгибаясь, медленно обернулся:
— За жизнь человеческую испугался… за жизнь…
Свидетельница Стонога покидает дежурную комнату. Тут же заглядывает буфетчица:
— Можно?
Явно мстя ей за нетерпеливость, лейтенант сухо отзывается:
— Сейчас… Отберу объяснение у задержанного и займусь вами… Ждите.
— Заходи, хозяйка! — благодушно улыбается Агафонов и поясняет дежурному: — Ты на меня бумагу не трать, начальник… Я счас воздержусь базарить, на суду всю правду-матку скажу…
— Так и записать, что вы отказались от дачи объяснений? — холодно интересуется лейтенант, невольно поглядывая на Кромова.
— Твое дело, начальник, чего писать. На то тебя и учили… Только я тебе ничего не говорил.
— Ну что ж… — поводит плечами лейтенант, пишет в бланке «от дачи объяснений отказался», протягивает бумагу Агафонову: — Подпись свою поставьте…
— Не-а, — криво улыбается тот. — Не буду.
Дежурный смотрит на Кромова, словно призывая в свидетели беспардонного поведения задержанного, потом поднимает трубку телефона, куда-то звонит и просит прислать машину.
Кромов прислушивается к несущемуся, кажется, со всех сторон голосу. Голос объявляет, что поезд, на котором должен ехать оперуполномоченный, отправляется через пять минут с третьего пути, и настоятельно требует, чтобы пассажиры заняли свои места в вагонах.
Агафонов понимающе хмыкает:
— Бегить надо?
— Пора, — отвечает Кромов и останавливается взглядом на слезящихся глазах задержанного: — Зря ты все это затеял…
— А-а-а! — отмахивается Агафонов.
— При твоих судимостях мало не дадут…
— Судимости… — с горькой усмешкой роняет Агафонов.
Районный суд, размещавшийся в большой старой избе посреди села, всегда вызывал у Петра теплые чувства. Он даже любил его. Здесь всегда было тихо, чисто и пахло полынью. Темные, суровые лиственницы своими ветвями касались стекол крохотных окон.
Судья понравился Агафонову с первого взгляда. Спокойные и усталые глаза, измятый, несвежий воротник рубашки, неловко повязанный галстук. Петр пытался припомнить, откуда этот мужик, но в голову ничего подходящего не приходило. Решив, что судья не из местных, он успокоился. Так даже сподручнее, а то своему было бы неловко. Петру не хотелось причинять знакомому человеку какие-либо неудобства. Зачем?
Заседателей Петр знал. С тем, что сидит справа — с пожилым кряжистым колхозником, зовут которого не то Маркел Ипатич, не то Ипатий Маркелыч, когда-то давно его отец работал с ним в одной бригаде. Но в глазах заседателя сочувствия Петр не отыскал, да и не старался он его вызвать. Мимолетную жалость он заметил в глазах второго заседателя. Им была бывшая учительница, совсем еще молоденькой девчонкой обучавшая Петра грамоте. «Сталин — наш вождь», — писал Петр под ее диктовку… Жалости он не терпел, поэтому, цыкнув зубами, вызывающе глянул на учительницу, и она опустила глаза.
Неторопливо, чуть растягивая слова, судья читал обвинительное заключение.
Из-за деревянной загородки поглядывал Петр на мужиков и баб, плотно набившихся в зал. У всех были внимательные и какие-то торжественные лица. Еще бы! Прямо на их глазах отправляли правосудие.
На подсудимого бросали любопытствующие взгляды. Слышался легкий шепот. Кто-то важно кивал головой, соглашаясь с мнением соседа.
И хотя Петра отгораживали от односельчан деревянные перильца, которыми была обнесена скамья подсудимых, он чувствовал себя, как бы среди них, среди тех, кто знал его, кто родился там же, где и он. Ему казалось, что сидит он на колхозном собрании, а собрались все лишь для того, чтобы пропесочить его, Петра Агафонова, за мелкие нарушения трудовой дисциплины. Лица собравшихся были такими знакомыми, своими, свойственными только его родному селу. Нигде в городе он не встречал таких знакомых лиц. Там они были чужие, разделенные городскими расстояниями, ездой в автобусах. А здесь… Горький комок подступил к горлу. Сделав над собой усилие, Петр уставился в пол.
Судья закончил читать обвинительное, взглянул на подсудимого:
— Признаете ли себя виновным?
Петр встал, ясно понимая, что поблажки не будет, ответил твердо:
— Да. Полностью.
— Тогда расскажите, как было дело, — сказал судья.
Агафонов скользнул взглядом по лицам односельчан. Все они смотрели на него, ждали рассказа. Не было интереса лишь в глазах участкового и его сына. Старший Кромов смотрел с грустью, молодой — сухо и неприязненно.
Рыжая девчушка — секретарь судебного заседания — изготовилась записывать показания подсудимого, смотрела нетерпеливо.
Петр усмехнулся над серьезным выражением ее лица, кивнул в сторону лежащего перед судьей уголовного дела:
— Че рассказывать-то… Все там записано правильно… зафиксировано, значит…
— И все же, мы бы хотели услышать, — проговорил судья.
Петр оглядел притихших односельчан, пожал плечами:
— Раз положено… Вышел я, хотел покурить, а спички в избе оставил. Грубо попросил спички у Сережки… у потерпевшего, значит… — Петр закашлялся, но справился с приступом, закончил: — Он меня и ударил… А я его ножом… Все…
Вспоминать испуганные глаза парня, раскрытый в истошном вопле рот, сгорбленную фигуру матери, застывшую на крыльце, когда его почти на руках тащили участковый с сыном, Петру не хотелось. Он замолчал, покосился на потерпевшего.
Сережка сидел на первой лавке, где и положено сидеть потерпевшему, и краснел, как хорошо проваренный рак. Был он на голову выше Агафонова, значительно шире в плечах. И сейчас, когда видел болезненную фигуру подсудимого, ему, наверное, было стыдно от того, что сам не отделал Агафонова, что дошло дело до милиции, до суда…
Петру стало жаль Сережку.
О чем говорили свидетели и потерпевший, он не слышал. Когда у него спрашивали, есть ли вопросы, он отрицательно мотал головой. Изредка Петр осматривал зал, поглядывал на дверь. Однако мать так и не пришла.
Из речи прокурора, монотонно перечислившего все его судимости, Петр понял — сидеть придется долго. И когда прокурор попросил суд назначить наказание в виде семи лет лишения свободы, не очень удивился.
Адвокатесса говорила бойко, торопливо, пряча глаза от публики, так как прекрасно сознавала всю тщетность своих усилий.
Судья слушал всех внимательно, чем еще больше понравился Агафонову, который не любил городских судей — вечно куда-то торопящихся и всегда начинающих писать приговор уже во время прений сторон.
Адвокатесса с чувством исполненного долга опустилась на стул, сжала пальцы. Почти сразу послышался негромкий голос судьи:
— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Все лица были обращены к Петру, все глаза.
Жалостливые, безразличные, осуждающие, любопытствующие.
Материнских глаз не было.
Петр поднялся медленно. Встал, как и положено стоять подсудимому — заложив руки за спину. Молчал.
Судья устало смотрел на него, не прерывал тишины.
Занудно гудела в междурамье одуревшая от осени навозная муха.
— Че уж там говорить? — наконец выдавил Петр.
Проговорил и вдруг почувствовал, чего хочется ему, что нужно сделать, чтобы не было этих жалостливых взглядов, чтобы вспоминали его в родном селе, не как «лецидивиста», а иначе… Теперь уже Агафонов изучающе вперился в лицо судьи. Почти с уверенностью подумал: «Разрешит… Должен… Мужик хороший… Разрешит…»
Судья ждал все так же молча.
Морщины разгладились на лице Петра, глаза блеснули оживленно.
— Гражданин судья, можно я… — спросил он и, после мгновенной паузы, решился: — Спляшу?!
— Пожалуйста — невозмутимо ответил судья.
Петр опешил. Казалось, необычная просьба не удивила судью. А вот лицо прокурора вытянулось. Пожилой заседатель ухмыльнулся. Поджала тонкие губы бывшая учительница. Тоненько хихикнула адвокатесса.