— Куда засобирались?! Никуда я вас не пущу! Хозяин пришел, а вы бежать!
Почти силой усадив их, она задиристо обратилась к мужу:
— Составь компанию, Ерохин! У нас еще осталось…
Валентина, смущенно прикрывая рот, хихикнула:
— Выпей уж с нами! А то, что за застолье без мужика?
— Словно и не домой пришел, — поддержала Ирина, деловым движением поправив лямку бюстгальтера.
Ерохин насупился, обвел их недобрым взглядом, отчего с раскрасневшихся от вина лиц женщин сползли улыбки.
— Шли бы вы отсюда, — глухо проронил он.
Подруги поглядели друг на друга, на вольготно откинувшуюся на стуле Анну. Та небрежно махнула рукой, давая понять, что не стоит обращать внимания на подобные мелочи.
Ерохин так же угрюмо добавил:
— Отдыхать мне после поездки надо…
— Ну и отдыхай, кто тебе не дает?! — с равнодушной злостью бросила Анна. — Дом большой. Иди в спальню, закройся и спи, сколько влезет!
То, что муж, словно и не слыша ее, отвернулся и стал снимать плащ, и боязнь показаться смешной в глазах подруг прибавили ей злости.
— Сам в гости не ходишь, к себе не приглашаешь, так и мне нельзя?! В кои веки люди пришли, а он разгунделся, как баба!
Ерохин повесил плащ, снял ботинки, убрал с дороги чемодан, с неясной улыбкой приблизился к столу.
— Чего глазами сверлишь? — вызывающе ухмыльнулась Анна.
Он смотрел на ее миловидное лицо, на полуоткрытые сочные губы, на колючий прищур глаз. Смотрел и чувствовал во рту привкус металла. Потом внезапно всем телом подался ней и наотмашь ударил по искривленным в ухмылке губам.
— До сих пор уверены, что поступили правильно? — спрашивает Кромов.
— А что мне было делать? Увещевания на нее не действовали.
— Есть, наверное, и другие методы воспитания?.. Если было так невмоготу, расторгли бы брак.
— Думал об этом. Даже к адвокатам ходил. Сказали, дохлый номер, какая-никакая, а мать. Суд, дескать, всегда ребенка матери оставляет. А я без Витьки не могу. Да и с ней страшно его оставить… Пропал бы пацан.
— Надо было обратиться в районо, поставить вопрос о лишении родительских прав.
— Ха. Она же не совсем пропащая была. Работала на фабрике. Там ее никто пьяной не видел. Это она дома с подругами гужевалась. Кто бы ее лишил?
— И при вас гужевалась?
— При мне не особенно… Но я же все время в разъездах.
— Сменили бы работу.
— Платят прилично, — после недолгого раздумья отвечает Ерохин. — Да и время для хозяйства остается… оставалось.
Кромов записывает его слова, но с вопросом не торопится. Долго разминает сигарету, тщательно прикуривает. Словно разговаривая с самим собой, произносит:
— О заработке думали, о хозяйстве думали, уверяете, что не можете жить без сына… а работу не сменили…
— А для кого я горбатился?! — взвивается Ерохин, и его кустистые брови гневно топорщатся. — Для себя, что ли?! О Витьке и думал! Сам-то после войны рос, хлеба вдосталь не видел, не то что конфет! В обносках братовых ходил! Хотел, чтобы у Витьки все было!.. Любите вы все морали читать! Конечно, власть! в погонах! все понимаете, все знаете! учите нас дураков!.. Поклон вам низкий за это!
— Извините, — тихо говорит оперуполномоченный.
Кромов привычными движениями укладывал командировочный портфель. Бритва, пачка лезвий «Спутник», мыльница, зубная щетка, до половины сплющенный тюбик «Мэри», чистые носки, платок…
— Вроде, все, — распрямив спину, пробормотал он.
— Полотенце забыл, — сухо напомнила жена.
Она сидела на диване, подобрав под себя ноги, и делала вид, что увлечена вязанием. Работал телевизор. На экране улыбчивый дядя Володя Ухов рассказывал о передачах на завтра.
— В гостинице дадут, — защелкивая замки портфеля, отозвался Кромов. — А если нет, и так обойдусь.
— Ты без всего обойдешься, — не поднимая глаз, негромко, как бы самой себе, сказала жена.
Кромов присел рядом, хотел прикоснуться к ее руке. Она отодвинулась.
— По-моему, это неплохо иметь столь непритязательного мужа, — пошутил он и виновато добавил: — Ну что я могу поделать, если у меня такая разъездная работа?
— И тебе, кроме нее, ничего не нужно. Ты и без семьи так же прекрасно обойдешься, как и без полотенца. Тебе же все равно, есть мы со Славкой или нет. У тебя своя жизнь, свои интересы… От бесед со своими преступниками ты получаешь большее удовольствие, чем от общения со мной. В гости нам ходить некогда, в кино и то уже год не были. Про театры я даже не говорю… Вот Олег! Ленка с ним горя не знает. Сидит он себе в своем отделе архитектуры, вовремя на обед приходит, вовремя с работы, по субботам и воскресеньям вместе на дачу ездят, детьми занимаются.
Жена говорила ровным тоном, но слова падали, как льдинки. Маленькие и колючие.
Кромов почти физически ощущал их холод.
— Я тоже иногда вовремя прихожу, — неосторожно перебил он.
Жена горько усмехнулась:
— Раз в год… Славка уже забыл, как ты выглядишь. Скажи, когда ты с ним занимался?.. Когда проверял уроки?..
Кромов озадаченно наморщил лоб. В голову ничего не приходило, и он смутился:
— Мда…
Жена искоса глянула на него, проверяя искренность смущения. А Кромов в этот момент допустил еще одну ошибку — посмотрел на часы.
— Опять торопишься, — вздохнула она.
— Опять…
Неожиданно она обхватила его за шею, и по ее вздрагивающим плечам Кромов скорее почувствовал, чем понял, что она плачет.
— Ну что ты, что? — бережно прикасаясь к ее рассыпавшимся волосам, хрипло проговорил он. — Я же скоро вернусь…
— И все пойдет по-старому, — сквозь слезы улыбнулась жена и попросила: — Не сердись, Кромов… Ладно? Я сегодня злая. Думала, хоть неделю дома побудешь, в ты из Красноярска и сразу на самолет…
— И ты на меня не сердись… Такой уж я неисправимый. Опером был, опером и на пенсию уйду.
— Скорей бы! — рассмеялась она и оттолкнула его: — Иди, а то твой противный самолет улетит без тебя.
В автобусе Кромов смотрел на чей-то плотный затылок, и воспоминания о доме постепенно отходили на задний план, уступая место мыслям о предстоящей командировке.
Несколько секунд Ерохин недоуменно таращится на оперуполномоченного, силясь понять, чем вызвано выражение грусти на его лице и это тихое «извините».
— Вы были старше своей жены? — словно ничего и не произошло, спрашивает Кромов.
— На одиннадцать лет, — цедит Ерохин. — Зачем вам это?
— Вы ее любили?
— Не знаю, — еще больше горбится Ерохин. — Раньше любил, а в последние годы… не знаю.
«Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех!» — неслось над танцплощадкой.
Ерохин стоял рядом с билетером и смотрел на Анну. Ее лицо то пропадало за спинами, то вновь показывалось. Анна давно заметила, что он снова наблюдает за ней, и иногда бросала насмешливые взгляды. Но Ерохин не замечал этой насмешки. Когда их глаза встречались, по его телу пробегала дрожь, совладать с которой он был не в силах. Становилось не по себе. Ничего подобного он раньше не испытывал.
Два месяца назад он пил пиво у ларька, расположенного неподалеку от парка культуры. Пил один. Вернулся из поездки и решил устроить небольшое развлечение. Из парка доносилась музыка. Он и не думал туда идти, но увидел ее и сам не заметил, как оказался на танцплощадке.
С тех пор Ерохин чуть не каждый день приходил сюда. Чувствовал себя круглым идиотом, но приходил. Ему нужно было видеть эту девчонку, так он с самого первого дня называл ее в мыслях. Что-то в этом было нелепое — он и она. Ерохин все сознавал, ругал себя последними словами, однако со свойственной ему методичностью приходил снова и снова… Даже несколько раз провожал ее домой, хотя и видел, как она подмигивает подругам, дескать, гляньте, какого кадра склеила. Он был старше ее на одиннадцать лет, но ему казалось, что на все сто. Настолько плохо он понимал, о чем она говорила, и настолько безучастным становилось ее лицо, когда говорил он.
Ни разу, даже мысленно, он не произнес «люблю». С Анной все было не так, как с другими. Те были грудасты, крепкотелы, жадны в постели, и все быстро забывались. Интерес к ним он утратил на шестой или седьмой. А эта стройная до худобы девчонка запала в душу. И душа ныла, словно в нее вонзилась заноза.
Длинноволосые юнцы в заплатанных застиранных джинсах спрыгнули с эстрады. Публика стала разбиваться на пары и расходиться. Ерохин остановил Анну у выхода:
— Давай провожу.
Она стрельнула глазами в сторону подружек, небрежно кивнула:
— Проводите, коли не лень.
Ерохин попытался пошутить:
— Да уж как-нибудь…
Они долго шли молча. Ерохин все порывался что-то сказать, но слова умирали, так и не родившись. Внезапно он схватил ее за руку, даже не понимая, что делает больно. Она вздрогнула, попыталась высвободиться. Ерохин не отпускал, го кадык ходил ходуном, и он наконец просипел:
— Выходи за меня замуж.
Анна продолжала смотреть с испугом, а когда он рухнул на колени и обхватил ее ноги горячими дрожащими руками, и вовсе закаменела.
— Выходи, — простонал Ерохин.
— Да как же? — только и смогла выговорить Анна.
— Выходи.
— Да как же? — повторила она.
— На руках носить буду! — выкрикнул он слышанную где-то фразу.
И Анна поверила, что так и будет. Этот коренастый, молчаливый человек будет носить ее на руках и делать все, что на пожелает. Сразу вспомнились рассказы подруг о том, какой у него большой дом и сад, какой приличный заработок, что мать живет отдельно, а значит, не будет соваться, куда не надо.
— Я же не отказываю… Успокойтесь…
Свадьба длилась три дня.
Ерохин не поскупился. Накрытые прямо в саду, под яблонями, столы ломились от угощений. С его стороны была только мать, несколько приятелей, которых он почти растерял, да сосед. Гуляла, в основном, молодежь. И у Ерохина се время возникало ощущение, что он в своем черном, купленном в комиссионке, костюме просто лишний здесь, то ему и рядом-то нельзя встать с этой тоненькой, в развевающейся фате и гипюровом платье, веселой девчонкой.