— Итак, вы увидели, что ваша жена пьяна. Дальше?
— Дальше, дальше… Кричать стал. Я же материальщик. Вино-то на мне. Она давай издеваться, дескать, пожалел бутылку… Ну я и высказал все…
— А именно?
Ерохин протяжно вбирает в грудь воздух, отвечает:
— Что накипело. Пообещал развестись, как только вернемся, сына себе забрать, а ее на принудлечение отправить…
— Дальше?
— Она тоже разоралась. К Витьке бросилась, давай сырость разводить. Пацану даже неприятно стало на пьяную мать смотреть… Не Нюся это плакала — вино…
Анна заплакала навзрыд, с горечью бросила в лицо мужу:
— Я для тебя то же самое, что твой домина, сад и, вообще, все твое хозяйство! Ты меня никогда не любил! Что я от тебя видела? Приедешь — в саду копаешься, заборы свои чинишь!
— А кто тебя любит?! Мужики, которые в мое отсутствие шляются?! Так им ты тоже не нужна! Им бутылка нужна, которую ты им поставишь!
— Сын у меня есть! — визгливо крикнула Анна. — Он меня любит!
— Нужна ему такая мать! — яростно процедил, словно сплюнул, Ерохин.
Анна вытянулась в струну, ее губы побелели, и она, бормоча, «нужна, нужна», неловко полезла по ящикам к сыну.
Витька, чтобы не слышать ругани, высунулся в окно и, когда мать схватила его за руку, вздрогнул.
— Витенька, Витенька, ты же любишь свою маму?! Я же нужна тебе?! — рыдая, трясла она его за плечи. — Скажи, скажи!
— Мам! Мам! — испуганно отстранялся он. — Ну, не надо…
— Скажи, любишь?!
Витька затравленно посмотрел на отца, торопливо ответил:
— Люблю, люблю… Отпусти!
Слышится приглушенный дверью треск устройства громкой связи. Потом — голос дежурного по райотделу: «Оперуполномоченные уголовного розыска Брылкин и Синев! На выезд!». Где-то хлопает дверь, в коридоре раздается встревоженный топот.
Некоторое время Кромов сидит молча. Когда шаги стихают, встает, подходит к выключателю. Кабинет заливает тяжелый желтый свет. Он как бы еще больше сгибает спину Ерохина. Кромов смотрит на свое отражение в темном оконном стекле, опускается на стул.
— Ерохин, ваша жена оставалась живой в течение трех часов.
Закончив осмотр, Яшкин стянул перчатки, сунул в рот сигарету и, выпустив дым, констатировал:
— А ведь эта особа пребывала, по крайней мере, в средней степени алкогольного опьянения. Точнее скажу после вскрытия. Пока приходится доверять своему обонянию.
Добровольский рисовал схему места происшествия, но, услышав замечание медика, насторожился:
— Да? А я что-то не унюхал.
— Надо было ближе подойти, — хмыкнул Яшкин.
Кромов спросил у него:
— Когда наступила смерть?
— Все выводы после, — затянувшись сигаретой, отозвался Яшкин, — Сейчас могу сказать лишь то, что она умерла не сразу. Тут старик обходчик прав. Характер повреждений свидетельствует — женщина после падения жила не меньше трех часов.
Обходчик, который стоял поодаль и прислушивался к разговору, повернулся к понятым:
— Надо же такой истории приключиться. Ведь мог же я чуть пораньше идти. Что же она, бедняжка, не кричала? Может, кто бы и услышал.
Парни понуро закивали. Потом один из них неуверенно спросил у следователя:
— Мы свободны?
— Да, конечно, только вот протокол подпишите, — сказал Добровольский и, обращаясь к своим спутникам, добавил: — Все, товарищи, едем домой. Только дождемся посланную за трупом машину, вот-вот должна подойти.
В глазах подозреваемого появляется недоверие, смешанное с ужасом, словно он хочет выкрикнуть: «Как оставалась живой?!». Но он молчит.
Кромов щелкает замком портфеля, вынимает заключение судебно-медицинской экспертизы и кладет перед Ерохиным. Тот слепо смотрит на стол, протягивает руку к заключению, но прикоснуться не решается. Глядя на его подрагивающие пальцы, Кромов холодно произносит:
— Эксперты утверждают, что если бы помощь была оказана своевременно, ее можно было бы спасти…
Судебно-медицинский эксперт Яшкин вел прием. Когда из его кабинета вышел мужчина с затекшим глазом, Кромов шмыгнул в открытую дверь. Вслед ему понесся раздраженный ропот сидящих в очереди граждан.
Увидев оперуполномоченного, Яшкин привстал, но поздороваться им помешало вторжение шумной особы с запекшейся ссадиной на щеке.
— Ты почему без очереди?! — накинулась она на Кромова. — Все ждут, все травмированные, а он без очереди!
— Товарищ из милиции, — попытался урезонить ее Яшкин.
Но женщина не унималась. Размахивая бумажкой, она запальчиво выкрикнула:
— Я тоже из милиции! Вот мое направление!
Судебный медик медленно поднялся из-за стола, сделал шаг по направлению к ней:
— Гражданка Ширская, вас уже пятый раз бьет сосед, а я пятый раз вас осматриваю!.. Прежде я вам сочувствовал, теперь начинаю его понимать…
Ширская ошарашенно набросила на нос висящие на цепочке большие темные очки, звенящим голосом произнесла:
— Что вы этим хотите сказать?!
Заложив руки в карманы белого халата, Яшкин надвинулся на нее животом:
— Ждите, я вас вызову.
Ширская фыркнула и ретировалась.
— Охо-хонюшки, тяжко жить Афонюшке, — проводил ее взглядом Яшкин: — Чего тебя принесло?
— Заключение готово? — спросил Кромов.
— Готово, только еще не отпечатано. Машинистка болеет.
— Вскрытие что-нибудь прояснило?
— Ничего особенного. Опьянение подтвердилось, а следов борьбы или насилия не наблюдается. Так что, утверждать, что ей помогли выпасть из вагона, оснований у меня нет.
— Она действительно какое-то время была жива?
— Ох, и недоверчивый ты, Кромов! Я же тебе сразу сказал, что часа три жила. И сейчас то же самое скажу. Зная твою недоверчивость, я проконсультировался со светилами.
— И что светила?
— Говорят, можно было спасти, если бы своевременно оказали помощь. Доволен?
Кромов пожал плечами.
— Спасти, — словно эхо повторяет Ерохин и закрывает лицо ладонями.
— И вы имели возможность сделать это… Не нужно было выпрыгивать на ходу, останавливать поезд. Достаточно было сообщить дежурному по переезду. Крикнуть, бросить записку… В крайнем случае, сказать о несчастье в Новосибирске. Было еще не поздно.
Ерохин сидит не шевелясь. Потом выпрямляется и, глядя прямо в глаза оперуполномоченного, хрипло роняет:
— Поздно.
— Простите, что я выражусь несколько высокопарно… Но за человека бороться никогда не поздно. Тем более, за любимого. Ведь вы любили свою жену. Любили и оставляли в опасности.
Кромов берет чистый бланк, привычно заполняет его. Заполнив, протягивает Ерохину вместе с протоколом допроса:
— Ознакомьтесь и подпишите.
Не глядя на Ерохина, он нажимает клавишу селектора.
— Дежурный по райотделу майор Бачило, — раздается из динамика.
— Товарищ майор, я освобождаю Ерохина… Улетаю в Новосибирск рейсом в ноль тридцать.
— Хорошо, скажу, чтобы ему вещи приготовили. Пусть зайдет в дежурку, — отвечает майор и с явным недоумением в голосе спрашивает: — Вы машину хотите попросить до аэропорта?
— Нет, нет… Спасибо, — говорит Кромов и отпускает клавишу.
На лице Ерохина испуг. Он сглатывает вставший в горле комок, с усилием выдавливает:
— Освобождаете?
— Да.
— Значит, поверили?
Не отвечая на вопрос, Кромов произносит:
— Ваши действия подпадают под признаки части первой статьи сто двадцать седьмой Уголовного кодекса РСФСР. Это преступление не является тяжким, поэтому избирать вам меру пресечения в виде содержания под стражей нецелесообразно. Получите повестку от следователя Добровольского, незамедлительно выезжайте в Новосибирск.
— Что за статья такая? — настороженно интересуется Ерохин.
— Оставление в опасности.
— А-а… — не до конца сознавая происходящее, тянет Ерохин.
Следователь Добровольский виновато посмотрел на Кромова:
— Ты извини, я бы сам полетел, но у меня по двум делам сроки подходят, а еще кучу очных ставок нужно провести.
— Да слетаю… Только я ставлю себя на место этого Ерохина и ничего не могу понять. Если он ее не сталкивал, должен был сразу заявить, сестре сказать… Если столкнул тем более, чтобы отвести всякие подозрения…
— Может, он того? — Добровольский покрутил пальцем у виска.
— Сестра говорит, вполне здравомыслящий мужик. И когда у нее был, вел себя, как обычно…
— Но ты же знаешь, он раньше был судим за избиение жены. Не исключено, что в конце концов расправился… Хотя доказать это нам будет жутко трудно!
— Если сам не расколется, — невесело ответил Кромов.
— Вряд ли… Зачем ему это? Если бы он был искренним человеком, прямо в заявлении написал бы: так и так черт, дескать, попутал, убил я свою жену. А он что пишет? Пишет, что напилась и сама выпала… Так что, Кромов, решать тебе все на месте. Посмотришь на него, поговоришь с соседями… Что тебя учить? Сам все знаешь…
— Она же целых три часа жила, и ее еще можно было спасти, а он молчал! — сердито сказал Кромов. — Оставление в опасности налицо.
— Если только это, отбери обязательство являться по вызовам и сообщать о перемене места жительства.
— Понятно, — вздохнул Кромов и поднялся: — Пошел. Домой еще заскочить надо.
Догадываясь, о чем не решается спросить Ерохин, Кромов говорит:
— Поскольку доказательств, которые бы свидетельствовали о том, что вы убили жену, недостаточно для предъявления обвинения, дело в этой части будет прекращено… Везде расписались?
— Везде.
— Я вас больше не держу, — складывая в портфель бумаги, неприязненно произносит Кромов, дожидается, когда за Ерохиным закроется дверь, и вынимает сигарету.
Кромов стоит, облокотившись на высокий круглый столик. Стоит, чуть сутулясь: ему все время кажется, распрямись он — голова упрется в низкий потолок, зияющий желтыми дырами, в которых скрываются лампы. Перед ним на тарелочке из фольги — два бутерброда. Один с сыром, другой с колбасой. В руках — граненый стакан с растворимым кофе.
Кромов словно забыл о бутербродах. Он маленькими глоточками припивает кофе, а его взгляд устремлен в сторону зала ожидания. Взгляд усталого, безразличного ко всему человека.