Внезапно зрачки сужаются, как у атлета, который долго готовил себя к прыжку и теперь видит перед собой только планку, а весь мир для него исчез. Но это длится мгновение. Тут же глаза Кромова становятся спокойными, однако в них нет и следа прежней вялости.
По залу ожидания быстро идет Ерохин. Он вертит головой, наступает на ноги пассажирам. На лице такое отчаяние, будто в течение какого-то часа он успел опоздать на самолет, потерять вещи и вдребезги разругаться со всем аэропортовским начальством.
Почти бегом он направляется к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, но в этот момент различает знакомую фигуру под низко подвешенным потолком буфета, замирает и чуть не с радостью кидается туда. Однако по мере приближения его шаги становятся все медленнее, лицо застывает.
Он молча останавливается у столика.
Молчит и Кромов.
В зале ожидания надрываются включенные на полную громкость телевизоры. У буфетной стойки кто-то умоляет разрешить взять без очереди пачку сигарет. Где-то плачет ребенок. Вкрадчивый голос, перекрывая шум, предлагает прослушать информацию о задержках рейса.
Но Кромов и Ерохин ничего этого не слышат. Обоим кажется, что тишина, повисшая в воздухе, никогда не кончится.
— Я пришел сказать… — начинает Ерохин и с надеждой смотрит на оперуполномоченного, ожидая, что тот поможет ему.
Кромов продолжает молчать.
Лицо Ерохина перекашивается в ухмылке, в которой и злость, и решимость разом покончить со всем, что привело его сюда.
— Я ее столкнул! — яростно, но так, что его слова слышит только Кромов, выкрикивает он. — Я!
— Знаю, — негромко отвечает оперуполномоченный.
— Ничего вы не знаете! Она мне всю душу искорежила! Но у меня и в мыслях не было ее убивать! Не было!.. Увидел, как она высунулась, и сам не знаю, как рука поднялась… Толкнул.
Кромов опускает руку под стол, щелкает замками подвезенного на металлическом крючке портфеля, нащупывает лапку с бумагами и вынимает бланк протокола допроса:
— Будете давать показания?
Ерохин отводит глаза, буркает:
— Нет. Мне еще пацана на ноги поставить надо.
Убрав протокол в портфель, Кромов тихо, стараясь не выказать брезгливости, произносит:
— Я предполагал…
— Что?! — будто до него не дошел смысл сказанного, переспрашивает Ерохин.
— Ожидал я вашего здесь появления, — продолжает Кромов. — Зачем бы мне в вашем присутствии сообщать дежурному время вылета самолета?..
Ерохин затравленно оглядывается.
— Не пугайтесь, — презрительно усмехается Кромов. — Никто вас не схватит, и в моем портфеле нет магнитофона…
— Откуда вы могли знать, что я приду? — насупленно спрашивает Ерохин. — Я сам этого не знал.
— Вам же надо выговориться, покаяться… А выговориться не перед кем. Вы всю свою жизнь были один, а теперь и подавно. Рассказать соседу? матери?.. А вдруг они возьмут и выложат следователю?.. Остается только одно — рассказать оперу. Причем, не на допросе, а так, в частной беседе. Кто ему, оперу, поверит? Ни для следователя, ни для суда он не свидетель, вот и наговаривает… Расчетливый вы, Ерохин. И душу очистить решили, и наказание не понести.
— Ребенка мне надо растить…
— Ребенка?!. А как вы будете смотреть ему в глаза?.. Чему учить? Честности? Порядочности? И у вас повернется язык употреблять такие слова?.. Вы же убийца его матери. Убийца, не понесший наказания. Сейчас вас еще мучают угрызения совести, но они пройдут. Ведь вы нашли себе оправдание — нужно воспитывать ребенка. А со временем подыщутся и другие аргументы…
— Не хочу, чтобы Витька рос сиротой! — упрямо повторяет Ерохин.
Кромов словно забыл о его существовании и размышляет с самим собой:
— Я думал, почему он сразу не заявил? Теперь ясно, о чем я забыл — о поправке на страх. Он надеялся на невозможное. Сам понимал, что невозможное, но медлил, выжидал. Вдруг не хватятся, вдруг не найдут, вдруг все обойдется…
Взгляд Кромова тяжелеет, упирается в Ерохина:
— Слушай, иди отсюда.
Словно придавленный этим взглядом, Ерохин, сгорбившись и еле переставляя ноги, плетется к выходу.
Кромов вытаскивает из кармана шариковую ручку, одним движением переламывает ее и, аккуратно сложив обломки в тарелочку с нетронутыми бутербродами, идет к секции № 8, где уже заканчивается регистрация билетов.
Войдя в кабинет следователя Добровольского, Кромов опускается на стул, кладет на колени портфель.
— Устал? — сочувственно интересуется Добровольский.
— Новосибирск не принимал. До десяти утра в Омске сидели. Хотел уже поездом добираться.
Добровольский загадочно улыбается. Кромов видит веселые искорки в его глазах и непонимающе хмурятся.
— Не дожал ты Ерохина, — говорит следователь. — Час назад Брылкин звонил. Ерохин пришел с повинной и все рассказал: как и за что жену из вагона вытолкнул… А ты, выходит, не дожал…
Кромов опустошенно кивает, потом слабо улыбается.
— Не дожал…
1986 г.
ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕРассказ
Кромов шагает с удовольствием. Тротуар устелен веселым скрипучим снежком, легко дышится, легко чувствуется… Отпуск на то и отпуск, чтобы человек окреп, воспрял духом и приготовился к длинному рабочему году, который, не подчиняясь календарю, может тянуться и десять, и одиннадцать, или, как это было в случае с Кромовым, целых девятнадцать месяцев. Все зависит от начальства, вернее, от количества материалов, отписанных для раскрытия.
— Наконец-то попался! — слышится плотоядный возглас.
Кромов оборачивается.
Радостно потирая синие от призрачного света фонарей руки, к нему спешит следователь прокуратуры Добровольский.
— Ищу-свищу, а его след простыл! — смеется следователь, довольный встречей.
— В отпуске находился, в заслуженном, — улыбается Кромов, пожимая холодную, как ледышка, руку.
Предвосхищая вопрос, Добровольский виновато поясняет:
— Вчера полез в автобус, перчатки в карман засунул. До дома доехал, все нормально. Выхожу, хвать-похвать, одной нет… Хожу теперь без перчаток, в одной-то как-то неудобно… Надо будет в ЦУМ заскочить за новыми, да все…
Они идут рядом. Широкоплечий, выше среднего роста, Кромов и невысокий, худенький, но весь как-то ладно скроенный Добровольский. На оперуполномоченном — сутулящая его пухлая спортивная куртка. На следователе — элегантное двубортное пальто.
— Лихо ты от меня тогда улизнул, — сокрушенно качает головой Добровольский. — Шмыг! И нет его…
— На задержание вызвали, — оправдывается Кромов.
— Кого это ты задерживал? — приостанавливается следователь.
— Да так… бухгалтера одного…
Кромов подбежал к группе граждан, суетливо окруживших вход в подъезд жилого дома. Чтобы сразу внести ясность, бросил:
— Уголовный розыск!
Две пожилые тетки — фигурами, набитыми авоськами, пальто местной фабрики, возбужденными лицами похоже на сестер-близнецов — наперебой принялись рассказывать о случившемся.
— Кто потерпевшая?! — резко оборвал гомон оперативник.
Из-за спин теток робко вышла тщедушная женщина-подросток с шестимесячной завивкой на голове:
— Я…
Голосок прозвучал тихо и неуверенно, словно до сих пор не могла она понять, с ней ли произошло несчастье или с кем другим.
— Он был вооружен? — отрывисто спросил Кромов.
— Да-а…
— Нож?
— Кажется, нож… блеснуло что-то… узкое, длинное… — почти прошептала потупившаяся потерпевшая.
— Прямо к горлу подставил! — взметнув руку к слоеному подбородку, подсказала одна из теток.
Продолжая смотреть на застенчивое лицо потерпевшей, Кромов спросил:
— Внешность запомнили? Узнаете, если что?
— Да-а… Злобная такая…
— Старшину милиции не видели? — оглядев людей, поинтересовался Кромов.
— В подъезде он, тута, — поспешила вставить другая тетка. — Старенький… Ой, пырнет его бандюга!
Кромов пропустил мимо ушей этот вопль, взглянул на пожилого моряка с погонами капитана третьего ранга:
— Товарищ военный…
Повисшая на руке моряка женщина негодующе всхлипнула:
— Никакой он не военный! Военруком в школе работает!
— Прекрати! — холодно прошипел муж.
— Вырядился! — в голосе женщины звучало нечто, очень похожее на заурядную ненависть.
Кромов прервал перепалку:
— Товарищ капитан третьего ранга, оставайтесь с женщинами, если кто-нибудь выйдет из подъезда, задерживайте… И сразу зовите меня…
Не мешкая больше ни секунды, Кромов кинулся к дверям девятиэтажки.
Старшина Яремчук был старшиной не только по званию, но и по занимаемой в отделе милиции должности. Уже тридцать лет он ежегодно, по осени, выдавал работникам обмундирование и в течение всего года следил за кучей всяких хозяйственных мелочей. Всегда бубнил что-то под нос, путая русские слова с украинскими, ворчал, когда приходили в каптерку с просьбой заменить замок в двери кабинета. Присматривал он и за пятнадцатисуточниками, делающими в отделе капитальную уборку, самолично руководил ремонтом помещений. Оперативной работой он никогда не занимался.
Поэтому Кромов и спешил.
Однако застал старшину в самом безоблачном настроении. Смуглое до черноты, но не от загара, а от природы лицо Яремчука довольно осклабилось:
— Катается, подлюка!
— Катается…
Кромов подошел к закрытым дверям лифтовой шахты, прислушался. Звук движущейся кабины то уходил вверх, то замирал, то приближался, потом снова уползал к последним этажам.
— Минут пять ездит, — посетовал старшина. — И не ухватишь.
— Так, так, так, — пробормотал Кромов, на мгновение задумавшись.
Старшина задрал голову, придерживая фуражку, зычно гаркнул:
— Эй! Кончай баловать! Спускайся! Все одно поймаем!
Лифт остановился примерно на пятом этаже, раздался вспугнутый топот нескольких ног, хлопок двери, детские голоса. Яремчук озадаченно повернулся к оперуполномоченному:
— Никак и взаправду малятки шалили…
Кромов шагнул к лестничному пролету и остановился. Навстречу спускался улыбчивый молодой человек в шляпе с узкими полями, сереньком плащике, застегнутом не все пуговицы, из-под которого виднелся аляповатый галстук, какие еще встречаются на интеллигентах из сельской местности. Освобождая Кромову дорогу, молодой человек чуть прижался к перилам, с удивлением воззрился на переминавшегося старшину, продолжил спуск.