Потянув застежку-молнию, Кромов достал из папки блокнотик, проглядел одному ему понятные записи и изготовился было настрочить последнюю перед отпуском справку, покончив тем самым с раскрытием кражи двух банок смородинного варенья, унесенных из погреба в полосе отвода железной дороги. Но телефон снова затрясся, негодуя, что на него не обращают внимания.
Оперуполномоченный сорвал трубку, резковато произнес:
— Кромов.
— Здорово, — поприветствовал его Добровольский. — Как дела?
— Как и у тебя — подшиваем, — дежурной шуткой отозвался Кромов.
— Я по делу.
Кромов наморщил лоб, но так и не смог припомнить случая, когда бы следователь прокуратуры звонил просто так, чтобы справиться о здоровье, поинтересоваться видами на приближающийся выходной день или поделиться своими семейными проблемами.
— Слушаю.
Добровольский начал издалека, очевидно, пространным объяснением надеясь усыпить бдительность оперуполномоченного и одновременно заранее извиниться за свою просьбу.
— Понимаешь… Машина меня ждет, в СИЗО ехать надо… Адвокаты там уже… Слободники оба, Третьяков… Двести первая горит… Не в службу, а в дружбу…
Кромов усмехнулся. Можно подумать, что если «в службу», то он бы не стал выполнять поручение следователя.
— Записываю, — вслух сказал он. — Только учти, я с завтрашнего дня в отпуске, и сегодня вечером у меня самолет.
— Вот и прекрасно! — обрадовался Добровольский, выдержал сосредоточенную паузу, быстро пояснил: — В Дорожной больнице, в реанимации, находится гражданин Мозжейкин Андрей Борисович.
— Ножевое?
— Нет, суицид… Пытался повеситься в вычислительном центре Управления дороги, в нерабочее время…
Кромов хмыкнул:
— В нерабочее можно, а в рабочее — ни-ни?
Добровольский не заметил этого укола, продолжил:
— Произошло это вчера. Причина не ясна. Сообщили нам сразу, но допрашивать, сам понимаешь… Проверить же обязательно надо, мало ли, может, его довели до такого состояния… Мне только что завотделением позвонил, сказал, состояние улучшилось, приезжайте, а я двести первой повязан!..
Кромов удержался от язвительного замечания. Выполнение требований статьи двести первой Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, то есть ознакомление обвиняемых и их защитников со всеми материалами дела, следователи возвели в фетиш и непременно выполняют их в последний день срока, отведенного законом для расследования. Кромов знал лишь одного следователя, который не суетился при окончании расследования, раз и навсегда взяв за правило считать, что отведено ему не два месяца, а всего месяц и двадцать пять дней.
— Понял, — сказал Кромов. — Езжай и будь спокоен.
— Сделаешь? — словно все еще сомневаясь в подобной удаче, спросил Добровольский.
— Сделаю, — отозвался Кромов. — Передай там привет Слободнику-старшему.
— Передам, — довольно кисло проговорил Добровольский.
Добровольский нетерпеливо перебивает:
— Это я помню. Привет от тебя передал, но все равно, попили они моей кровушки… Ты расскажи, как с Мозжейкиным побеседовал?.. Я с ним никак не могу общий язык найти. Вызывал два раза — молчит, хоть клещами слова вытаскивай!
— Интересно, стал бы ты на его месте соловьем петь? — скупо роняет Кромов.
Следователь задумывается, легонько тарабанит пальцами по столешнице:
— Хм… Действительно… Вообще-то, впечатление он на меня произвел неплохое. Спокойный, даже не подумаешь, что мог в петлю сунуться. Хотя… Другой-то проорется, проматерится — и все дела. А такие, как Мозжейкин, копят в себе, накручивают, нагнетают… и молчат. Потом наступает предел и…
— За доведение до самоубийства привлекать думаешь?
Добровольский отвечает с горькой усмешкой:
— Кого?..
— Всех троих, — хмурится Кромов.
Вздохнув, следователь вытягивает ящик стола, подает ему Уголовный кодекс, а сам заунывным голосом цитирует по памяти:
— Доведение лица, находившегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушения на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства… Так сказать, диспозиция статьи сто седьмой не позволяет.
— Хочешь сказать, унижение есть, а зависимость отсутствует? — раскрыв кодекс на нужной странице, медленно выговаривает Кромов.
— Именно!.. Впрочем, над этим я голову не особенно ломал. Как представил, что Мозжейкину на вопросы суда принародно отвечать придется, так и перестал ломать…
Взгляд Кромова теплеет:
— Не боишься, что суд вернет дело на дослед? Ведь прокурор за это не погладит.
— Боюсь, не боюсь — моя забота, — усмехается Добровольский. — Но чтобы вернуть дело на доследование, нужны веские основания. В нашем же случае, по точному смыслу статьи, привлекать некого! А аналогия, сам знаешь, в уголовном праве не допускается… Да и Мозжейкин, думаю, не будет настаивать.
— Это уж точно, — соглашается Кромов.
Лежал Мозжейкин в шестиместной палате. Очевидно, врачи побоялись поместить его в одноместную, или просто она была занята очередным чиновным больным.
Палата была веселая. Кромов понял это еще в коридоре. Жизнерадостный гогот, рвущийся из открытых дверей, даже слегка озадачивал. Причина смеха стала ясна оперативнику чуть позже — палата резалась в «подкидного».
Поначалу на Кромова никто не обратил внимания, но когда он направился к койке Мозжейкина, шум сразу стих, куда-то исчезли карты, а больные, с интересом глазея на посетителя, разбрелись по своим местам.
Кровать Мозжейкина стояла в темном углу. Он лежал и смотрел прямо в потолок.
— Здравствуйте, — стараясь говорить как можно тише, сказал Кромов, и представился.
Даже не взглянув на него, Мозжейкин отвернулся к стене. Кромов посмотрел на больных, кивком попросил оставить его наедине с Мозжейкиным.
— Васька, — обращаясь к веснушчатому парню, произнес мужчина в красном спортивном костюме. — Айда, покурим.
Тот понимающе заспешил к выходу. Остальные потянулись следом, на ходу придумывая, неуклюжие благовидные предлоги. Когда дверь закрылась за последним, Кромов мягко проговорил:
— Андрей Борисович, у меня просьба к вам…
Мозжейкин не пошевелился. Кромов ждал.
— Чего вы от меня хотите? — наконец услышал он.
— Узнать причину.
— Вас это не касается.
— А вдруг?
Внезапно Мозжейкин обернулся, резко сел на кровати. Худое, бледное лицо порозовело, острый нос, казалось, готов был впиться в оперативника:
— Жить или умереть — личное дело каждого!
— Вы твердо в этом убеждены? — не реагируя на свистящий шепот Мозжейкина, спокойно полюбопытствовал Кромов.
— Дискутировать я не имею желания!
— Так была причина или нет? — стараясь по реакции угадать ответ, повторил оперуполномоченный.
— Нет, — буркнул Мозжейкин, упал на подушку, снова отвернулся к стене.
— Значит, была… — тихо констатировал Кромов.
— Вам-то какое дело?! — огрызнулся Мозжейкин.
— Мне лично — никакого, — ответил Кромов и поднялся с табурета.
Добровольский понимающе качает головой:
— С тобой он тоже не очень разговорчивым был…
— Да… Но я понял главное — Мозжейкин далеко не псих.
— То есть, решил искать причину? — догадывается Добровольский.
Кромов кивает:
— Примерно так.
Раздается негромкий, но требовательный стук в дверь. Следователь досадливо бросает:
— Войдите!
В кабинет осанисто вплывает ревизор:
— Прошу меня извинить, но в повестке указано, что вызывают к одиннадцати… Время уже…
Добровольский долгим и как бы непонимающим взглядом смотрит на зажатую в руке железнодорожного служащего повестку. Потом спрашивает:
— Вы — Стрюков?
— Стрюков, — уважительно относясь к собственной фамилии, отвечает ревизор.
— Подождите немного, я занят.
— Но мне на работу…
Взгляд следователя становится строгим:
— Я попросил подождать. Повестку отмечу, как полагается.
Когда Стрюков исчезает за дверью, следователь хмыкает:
— Торопится…
— Руки-то подрагивают, — замечает Кромов.
— Я тоже обратил внимание. Подождет. Потом благодарить будет, что дал лишний час побыть свободным человеком… хоть и в коридоре… Продолжай.
— Из больницы поехал домой к Мозжейкиным. Решил с женой побеседовать.
— Почему домой? — удивляется следователь.
— На фабрике, где она работала, сказали, что Мозжейкина взяла три дня за свой счет.
Квартира Мозжейкиных — малогабаритная, из двух смежных комнат, с мизерной кухней, где с трудом могли разместиться два человека, а окажись здесь третий, пришлось бы ему принимать пищу стоя, — больше походила на временное жилье, чем на место обитания семейных людей.
Видимо, эти мысли оперуполномоченного отразились на лице, потому что хозяйка смущенно провела рукой по пухлой щеке, проговорила, словно извиняясь:
— Неуютно у нас… Я на работе целыми днями. Андрей из ВЦ не вылазит, только ночевать и приходим… Ремонт бы сделать, да никак не соберемся…
Продолжая разглядывать корешки книг с мудреными математическими названиями, которые стояли на самодельном стеллаже вкривь и вкось, Кромов молчал. Людмила Васильевна снова перехватила взгляд оперативника, устремленный теперь на полку с учебниками и справочниками по экономике:
— Я экономист…
— Начальник планового отдела?
— Да.
Кромов посмотрел на нее. Если бы не излишняя полнота, Мозжейкину смело можно было бы назвать красивой женщиной. Густые каштановые волосы, аккуратные, в меру пухлые губы, ровный овал лица, аквамариновый цвет глаз.
— Вы, конечно, понимаете, почему я пришел…
Людмила Васильевна в смятении стиснула пальцы, тихо отозвалась:
— Нет… Не совсем…
— Нет?
Ответ озадачил Кромова, и он выжидал. Мозжейкина тоже ждала. Ее волнение выдавали лишь взметнувшиеся ресницы.
— Ваш муж пытался покончить с собой…
Глаза Людмилы Васильевны медленно наполнились слезами, чуть заметно дрогнули губы: