— По объявлению пришел?
— Нет… В бюро по трудоустройству я не обращалась. Это Иван Васильевич порекомендовал. Мужчина солидный, член партии, стаж по специальности большой.
Слушая кадровичку, Кромов пристально рассматривал прикнопленный к стене лист ватмана с фотографиями.
— Это мы в прошлом году на морковку ездили, — заметив его взгляд, пояснила кадровичка.
— Интересно, — искренне проговорил Кромов, вглядываясь в снимок, изображавший группу женщин с возвышающимся между ними директором. Здесь наряды были более элегантными: эластиковые, с лампасами, спортивные брюки, куртки, еще не совсем вышедшие из моды, кокетливые платочки, расписанные, скорее всего, на фабрике «Художественная роспись». Кромов прищурился, спросил: — Извините, не подскажете, кто это рядом с Иваном Васильевичем?
Инспектор подалась вперед, презрительно всмотрелась в женщину, стоящую на фотографии слишком близко к директору:
— Технолог наш, Татьяна Эдуардовна… Пушкарева.
— Раз ветер дует с фабрики, значит, кто-то пакостил из ревности директору или Мозжейкиной, — рассудительно произносит Кромов.
— Кроме ревности, ничего в голову не приходило?
— Почему? Возникали и другие версии. Например — кто-то желает «съесть» директора фабрики.
— Или начальника планового отдела, — подсказывает Добровольский.
— Или ее… Но звонила все-таки женщина. Поэтому я и надумал посетить всех недавно уволившихся дам.
Добровольский хмыкает:
— Остановился на ревности.
— Как на основной версии, — кивает Кромов.
— А почему не стал дотошничать на фабрике? Там же тоже одни женщины.
Оперуполномоченный улыбается:
— Я же всех их видел…
— Интуиция? — иронически осведомляется Добровольский.
Кромов отвечает риторическим вопросом:
— Куда от нее денешься?!
Дом был недавно выстроенный, с неподключенным лифтом, и оперуполномоченному пришлось карабкаться на десятый этаж пешком. Комната, в которой он оказался немного отдышавшись и позвонив в нужную дверь, дышала вдовьим уютом. Чувствовалось, что живет здесь женщина, но женщина довольно сурового нрава. Никаких флаконов на трюмо, никаких салфеточек, никаких предметов дамского туалета на стульях и диване. Мужчиной здесь тоже не пахло, даже приходящим. Правда, на столе блистала хрусталем пепельница, но назначение ее было, скорее всего, чисто символическое, и едва ли ее когда-либо оскверняло прикосновение горящей сигареты или папиросы.
Тридцатилетняя Анна Копылова, бывшая копировщица фабрики «Художественная роспись», сидела на диване, сложив руки на коленях, и смотрела не на Кромова, а в пол.
— Почему ушла? — переспросила она. — Не понравилось… Устраивалась, обещали премии, тринадцатую, а вышло, что целыми днями глаза портила за сто рэ в месяц. Цветочки маразматические на кальку переводила, будто на них свет клином сошелся. Ну разве нельзя сделать на платках что-нибудь модное, яркое… Ведь все наши изделия на складах оседали, никто не покупал. И вообще, фабрику, вроде, собирались закрывать, потому что она, кроме вреда, ничего не приносила. Как-то я вместо главного художника на планерку пришла, так слышала, как Людмила Васильевна, начальник планового, говорила, что прибыли мы не даем, а даже наоборот — долгу почти два миллиона. Представляете?!
— Значит, премий не было, — констатировал оперуполномоченный.
— Полтора года работала, раза два-три получала, — хмыкает Копылова. — Это когда Людмила Васильевна в отпуск уходила, и ее кто-то замещал, и когда она болела…
Кромов недоуменно приподнял брови:
— Почему вы связываете получение премий с отсутствием Мозжейкиной?
— Она же начальник планового, — сказала Копылова таким тоном, словно втолковывала малолетнему ребенку прописные истины. — А премии платят, если план выполнен по всем показателям. Даже сдача макулатуры учитывается и металлолома… А разве на нашей фабрике такое когда-нибудь бывало?.. Вот и должна все-все увязать плановичка…
Кромов наконец сообразил:
— Мозжейкина не хотела делать приписки?
— Почему приписки? — сурово одергивает хозяйка.
— А как же иначе? Разве получают премии при невыполненном плане? — вопросом ответил Кромов.
— Не знаю я… Вот до Мозжейкиной работала плановичка, так вся фабрика премию регулярно получала.
— Откуда вы знаете?
— Не в лесу живу, работницы рассказывали.
— Директору, конечно, это не могло нравиться, — больше для себя, чем для собеседницы, проговорил Кромов. — Ну, да ладно…
— Не нравилось ему это, — подтвердила Копылова. — На планерках, когда Мозжейкина докладывала о выполнении и недовыполнении плана, он весь как помидор южный становился.
— Почему — южный? — рассеянно уточнил Кромов.
— Так у нас же они не вызревают, — рассмеялась женщина. — Сибирь — край вечнозеленых помидоров… Поговорка такая, приятель моей подруги употребляет, на ВАСХНИЛе работает.
Подумав, что совсем отстал от жизни, даже никаких новых поговорок не знает, Кромов усмехнулся:
— Забавно… Анна, а ваш директор любит женщин?
Копылова покраснела, как южный помидор, опустила лицо, затеребила край юбки:
— Кажется… да…
— Из чего вы заключили? — решил уточнить оперуполномоченный, слегка сомневаясь в компетентности женщины в данном вопросе.
— У Эмилии Львовны был день рождения… Она вечер устроила в столовой… Иван Васильевич несколько раз со мной танцевал… и… и… прижимал сильно…
Кромов согнал с губ неуместную улыбку, спросил серьезно:
— С кем-нибудь он еще танцевал?
Хозяйка квартиры задумалась, потом перечислила пять-шесть фамилий. Была среди них и Пушкарева.
— И с Пушкаревой танцевал? — наигранно удивился Кромов. — Мне сказали, он ее на дух не выносил?
— Наврали, — едко заметила Копылова. — Это потом было, позже. Из-за этого она и уволилась. А когда я только пришла на фабрику, она часто бывала у Ивана Васильевича в кабинете… подолгу очень… И уезжала на его «Волге»…
— Может, по делам уезжали? — уточнил Кромов.
Копылова хмыкнула:
— По делам Иван Васильевич всегда ездил на служебном «Москвиче» и с шофером.
Кромов нахмурился, спросил:
— Пушкарева замужем?
— Да-а… — ответила Копылова и потупилась, словно ее уличили в чем-то зазорном.
Добровольский смеется, и от этого на сухом лице резче обозначаются морщины:
— Да! Промахнулся ты! Не на ту карту поставил!.. Интуиция!
— Просто Копылова — единственная одинокая женщина, которая работала в конторе фабрики. К тому же, она была первая по алфавиту, — оправдывается Кромов.
— Зато потом ты сразу попал в точку.
— Благодаря наблюдательности Токаченко, — кивнул оперуполномоченный.
«Лаванда, горная лаванда… Наших встреч с тобой синие цветы… Лаванда, горная лаванда… Сколько лет прошло, но помним я и ты…»
Кромов остановился перед обитой черным дерматином дверью, из-за которой доносилась томная и ностальгическая мелодия. Жена как-то попросила его купить пластинку с этой песней, но… Жену оперуполномоченный любил и любил делать ей приятное, однако, представив, что появляясь поздно вечером с работы, он будет слышать тоскливо-задушевные проигрыши аккордеона и чувственные придыхания певцов, вспоминающих о прошедшей любви, решил от покупки воздержаться, прошел мимо отдела, где вовсю торговали занесенной на черные диски грустью.
«…Лето нам тепло дарило… Чайка над водой парила…» — звучало в квартире Пушкаревой.
Кромов держал кнопку звонка утопленной до тех пор, пока песня не оборвалась на фразе: «Но куда ушло все это?..» и не послышались легкие шаги.
— Кто там?
Кромов привычно ответил:
— Уголовный розыск.
За дверью замешкались. Потом замок судорожно щелкнул, и оперуполномоченному представилась возможность лицезреть хорошенькое личико миниатюрной женщины, которая на любительском фото в кабинете отдела кадров фабрики, выглядела не столь эффектно. Сейчас на ней были не шерстяные спортивные брюки, а хлопчатобумажные «бананы» со множеством карманов и свободный, открывающий шею и высокую грудь полупрозрачный блузон.
— Уголовный розыск? — ее умело подкрашенные глаза широко распахнулись, обозначая искреннее удивление. — Вы не ошиблись квартирой?
Слушая, Кромов невольно вспомнил фразу Токаченко: «Голосок этакий миленький, за душу берущий… мур-мур-мур…», а вспомнив, решительно шагнул в прихожую:
— Нет, не ошибся.
Хозяйка была вынуждена боязливо отступить. Кромов уперся в нее взглядом, скрипуче осведомился:
— Пушкарева Татьяна Эдуардовна?
Его суровый вид произвел должное впечатление. Сглотнув слюну, женщина нерешительно кивнула:
— Да… Я не понимаю…
— Почему не работаете? — тем же тоном спросил Кромов, делая движение, как будто что-то читает в своем блокноте.
— Место подыскиваю… Уволилась-то не очень давно… — пролепетала Пушкарева, потом собралась с духом: — Может, объясните, в чем дело?
— Это вы должны мне объяснить, чем вам не угодили директор фабрики и начальник планового отдела той же фабрики «Художественная роспись», — глядя прямо в глаза женщине, сурово проговорил Кромов и, по панически сузившимся зрачкам, по побелевшим скулам, понял — попал в самую точку.
Пушкарева не могла выдавить ни слова.
— Давайте присядем куда-нибудь, — ровным, немного утомленным голосом предложил Кромов. Он сознательно пошел на риск, мог и ошибиться, тогда… Однако он оказался прав, и теперь не видел смысла, да и не имел желания быть жестким и непоколебимым.
— А?.. — затравленно взглянула Пушкарева.
— Давайте присядем.
Оперуполномоченный прошел в комнату, выдвинул стул, опустился на него. Повернувшись к продолжающей стоять в прихожей женщине, сказал:
— Садитесь, Татьяна Эдуардовна, рассказывайте.
Она уронила обессилевшие руки, поникла плечами, прошептала:
— Не могу… скоро муж придет на обед… Не могу при нем…
Кромов взглянул на часы:
— Во сколько он приходит?
— В два часа…
— У нас сорок минут. Успеем… Садитесь!