Из-за двери слышится душераздирающие крики, шум падающих предметов, топот. Наконец раздается хриплый мужской голос:
— Кто там?
Отвечаю. Все тот же похожий на голос Луи Армстронга хриплый бас настороженно переспрашивает:
— Кто, кто?
Повторяю, но уже громче, и дверь распахивается.
Передо мной невысокая худенькая женщина лет семидесяти с папиросой в углу рта. Назвать ее старушкой не поворачивается язык: брючный костюм, крашеные волосы, маникюр. Спрашиваю:
— Евгения Константиновна?
Женщина не успевает ответить. Пришпоривая игогокающую сестренку, из комнаты выскакивает «вождь краснокожих», не глядя палит из кольта и уносится в даль коридора.
— Милые дети, — замечаю с улыбкой.
— Сорванцы, — басит Малецкая и приглашает: — Проходите.
Усадив меня на кухне, она извиняется и, прикрыв дверь, выходит. Через несколько минут в квартире воцаряется тишина. Евгения Константиновна возвращается, прикуривает потухшую папиросу. Устроившись напротив, интересуется:
— Валентина Васильевна еще не родила?
— Нет… Но она уже в предродовом отпуске. Дело передали мне.
— М-да… Стукова не верила, что умрет, — задумчиво выпускает клуб дыма Малецкая. — Ирония судьбы… Представляете, за день до смерти говорила, что прекрасно себя чувствует.
— Какой день вы имеете в виду!
— Субботу. Я встретила Анну Иосифовну в скверике. Она прохаживалась с интересным молодым человеком в морской форме.
— Вы считаете, что Стукова убита в воскресенье?
— Разве вы не так считаете? — испытующе смотрит Малецкая. — Или спрашиваете об этом, допуская абсурдную мысль, что преступление совершено кем-то из нашей семьи?
Эта мысль не казалась абсурдной Валентине. Мне она тоже представляется не лишенной оснований. Однако я пришла сюда не для того, чтобы делиться своими соображениями. Поэтому скромно улыбаюсь и прошу описать человека в морской форме.
Евгения Константиновна обиженно поджимает губы:
— Я вышла из того возраста, когда обращают внимание на молодых людей… Но если вы настаиваете, попытаюсь… Высок, подтянут, лицо интеллигентное. По-моему, был чем-то удручен… Впрочем, могу ошибаться.
Моя подруга, Маринка, без ума от молодых людей в морской форме. Мне же больше нравятся молодые люди в очках и с задумчивым взглядом, как мой Толик. Однако этот моряк меня интересует:
— В каком он звании?
Малецкая вдавливает докуренную до гильзы папиросу в пепельницу, рассудительно произносит:
— До́лжно быть, вы неправильно поняли. А может, я неправильно выразилась… Он, кажется, и не моряк. Во всяком случае, не офицер. Скорее даже, речник. У моего сына такая же форма.
— Может, он и не был удручен?
— Был, — чуть подумав, уверенно отвечает Малецкая. — Мне показалось, Анна Иосифовна сказала ему что-то неприятное. Она вообще была тяжелым человеком… Хотя о покойниках плохо не говорят, я должна быть объективной.
Объективность — это как раз то, что мне нужно от свидетелей. Прошу Евгению Константиновну поподробнее рассказать о Стуковой.
— Это сложно… Я даже не могу сказать, что хорошо узнала Анну Иосифовну за многие годы общения. Замкнутым она была человеком, мало о себе говорила. Мелькнуло как-то у нее сожаление о прошедшем нэпе. Представляете, сколько лет прошло, а она помнит, как ей тогда хорошо жилось… Но сильно она со мной не делилась. Нужно у Гути спросить.
— У Гути?
— Да, у Пуховой Августы Дмитриевны. Это близкая подруга Стуковой. Они еще с тех времен знакомы.
Малецкая вынимает из пачки папиросу, прикуривает. Тут же спрашиваю:
— Стукова тоже курила папиросы?
— Исключительно… Мы с ней иногда друг друга выручали.
— А ваш сын, наверное, предпочитает сигареты?
Малецкая задерживает на мне взгляд, не без гордости отвечает:
— Он не признает этой дурной привычки. И спиртным не увлекался. Даже на поминках Стуковой лишь пригубил рюмку.
— На похоронах было много людей?
— У стариков на похоронах много народа не бывает… Родственники были, соседи. Организовали все племянницы.
— А какие еще родственники? — удивленно спрашиваю я.
— Георгий приходил, племянник Анны Иосифовны.
— Что-то не слышала о нем, — озадаченно говорю я.
Малецкая поясняет:
— Я и сама видела-то его раза два-три. Он в киоске «Союзпечати» работает, напротив Федоровских бань.
— Так он уже в возрасте?
— В том-то и дело, что молодой. Лет сорока.
— На похоронах не высказывались предположения, кто мог убить Стукову?
— Родственникам не до того было, — хмыкает Малецкая. — У них одни заботы — наследство… Каждый считает себя обделенным…
Основания считать себя обделенными у племянниц есть. Ведь после смерти Стуковой они наверняка должны были кое-что получить, а тут вместе с тетушкой ушли и драгоценности. Обидно.
— Мне кажется, Римма и Людмила думают не о том, что пропало, а о том, что не пропало, — продолжает Малецкая и, видя мое огорошенное таким построением фразы лицо, поясняет: — Дело в том, что Анна Иосифовна имела обыкновение давать племянницам поносить свои драгоценности. Но не сразу обеим, а только одной. Теперь каждая подозревает, что у другой что-нибудь из ценностей осталось… На поминках они только об этом и спорили. И Георгию от них попало.
Показываю Малецкой составленный Валентиной список исчезнувших драгоценностей. Пробежав его глазами, она качает головой:
— У Анны Иосифовны были еще и золотые монеты. Она как-то мне предлагала для коронок, но я отказалась. Зачем переплачивать, если в поликлинике можно поставить по госцене? Отказалась…
Будем искать монеты. Хотя они и из тяжелого металла, но обязательно где-нибудь всплывут. Такое уж у золота странное свойство.
Записываю показания Малецкой.
Слышится звук отпираемого замка, возгласы детей. Евгения Константиновна извиняется и выходит из кухни. До меня доносится ее взволнованный голос: «Роман, что с тобой? Ты болен?» Ответа Малецкого не разбираю.
При моем появлении в коридоре Малецкому не становится лучше. Выглядит он действительно нездоровым. Быстро прощаюсь и выскальзываю из квартиры.
Сбегая по ступенькам, ругаю себя. Кажется, немного переборщила, допрашивая Малецкого. Надо быть помягче. Иначе недалеко и до профессиональной деформации. И так мама начинает замечать, что я бываю резка с людьми.
Еду по улице, а в голове… В каком-то научно-популярном фильме видела забавные кадры — броуновское движение молекул. Сейчас от обилия информации в моей голове творится нечто подобное. Мысли мечутся, сталкиваются, отскакивают друг от друга.
Задумавшись, проскакиваю на желтый свет. Слава богу, на перекрестке нет милиционера.
Толика дома не застаю.
— Твой любимый даже обедать не приходил, — язвительно сообщает его младший брат Сережка.
— Там на скамейке тебя девочка ждет, — равнодушным голосом сообщаю я.
Сережка подбегает к окну, убеждается, что девочка — плод моей фантазии, и хохочет. Рассказываю этому тощему, головастому, с просвечивающими на солнце большими ушами десятикласснику пару ужасных историй, до которых он, в отличие от старшего брата, большой охотник, после чего спускаюсь к машине.
Толика нахожу в школе.
Скептически оглядываю его измазанную краской физиономию. Толик сконфуженно поправляет очки, разводит руками:
— Скоро первое сентября…
— Когда освободишься?
— Часа через два.
— Через час жду тебя дома. Мои на даче.
Склонив голову набок, он смотрит поверх очков:
— На предмет?
— На предмет совместного ужина, — улыбаюсь я.
По дороге домой заскакиваю в магазин, покупаю десяток котлет. Забежав в квартиру, звоню Люське. Длинные гудки приводят меня в отчаяние. Похоже, не удастся поразить Толика своими кулинарными способностями. Сомневаюсь, что Маринка знает, как жарить эти штуки, но положение безвыходное. Набираю ее номер. Узнав, в чем дело, подруга хмыкает и начинает поучать:
— Возьми сковородку, положи туда масла. Когда зашипит, клади котлеты.
Смотрю на торчащий из сумочки полиэтиленовый пакет с кривым котлетным колобком и с горечью роняю:
— Они же слиплись!
— Ну, старая, тогда не знаю! У нас же бабушка все готовит, а она в магазин пошла… Жди Толика, может, он что-нибудь сообразит.
Кладу трубку, достаю «Книгу о вкусной и здоровой пище» и, перелистывая страницы, бреду на кухню. Лезу в холодильник за маслом. На полке стоит кастрюлька с голубцами, Молодец, мамочка!
Ну и погодка! Опять дождь.
Завожу Толика в школу и спешу в прокуратуру.
Смотрю на ажурные стрелки больших старинных напольных часов. Раньше они стояли в приемной, но привезли новую мебель, и им не повезло — выставили в коридор. На часах без пяти девять.
Кузнец из артели «Ударник», не реагируя на мое появление, продолжает яростно лупить по наковальне. Щелкаю его по носу. Он так увлечен своим делом, что прощает эту фамильярность.
Усаживаюсь за стол и начинаю перечитывать протоколы допросов. Не сразу реагирую на дребезжание телефона Когда снимаю трубку, слышу взволнованный голос Маринки. Она торопливо сообщает, что Люська познакомила ее с каким-то капитаном, и сегодня мы все вместе идем в безалкогольный ресторан при вновь открывшейся высотной гостинице.
— Толик такой домосед, — вздыхаю я.
— Мне он не откажет! — самоуверенно заявляет Маринка.
Закончив переговоры, иду к шефу.
— Как дела? — спрашивает он.
Рассказываю. Павел Петрович внимательно слушает. Не перебивает, не лезет с вопросами. А когда я замолкаю, говорит:
— Ясно… Надо подругу Стуковой разыскать. Побеседовать с ней. Окружение, знакомства… Сама понимаешь.
Получаю еще несколько ценных указаний прокурора и иду их исполнять.
Не люблю больниц с их специфическим запахом лекарств и человеческого горя, но часто приходится в них бывать, а что еще хуже — моргах. Правда, на этот раз проезжаю мимо приюта усопших. Мне чуть дальше — в пятый корпус. Там, в тринадцатой палате, лежит Августа Дмитриевна Пухова. Об этом я узнала от ее соседей.