лянина, наблюдавшего за строительством в 271 году н. э., могло возникнуть то же предчувствие, что и у некоторых лондонцев в конце тридцатых годов XIX столетия при чтении памфлетов насчет Суэцкого канала. Император Аврелиан выстроил стену при первом отдаленном грохоте, при первой опасности нападения варваров, положив, таким образом, начало всем городским стенам. Европе скоро пришлось взять с него пример, парой столетий позже подобной стеной окружил себя и Константинополь. Кое-где залатанная, перестроенная, а местами разрушенная, стена Аврелиана с ее массивными воротами, по-моему, остается одной из драгоценнейших реликвий Рима.
Как я уже говорил, мне нравилось выходить из дома до шести утра, когда воздух свеж, а Рим еще толком не проснулся. Излюбленный мой маршрут — спуститься к Тибру, позавтракать в маленьком кафе с видом на собор Святого Петра. Иногда я шел вниз с холма, оставляя справа парк виллы Медичи, к террасе над Испанской лестницей; бывало, подходил к фонтану «Тритон» ради удовольствия посмотреть еще раз на «Тритона» Бернини, который в это время еще не загораживают такси, — на обнаженного морского бога, изваянного крупнее, чем в человеческий рост; сидящего в огромной раскрытой раковине. Обеими руками он подносит к губам другую раковину, витую, и пьет, запрокинув голову, воду, бьющую прямо в воздух и падающую так, что плечи и торс бога всегда мокры. За три столетия его силуэт несколько сгладился, отполированный водой, но «Тритон» по-прежнему здесь, бессмертный среди смертных.
В этот ранний час солнце стоит низко, касаясь куполов, башен и труб Рима, чуть позже оно обрушится вниз на стены, и тогда половина улицы станет золотой, а половину окутает сумрак. Древние дворцы окажутся наполовину на свету, и длинные тени, отбрасываемые их похожими на тюремные решетками, по мере того как солнце поднимается, укорачиваются. В этот утренний час я, кажется, понял, каким должен был казаться путешественнику Рим, когда он еще не был столицей Италии, пока узкие улочки Рима Возрождения не начали задыхаться от выхлопов транспорта и глохнуть от шума. Дворцы с их забранными решетками окнами нижних этажей; красновато-коричневыми, желтыми, красными стенами; арками, ведущими во дворики, где фонтаны в стенах плачут в покрытые мхом чаши, — хотя и победоносно ренессансные, все же стояли в темных и узких переулках, напоминавших о прежнем, средневековом мире. Это утреннее время тишины и достоинства, так хорошо знакомое нашим предкам, продлится недолго. Скоро на дорогах, пыхтя и рыча, появятся первые автомобили и мотороллеры.
Однажды утром я поднялся до конца по Испанской лестнице и смотрел сверху на Тибр и собор Святого Петра. Это был тот самый знаменитый вид Рима, который я так надеялся увидеть со своего балкона. Когда Гёте стоял здесь в 1787 году, Испанская лестница уже шестьдесят лет как существовала, но обелиск на вершине еще не был воздвигнут, и только готовили площадку для фундамента. Землекопы обнаружили в земле останки садов Лукулла, которые во времена Древнего Рима тянулись до самого холма Пинчьо. Гёте говорил, что однажды утром его цирюльник поднял с земли плоский кусок обожженной глины с нацарапанными на нем цифрами. «Я внимательнейшим образом изучил сокровище, — писал Гёте. — Оно примерно с ладонь длиной и кажется частью большого ключа. Два старика у алтаря — прекрасная работа; я необыкновенно счастлив своей находкой».
Я взглянул вниз, на многочисленные ступени, и увидел у подножия лестницы цветочниц, которые устанавливали свои зонтики и шли к одному из самых странных фонтанов — «Баркачча» работы Бернини-отца, — чтобы освежить свои гвоздики и адиантумы. Думаю, Испанская лестница достойна не меньшего восхищения, чем любой из римских памятников. Не много найдется приезжих, которым не случалось бы сидеть внизу как-нибудь солнечным днем, набираясь сил для восхождения. Эти ступени остаются в памяти со всей яркостью живых цветов, плещущейся у ног. И как странно и несправедливо, что эта лестница называется Испанской; единственное, что ее связывает с Испанией > — это то, что архитектор, Алессандро Спекки, спроектировал также фасад находящегося поблизости испанского посольства — палаццо ди Спанья. На самом деле лестницу следовало бы назвать Французской, так как она обязана своим существованием щедрости французского дипломата М. Шуазеля-Гуффье и ведет к французской церкви Тринита деи Монти (Святой Троицы на горах) и к вилле Медичи — ныне резиденции Французской академии изящных искусств. Глядя на эти ступени, не могу не вспомнить, что они были последним, что видел на земле умирающий Ките, — он смотрел на них из окна коричневого дома у подножия.
Большинство путешественников прошлого столетия упоминают о натурщиках и натурщицах, которые ходили здесь в национальных костюмах и принимали живописные позы, надеясь, что их заметят художники. Многие были из деревни, они приезжали в Рим из Кампаньи зимой: мужчины в синих куртках и коротких штанах козлиной кожи и женщины с повязками на головах и в красных или синих юбках. Их видел и очень забавно описал Диккенс, который узнал «одного старого джентльмена с длинными седыми волосами и огромной бородой, который фигурировал на половине страниц каталога Королевской академии».
Аанчиани был единственным писателем, насколько мне известно, который упоминает о следующем интереснейшем факте: некоторые из этих натурщиков носили итальянизированные арабские имена, например Альмансорре (Эль-Мансур), и были родом из деревни Сарачинеско, высоко в Сабинских горах. Эти люди считались потомками части сарацинской конницы, отрезанной от остальных войск в результате рейда 927 года. Их предкам разрешили, ценою отказа от своей веры, остаться в горах.
Название «Баркачча» можно было бы перевести как «старая посудина», и этот фонтан — последнее произведение Пьетро Бернини, отца еще более знаменитого и талантливого, чем он сам, сына. Предполагается, что идея фонтана, изображающего тонущую лодку, пришла после большого наводнения на Рождество 1598 года, когда поблизости, у холма Пинчьо, в Тибре затонула баржа. Распространенная версия, что Бернини нарочно «утопил» фонтан — то есть поместил нагнетатель очень низко, — для того, чтобы он не скрывал ступеньки Испанской лестницы, неверна, так как фонтан появился здесь на целое столетие раньше лестницы. В Риме есть несколько картин XVII века, изображающих церковь Тринита деи Монти такой, какой она выглядела, пока не построили Испанскую лестницу. Помню одну, ту, что в музее палаццо Браски, и еще одну — в мемориальном музее Китса. Церковь на вершине холма когда-то стояла на краю круто обрывавшегося ущелья, заросшего деревьями, и лишь пара экипажей могла проехать одновременно по узкой кромке мимо главного входа. Удивительно наблюдать на этих старых полотнах, как архитекторы Возрождения и барокко беззаботно разбрасывают жемчужины своего творчества в грязи — очень часто к прекрасному фонтану вели грубые, немощеные дороги, пыльные летом и слякотные зимой. Сидя у фонтана «Баркачча», я увидел нечто, что, впрочем, наблюдал здесь неоднократно. Из ближайшего дома вышла девушка с большим кувшином и наполнила его из фонтана. Можно было бы подумать, что в некоторых домах нет воды. Но это вовсе не так. Просто дело в том, что вода в дома подается из акведука Марциа Пиа, а в фонтан — из знаменитого Аква Вирго, а любой современный римлянин вам скажет, как сказал бы и любой древний римлянин, что эта вода — самая вкусная в Риме. Я бросил короткий взгляд на окна дома, в котором умер Ките, и подумал, не с фонтаном ли «Баркачча» связана горькая эпитафия: «Здесь лежит тот, чье имя написано водой».
Итак, я сидел у фонтана, думая о площади Испании и об английских лордах XVIII и XIX столетий, которые имели обыкновение снимать квартиры и дворцы поблизости. Их экипажи иногда были слишком высоки для арок, во дворы им было не проехать, и они так и стояли посреди площади, бок о бок, как сейчас стоят автомобили. И любопытные зеваки ходили вокруг них кругами, рассматривая гербы на дверцах, чтобы потом сообщить приятелям, какой еще славный пэр или светская красавица прибыли в Рим.
Я прошел по Виа Кондотти — Водопроводной улице Рима — скоро она будет полна народа, а сейчас пустынна и ставни все еще скрывают витрины модных магазинов. Улица ведет через Корсо к широким, современным дорогам, проложенным вдоль Тибра. Я забрел на маленький рынок, торгующий фруктами и овощами. Он приткнулся за домами, и уже вовсю работал. Я купил там два персика и пошел дальше и добрался наконец до Тибра, спокойного и бледно-голубого в утреннем свете. Как река он печально неинтересен.
Однажды в бурный и ненастный день,
Когда Тибр гневно бился в берегах,
Сказал мне Цезарь: «Можешь ли ты, Кассий,
За мною броситься в поток ревущий,
И переплыть туда?»[3]
Мальчиком, исполняя в школьном спектакле роль Кассия, на мой взгляд, более предпочтительную, чем роль самодовольного Брута, я произносил эти строчки, представляя себе Тибр рекою шире Темзы у Лондонского моста; но в действительности эта речка разочаровывает; вероятно, разочаровывала и до того, как построили набережные. Но так сильна магия названия, что этим весенним утром я смотрел на реку с уважением и даже священным трепетом. Я шел по набережной и на противоположном берегу Тибра увидел большую полукруглую темно-красную гробницу Адриана, замок Святого Ангела, с его барочным ангелом на крыше, влагающим в ножны свой меч. Это архангел Михаил, которого, по преданию, увидел Григорий Великий в 590 году, когда вел толпу больных чумой горожан к собору Святого Петра. Три дня новый папа, неся в руках крест, водил горожан по Риму с пением «Kύριε ἐλέησον»[4] моля Господа не наказывать более жителей этой страшной болезнью. Перейдя через мост, святой Григорий взглянул на гробницу Адриана и увидел там архангела, влагающего в ножны пылающий меч, и тогда он понял, что гнев Господень улегся. Я где-то читал, что обычай говорить «Благослови тебя Господи» тому, кто только что чихнул, бытующий по всей Европе, восходит к тем древним временам. Говорят, что чума начинается с приступов чихания, и потому друзья чихающего в ужасе восклицают «Благослови тебя Господи», имея в виду, без сомнения «Помоги тебе Господи».