Антоний ухмыльнулся. С чего это он такой веселый? Луций отступил от собеседников, не зная, можно ли сейчас доверять даже Антонию.
Молодой человек чувствовал слабость, перед глазами его плясали точки, все казалось нереальным, словно происходящим во сне. Он уставился на ближний алтарь, с которого жрецы все еще соскребали останки жертвы, и вид окровавленных тряпок, которыми они орудовали, поверг его в панику. Луций проскочил мимо двоих сенаторов и вбежал в зал.
Это было овальное помещение с амфитеатром спускающихся к центру сидений. Заседание еще не открылось, и пространство полнилось гомоном голосов. Большинство сенаторов уже заняли свои места, но некоторые еще толклись возле кресла председательствующего (до сих пор никто не смел открыто назвать его троном), на котором восседал Цезарь. Диктатор выглядел спокойным, даже безмятежным! Он подписывал какие-то документы, и лишь то, как нервно вертел он в проворных пальцах стило, выдавало хорошо скрываемое возбуждение, которого он просто не мог не испытывать в столь судьбоносный день.
Один из сенаторов, Тиллий Цимбер, приблизился к Цезарю с угодливым поклоном просителя. Видимо, Цезарь счел его ходатайство неприемлемым, ибо покачал головой, даже махнул стилом, отсылая его. Сенатор, однако, не удалился, а, напротив, вцепился в тогу Цезаря на его плече.
– Нет! – вскричал Луций.
Голос его от волнения сделался тонким и звонким, как у мальчика. Взоры обратились к нему. Цезарь тоже посмотрел в его сторону, непонимающе сдвинул брови, но тут же вернул свое внимание Цимберу.
– Убери руки, Цимбер! – процедил Цезарь сквозь сжатые зубы.
Но Цимбер потянул тогу на себя так, что едва не стащил Цезаря с кресла. Ткань сползла, обнажив плечо диктатора. В то время как Цимбер, не выпуская тоги, озирался на стоявших поблизости сенаторов, взгляд его был близок к панике.
– Чего вы ждете? – заорал сенатор. – Живее!
И тут вперед выступил Каска с каплями пота на лбу. Оскалив в злобной гримасе зубы, он высоко занес острый кинжал.
Зал охнул и в ужасе замер, и только Цезарь, казалось, ничего не заметил. Он по-прежнему сердито и удивленно смотрел на Цимбера и повернул голову лишь в тот момент, когда Каска обрушил сверху вниз свой удар. В глазах его мелькнуло потрясение, и в тот же миг сталь с отвратительным звуком вонзилась в обнаженную плоть ниже шеи.
Цезарь взревел от боли, перехватил одной рукой запястье Каски, а другой вонзил нападавшему в предплечье стило. Каска завопил, вырвал из раны окровавленный клинок и отпрянул. Но к креслу, обнажая кинжалы, уже подступали другие.
Цезарь вырвался из хватки Цимбера, но борьба привела его тогу в такой беспорядок, что он запутался в ней. Из раны на шее обильно лилась кровь, лицо его выражало ярость и неверие. Но даже тогда Луций надеялся, что худшего еще можно избежать. Цезарь был ранен, но оставался в сознании и на ногах. У него имелось стило – хоть какое-то, но оружие. Достаточно на некоторое время сдержать заговорщиков, и на помощь Цезарю придут его сторонники. О, если бы Луций был вооружен!
Но где все-таки Антоний?
Луций оглянулся в сторону входа, и тут как раз появился Антоний. Он стоял в дверях с недоумевающим выражением лица, лишь по неожиданным крикам поняв, что произошло что-то страшное.
– Антоний! На помощь! Скорее! – закричал Луций.
Однако стоило ему оглянуться назад, на Цезаря, как надежда исчезла. Убийцы набросились на жертву все разом. Цезарь выронил стило и прикрывал голову обеими руками, отчаянно пытаясь защититься от безжалостных ударов. Кровь была повсюду. Тога Цезаря пропиталась ею насквозь, пятна крови были и на тогах убийц. На пол пролилось так много крови, что Каска поскользнулся и упал.
Среди всего этого Луцию каким-то чудом удалось разглядеть лицо Цезаря, до неузнаваемости искаженное мукой. Неожиданно он взвыл, словно не человек, а забиваемый насмерть зверь, и от этого крика Луция пробрало ужасом до мозга костей.
Каким-то образом Цезарь вырвался из окружения, но ноги его заплетались, цепляясь за край сползшей тоги. Он пошатнулся, пытаясь удержать равновесие, и шагнул мимо кресла. Его повело к стене, где в нише на почетном месте высилась статуя того, чьим попечением было воздвигнуто это здание. Ударившись о пьедестал, Цезарь сполз на пол, запятнав кровью надпись на постаменте, и замер в нелепой позе – спиной к постаменту, с раскинутыми ногами. Вид его был непристоен: нижняя туника задралась так, что обнажила пах. Он дергался, словно в припадке, и, кажется, одной рукой пытался прикрыть краем тоги лицо, а другой свою наготу. Цезарь умирал, но даже в смерти пытался сохранить достоинство.
Некоторые заговорщики, казалось, сами испугались содеянного, но другие выглядели воодушевленными, даже торжествующими. Среди последних был Кассий, весь покрытый кровью. Он шагнул к Бруту, державшемуся в сторонке. На тоге Брута не было пятен крови, не был окровавлен и кинжал в его руке.
– Ты тоже, Брут, – промолвил Кассий.
Брут стоял столбом, словно не мог двинуться с места.
– Ты должен сделать это, – настаивал Кассий. – Двадцать три отважных мужа, двадцать три удара во имя свободы. Действуй!
Брут шагнул к дергающейся, окровавленной фигуре у подножия статуи Помпея. Казалось, вид Цезаря ужаснул его. Он тяжело сглотнул и, чтобы вернее нанести удар, с кинжалом в руках опустился на колени рядом с поверженным диктатором.
– И ты тоже… дитя мое? – выдохнул Цезарь вместе с сочившейся изо рта и стекавшей по подбородку кровью.
Но Бруту, кажется, эти слова добавили смелости: он стиснул зубы, размахнулся и вонзил кинжал Цезарю в бедро, рядом с пахом. Цезарь дернулся, из его рта, булькая, хлынула кровь. Он напрягся, захрипел и затих.
Луций, в ужасе наблюдавший происходящее с некоторого расстояния, видел все. Остолбеневший, он даже не замечал в страхе устремившихся к выходу сенаторов и вздрогнул от неожиданности, почувствовав на плече чью-то руку. То был Антоний. Лицо его посерело, голос дрожал.
– Пойдем со мной, Луций. Здесь небезопасно.
Луций покачал головой: он словно прирос к месту, не в силах двинуться. Он явился, чтобы предостеречь Цезаря. Но не успел.
Медленно, хладнокровно к ним приближался Брут. В глазах его больше не было лихорадочного блеска. Плечи были развернуты, подбородок поднят: он выглядел человеком, выполнившим тяжелую работу и гордившимся тем, что сделал ее хорошо.
– Никто не причинит тебе вреда, Луций Пинарий. И тебе, Антоний, до тех пор, пока ты не поднимешь меч против нас.
Помещение к тому времени почти опустело. Большую часть оставшихся сенаторов составляли старики, неспособные убежать.
Брут огорченно покачал головой:
– Не на такую реакцию мы рассчитывали. Я намеревался после завершения дела произнести речь, чтобы объяснить всем наши мотивы. Но они разбежались, как переполошившиеся гуси.
– Речь? – переспросил Антоний, не веря своим ушам.
Брут извлек из-за пазухи тоги пергамент. Его пальцы запачкали документ кровью, и он недовольно поморщился.
– Ну вот, старался, всю ночь писал. Ну ладно, не сегодня так завтра я с ней выступлю, как только сенат возобновит нормальную работу.
– Нормальную работу?
Антоний, похоже, был совершенно растерян.
– Ну да. Нормальная работа сената, нормальная жизнь Рима, освобожденного от власти тирана. Республика восстановлена, народ может радоваться. Пять столетий назад мой предок Брут освободил Рим от преступного царя. Сегодня мы последовали его примеру…
– Прочти свою речь кому-нибудь другому! – выкрикнул Луций, оттолкнул Брута и, рыдая, выбежал вон.
Антоний догнал его.
– Пойдем со мной, Луций. Что бы там ни говорил Брут, мы оба не в безопасности, а у моего дома высокие стены и надежные двери.
Они стояли на ступенях, спускавшихся к площади. На виду больше никого не было.
– Как… как с его телом? – вымолвил Луций. – Что, если они бросят его в Тибр, как поступили с Гракхами?
– Этого не случится, – угрюмо проворчал Антоний. – Я этого не допущу. Цезарь будет похоронен как подобает, клянусь тебе честью римлянина!
Когда Гай Октавий был раздражен, голос его становился пронзительным. «Ему нужно упражняться в ораторском искусстве», – подумал Луций. За дни, прошедшие после убийства Цезаря и возвращения Гая Октавия в Рим, Луций уже успел устать от режущего слух голоса родича.
– С этого дня и впредь, Антоний, ты будешь обращаться ко мне «Цезарь», – заявил Октавий еще более резким и дребезжащим голосом. – И это не просьба, а требование!
– Ты предъявляешь мне требования?
Антоний откинулся назад на стуле, скрестил руки на груди и скривил нос.
– Прежде всего, молодой человек, это мой дом, и требовать чего-либо здесь могу только я. Да, я исполнял приказы Цезаря, потому что он был моим командиром, но Цезарь мертв, а ни от кого больше я приказов выслушивать не намерен. И уж всяко не намерен выслушивать их от отродья его племянницы. Я не собираюсь называть тебя его именем. А раз уж речь зашла о титулах, то я могу потребовать, чтобы ты называл меня консулом, поскольку из нас троих, находящихся в этой комнате, только я являюсь магистратом.
– Являешься, но исключительно потому, что Цезарь счел нужным назначить тебя на эту должность, так же как счел нужным усыновить и сделать своим наследником меня.
Антоний ощетинился:
– Это мой дом, Октавий. Ты у меня в гостях…
Луций поднялся на ноги.
– Марк и Гай, уймитесь! Мы же союзники. Если кому-то хочется услышать злые слова и почувствовать на себе недобрые взгляды, достаточно выйти за дверь. Неужели мы трое не можем разговаривать друг с другом мирно, по крайней мере соблюдая приличия?
– Прекрасная мысль, родич, – откликнулся Октавий. – Но тебе не кажется, что приличия начинаются с того, что человека называют его законным именем? Я не сам его себе присвоил: Цезарь усыновил меня и даровал право носить его имя. Поэтому меня зовут Гай Юлий Цезарь Октавиан.