(Liv. Per., 101; 107). Несмотря на постоянное возобновление законов против коррупции и вымогательства в провинциях, а также на моральное осуждение стяжательства, определяющим мотивом общественно-политической практики все более отчетливо стала выступать материальная выгода.
Изменилось отношение римлян и к гражданской доблести. Традиционное понятие virtus включало в себя представления о воинской чести, благородстве, нравственном совершенстве. Уже во II в. оно существенно изменилось. Наиболее отчетливо представление современников о virtus выразил Луцилий. «Доблесть, — писал он, — состоит в том, чтоб ты, что достойно, где правда, мог различать, каково — все то, что вокруг нас, чем живем мы, доблесть — то знанье, что даст человеку такой-то поступок, что для него справедливо, полезно и, главное, честно, что хорошо и что дурно, постыдно, бесчестно, бесплодно; доблесть — в уменье найти всему свой конец и пределы; доблесть — в способности знать настоящую цену богатства; доблесть — в возданье того, что она заслужила, заслуге; в том, чтоб врагом беспощадным быть человеку дурному, наоборот, чтобы быть людей защитником честных, их прославлять, им желать всего доброго, жить с ними в дружбе; кроме того, всего выше ставить — родины благо, далее — благо родных, всего ниже — личное благо» (Lucil. Sat.fr., 1196){224}. В подобном представлении о гражданской доблести акцент с личности, наделенной общественно привлекательными качествами, оказался транспонированным на результаты действий личности, их полезности или вредности. Это было естественным отражением изменившихся отношений в римском обществе. Вместе с тем такое понимание virtus способствовало дальнейшему развитию индивидуализма и эмансипации личности от общинных традиций.
С изменением ценностных ориентиров изменился и стиль жизни. Отступление от исходных общинных морально-этических начал проявилось в том, что люди стали «жить напоказ». Идеал патриархальной умеренности стал все заметнее «размываться»{225}. Приведем лишь несколько примеров. По данным Плиния Старшего, до III македонской войны (171—168 гг.) в Риме не было мукомолов-пекарей, а в числе домашних рабов не было поваров — видимо, римские хозяйки сами пекли хлеб и готовили еду (Plin. H. N., XVIII, 28). Но даже в такой ситуации обнаруживается тяга римлян к роскоши и чрезмерному потреблению. На это указывает, например, принятие в 161 г. особого закона, запрещавшего подавать к столу блюда из специально откормленной домашней птицы. По всей видимости, данный закон, как и многие другие официальные запреты, не имел реального значения (Liv., XXXIX, 6, 8—9; Plut. Luc, 40; 41). Варрон подчеркивал, что «никакой закон не установит границы и размера чрезмерной роскоши — legibus
Тон задавала аристократическая молодежь: Публий Корнелий Сципион (Polyb., XVII, 23, 6; Liv., XXI, 49), Луций Корнелий Сулла (Plut. Sulla, 2), Юлий Цезарь (Plut. Caes., 4—5) и др. Современники и римские историки обращали внимание на тот факт, что стиль жизни и многие поступки молодых аристократов были продиктованы желанием привлечь к себе внимание. Подобный эпатаж не только вызывал интерес толпы, но часто обеспечивал массовую поддержку, авторитет и карьерный рост.
В римском обществе постепенно выработалось мнение, что мощь государства зависит от активных, удачливых, не связанных условностями «первых» людей в республике. На фоне ослабления государственно-политической системы и развивающейся анархии эта идея приобрела определяющее значение. В результате возник новый тип политического лидера, главной характеристикой которого стало гипертрофированное властолюбие. Кроме того, расширение гражданства требовало нового отношения к норме, а расширение римской провинциальной периферии передавало контроль над моральной сферой в руки наместников. Это еще более укрепляло влияние и моральный авторитет политически активной личности. Личная жизнь и деятельность политиков «новой формации» стали оказывать существенное влияние на формирование личностных приоритетов, на характер взаимоотношений в обществе. Показательна речь, произнесенная Сципионом Старшим перед солдатами-мятежниками в 208 г. «Толпа, — говорил он, — всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются ее вожаки и советчики» (Polyb., XI, 29). А. Тойнби образно определил это так: «Во времена бедствий маска цивилизации срывается с примитивной физиономии человеческого большинства, но моральная ответственность за надломы цивилизаций лежит на совести их лидеров»{226}. Такая развивавшаяся в условиях II—I вв. практика политической борьбы как апелляция к общественному мнению — народному собранию — еще более укрепляла представление о личной ответственности лидера за исход событий и определяла еще более тесную моральную связь политически активной личности и толпы.
На фоне развития этих процессов во II—I вв. заметной чертой общественного поведения стала противозаконная (аморальная) с точки зрения общинной морали и этики деятельность. Мы уже говорили о проявлениях аморализма как показателе развивавшегося в римской общине процесса индивидуализации личности и нарушения и забвения mos maiorum. Дополним, что римские моралисты считали аморальным не только порочное поведение, но и нежелание этому противостоять. Опасность этой тенденции состояла в том, что при попустительстве сената и опоре на низменные интересы толпы политически активная личность, даже негативно окрашенная в общественном мнении, добивалась личной выгоды и удовлетворения личных интересов чаще всего в ущерб интересам государственным. Особенно заметной эта тенденция стала в I в. в деятельности Мария, Сатурнина и Главции, Сульпиция Руфа, Суллы, Катилины, Клодия и др.
Другим проявлением аморализма стало негативное отношение к соотечественникам. Впервые наиболее ярко эта тенденция обнаружилась в событиях 133—121 гг., когда политические противники использовали друг против друга не только политические средства борьбы, но и силовое давление. Симптоматично поведение консула Луция Опимия, который требовал от сената абсолютных полномочий для подавления смуты в Риме. Сенат пошел на беспрецедентный поступок, впервые в мирное время провозгласив: «Да позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба!», т. е. объявив о введении чрезвычайного положения и предоставив консулу право применять к гражданам любые меры принуждения, вплоть до смертной казни без суда (Liv. Per., 61; Plut. G. Gr., 14). Известно также, что Сципион Эмилиан, Ливии Друз Младший были убиты при неизвестных обстоятельствах (см.: Liv. Per., 59; 71). В I в. негативное отношение к политическим противникам приобрело широкомасштабный террористический характер. Обоснованный интересами государства, террор стал государственной политикой. Цинна и Марий в 87 г. убили многих знатнейших представителей сената (Liv. Per., 80; см.: Plut. Mar., 41—44; Sert., 4—5; Pomp., 3). Претор Луций Дамасипп по приказу Гая Мария Младшего в 82 г. созвал сенат и, по словам Ливия, «уничтожил почти всю римскую знать» (Liv. Per., 82). Невиданный размах приобрели проскрипции Суллы (Liv. Per., 88; Plut. Sulla, 3133) и II триумвирата (Liv. Per., 120; Plut. Ant., 1720; Cic, 45—48; Brut., 27).
Изменился до некоторой степени и стиль жизни римской женщины. По мнению большинства исследователей, женщина играла пассивную роль в римском обществе и как личность она не была выделена внутри семейной и гентильной группы{227}. Подобный взгляд на общественное положение римской женщины имеет свои основания. Безусловно, она не обладала политической правоспособностью. Находясь под опекой мужчины, женщина не была полноправным субъектом римского права. Ius suffragii и ius hono-rum были ей недоступны. Ее уделом были дом и воспитание детей. Однако роль женщины как организатора домашнего хозяйства, морального наставника детей, хранительницы семейных отношений вознаграждалась признательностью и уважительным отношением римского общества. Участие в публичных священнодействиях приобщало ее (отчасти) к интересам римской гражданской общины. Можно согласиться с И. Л. Маяк, что римские матроны обладали пусть усеченным, не оформленным юридически, гражданским статусом{228}.
Постепенно, по всей видимости, менялись представления римской общественности об образцовом поведении женщины и ее роли в семье и обществе. В публицистике и римской историографии распространилось мнение, что женщина должна быть не только хозяйкой дома и добродетельной матерью, но и верной спутницей мужчины. Эти представления оформились на основе новых реалий повседневной семейной жизни. С III в. распространенной стала практика совместного участия супругов в домашних трапезах и совместное посещение гостей{229}. Для женщин-аристократок стало престижным получить хорошее «высшее» образование. Так, например, мать народных трибунов Гракхов, а также дочь консула Лелия учились у известных греческих риторов; Корнелия, жена Гнея Помпея, разбиралась в музыке и геометрии, имела возможность на равных общаться с философами (Plut. Pomp., 55); а Сем-прония, мать Децима Брута, знала греческую и латинскую литературу (Sail. Cat., 25, 2).
О пожизненном пребывании женщины под властью отца, опекуна, мужа до некоторой степени забывается. Замужняя женщина в частной жизни стала пользоваться фактически такой же свободой, как и ее муж. Она могла развестись, когда захочет. Она самостоятельно распоряжалась своим имуществом. В источниках неоднократно упоминаются законы о налогообложении богатых женщин (Арр. В. С, IV, 32; Val. Max. IX, 3, 3). Римские женщины не прямо, но косвенно оказываются втянутыми в общественные дела. Так, в деле раскрытия вакханалий консулу помогла его теща, обходительная и тактичная Сульпиция (Liv., XXXIX, 11—14). Буса, «славная родом и богатством» гражданка Канузия (город в Апулии), организовала помощь воинам, спасшимся после Канн (Liv., XXII, 52, 7). Ее вмешательство определяло исход политической борьбы. Гай Гракх не преследовал Марка Октавия по просьбе своей матери Корнелии (Plut. G. Gr., 4). Семпрония, отравившая, по слухам, своего мужа Сципиона Эмилиана, пыталась таким образом поддержать радикальную реформаторскую деятельность своего брата Гая Гракха (Liv. Per., 59). Метелла, жена Суллы, просила у него разрешения вернуть в Рим изгнанных сторонников Мария (Plut. Sulla, 6). Фульвия, знатная римлянка, раскрыла Цицерону планы заговорщиков катилинариев (Plut. Cic, 16). На совещании, которое устроили Брут и Кассий, где решалась судьба государства, присутствовали мать и жена Брута и жена Кассия (Cic. Ad Att., XV, 11). Примеры можно было бы умножить. Но жизнь, вероятно, была еще богаче и многограннее, чем это представлено в античной традиции.