Однако приходившие слухи, вопреки ожиданиям, начинали все больше успокаивать одних и разочаровывать других. Говорили, что Цезарь не вводит нигде никаких новых порядков, оставляет всем их дома и имущество, не объявляет никакого прощения долгов. Те, кому эти слухи были по душе, не решались верить, а кому они не нравились, истолковывали их по-своему и продолжали ждать больших перемен.
Через два месяца после отъезда Помпея Цезарь явился в Рим. После долгого перерыва был созван сенат. Опять, как и на последних собраниях при Помпее, половина скамей пустовала. Но на этот раз отсутствовали как раз те, которые в те времена здесь говорили и повелевали. Не явились даже и некоторые из тех, которые остались в Италии, но считали ниже своего достоинства идти на примирение с Цезарем или, может быть, боялись показаться ему на глаза. Собравшиеся в небольшом количестве сенаторы чувствовали себя неловко. Все стыдились смотреть друг на друга. Каждому казалось, что другой называет его в душе изменником.
Цезарь вошел быстро и уверенно, приветствовал сенаторов и, окинув их своими живыми черными глазами, сразу приступил к делу. В коротких словах напомнил о прошедших событиях, он указал, что теперь предстоит борьба с изменниками государству, которые бежали на Восток. Он дал понять сенаторам, что обстоятельства времени требуют, чтобы ему была предоставлена чрезвычайная власть. Закончив речь словами об опасности государству и славе отечества, Цезарь ждал, что сенаторы сейчас же исполнять его желание. Но один из них, Сульпиций Руф, заговорил о том, что хорошо было бы прекратить войну. Другие нерешительными голосами одобряли его слова. Цезарь внимательно слушал Сульпиция, но его до сих пор спокойные глаза начинали загораться недобрыми огоньками. Однако, хорошо владея собой, Цезарь дослушал речь до конца и немедленно предложил, чтобы кто-нибудь из сенаторов отправился к Помпею для переговоров о мире. Сенаторы, не в силах скрыть своего волнения, со страхом отказались от этого плана, так как явиться в лагерь Помпея означало для них идти на верную смерть.
Цезарь не желал делать никаких новых предложений. Сенаторы пребывали в нерешительности, но явно не желали давать Цезарю больших полномочий. Тогда Цезарь распустил собрание и немедленно покинул зал заседания.
Тем временем по Риму понеслись слухи о том, что Цезарь недоволен сенатом. В толпе на улицах на разные лады обсуждалась эта новость, вселяя в сердца новые надежды. Поэтому, когда через два дня стало известно, что Цезарь собирает народное собрание, городской люд густыми толпами повалил за ворота города, где было назначено собрание. Александр, встревоженный разными слухами, тоже отправился на собрание и успел занять хорошее место, с которого было все видно и слышно. Яркое солнце нещадно грело. Гудела толпа. Но вдруг площадь внезапно затихла и потом вся загудела, застонала от несмолкаемых приветствий. Цезарь приближался, окруженный толпой своих друзей и приверженцев. Александр легко распознавал среди них людей, уже давно известных всему Риму. Они были здесь людьми, забывшими страх и совесть, потонувшими по горло в долгах и переставшими их платить. Александр помнил, как среди их кредиторов росла тревога, по мере того как один за другим исчезали они из Рима. Все они скрывались к Цезарю и становились его преданными слугами. Александр смотрел теперь на этих людей и удивлялся. Гордые и блестящие, окружали они Цезаря, свысока взирая на толпящийся народ, словно на своих будущих рабов. Но не таков был сам Цезарь. Он внимательно отвечал во все стороны на приветствия. Лицо его было сосредоточенно и немного печально. Он сделал полуприветственный, полууспокоительный жест рукой. Толпа замерла, и Цезарь начал говорить.
Он говорил о величии Римского государства, о том, что оно держалось всегда силой и мощью римского народа. С жестом негодования он напомнил о том, как некоторые злонамеренные люди пытались неоднократно подорвать народное правление. Он указал на то, что и теперь приходится вести борьбу с врагами народа, которые открыто стали и врагами государства. Те, которые должны были находиться в Риме и исполнять свои обязанности, покинули его, уйдя на Восток за Помпеем. Теперь ему одному приходится бороться с врагами народа. Ему это очень тяжело, но он исполнит свой долг до конца. Он и его армия будут защищать государство от восставших против народа граждан, а народ может спокойно жить, дожидаясь результатов войны. Каждый пусть вернется к своему очагу, говорил Цезарь, и займется своим делом. Все могут жить совершенно спокойно. Он, Цезарь, позаботится о том, чтобы жизнь и имущество всех граждан оставались в полной неприкосновенности. А когда кончится война, он даст каждому гражданину подарок, чтобы все жили счастливо и мирно в великом государстве Римском…
Кто-то около Александра недовольно заворчал, но большинство слушавших начало аплодировать, и под гул одобрения и крики радости Цезарь со своей свитой покинул площадь.
Народ еще долго не расходился, и Александр толкался в толпе, прислушиваясь к разговорам. Говорили больше о том, какой подарок даст Цезарь. Большинство думало, что это будет земельный надел. Но нашлись недовольные и недоверчивые, которые утверждали, что Цезарь даст только небольшой денежный подарок. Они волновались и доказывали, что Цезарь обманывает всех. Они спрашивали легковерных, где же прощение долгов, о котором толковали, где же народное правление. Им горячо возражали, что это еще впереди, а сейчас нужно воевать. Переходя от одной группы к другой, Александр ясно видел, что в толпе многие остались недовольны Цезарем. Это были, главным образом, те, которым хотелось больших перемен. Зато, встретившись кое с кем из своих знакомцев-купцов и подрядчиков, Александр убедился, что они довольны и успокоились насчет своих капиталов. Один из них сказал Александру: «О! Цезарь хитер. Он волновал толпу, чтобы напугать людей богатых. А теперь он мирится с богатыми и начнет обманывать толпу». – «А в конце концов, пожалуй, обманет всех», – хитро подмигнув одним глазом, добавил Александр.
Последующие дни убедили Александра в том, что Цезарь уже сумел завоевать доверие людей состоятельных. В Рим приходили одно за другим известия, что все землевладельцы возвращаются в свои поместья, везде начинает возрождаться торговля. В Рим стали приезжать бежавшие из него и скрывавшиеся поблизости богачи. Они хвалили Цезаря за умеренность, за любовь к порядку. Зато простой люд был недоволен и волновался. Волнение возросло, когда распространился слух о том, что Цезарь самовольно захватил государственную казну, хранившуюся в храме Сатурна. Говорили, что народный трибун Метелл воспротивился этому и сам стал у входа в храм, защищая неприкосновенность капитала. Цезарь отстранил его и, взломав двери, захватил капитал. Говорили, что при этом трибун подвергся оскорблениям. Некоторые рассказывали даже, будто сами видели, как, по приказанию Цезаря, солдаты били трибуна. Но вскоре разговоры эти прекратились. Повсюду появились солдаты, разгонявшие толпу на улицах. Одни недоумевали, другие негодовали. Люди, раньше боявшиеся Цезаря, теперь радовались и восхваляли его. А сам Цезарь уехал на войну, оставив в Риме наблюдать за порядком претора Марка Лепида. Народные собрания не созывались, солдаты распоряжались на улицах города, и люди спрашивали друг друга, какая же разница между Цезарем и Помпеем?
По фарсальскому лагерю (в Фессалии) шли толпой нобили и громко разговаривали. Они только что покинули палатку Помпея, где был военный совет. Помпей колебался, не решаясь давать на этом месте сражение Цезарю, но все сенаторы и командиры настаивали на этом, и Помпей уступил. Веселые и возбужденные расходились нобили в свои палатки, довольные своей победой над Помпеем и предвкушая победу над Цезарем. Разговор вертелся около того, как будут они хозяйничать в Риме после победы. Наперерыв один перед другим предлагали они казни и конфискации. Разгоряченное воображение рисовало картины будущего обогащения, и не останавливающаяся ни перед чем злоба доводила их до мысли о казни и истреблении целых семейств.
Лукцей, уже давно слыхавший об этих планах и надеждах, идя сегодня вместе со всеми, изумлялся, насколько откровенно обнаруживают они свою алчность. Он вглядывался в лица, и ему казалось, что за обыкновенными человеческими чертами скрывается что-то звериное. Фавоний, словно мальчишка, радовался тому, что Помпей решился на бой, и говорил, что он уж совсем было потерял надежду есть в этом году тускуланские фиги. Лабиен в десятый раз доказывал, что Цезаря теперь только и можно разбить. Он не оправился еще после поражения при Диррахиуме, хорошие войска у него все оставлены в Италии для водворения порядка, а здесь новобранцы, которых легко разбить. Его никто не слушал, а он продолжал, обращаясь то к тому, то к другому, сообщать свои соображения. От планов и надежд на богатые доходные поместья и римские дома разговор перешел к должностям. Вспомнили, что Цезарь занимал должность верховного жреца, и теперь она будет свободной. Домиций, Лентул и Сципион – каждый считали себя в равной мере заслуживающими занять эту должность, и поэтому подняли ожесточенный спор. К ним примкнули другие, и спор стал переходить в ссору. Вмешался Катон. Он уговаривал, что теперь не время спорить о дележе, надо сначала победить врага. Но его никто не хотел слушать. Фавоний язвил что-то о царе царей, как он называл в насмешку Помпея, которому спорящие могли, по его словам, помешать спать. Афраний приставал к Лукцею, не может ли он сдать ему один из своих домов на то время, когда они после победы приедут в Рим на выборы. Лукцей ответил, что сейчас он ничего сказать не может, и, повернув направо, покинул всю группу, которая, продолжая спорить и делить будущую добычу, шла дальше по лагерю.
Лукцею было очень тяжело на душе. Он смотрел кругом и удивлялся виду лагеря. Он весь был украшен миртами и лаврами. Палатки увешаны внутри восточными коврами. Везде в палатках виднелась дорогая мебель, золотые сосуды на столах. Было похоже, что только что одержана блестящая победа, а не предстоит большое сражение. Лукцею очень не нравилось все поведение аристократии. Это были люди, совершенно потерявшие голову, жаждавшие мести согражданам и в то же время неосторожные и самонадеянные. Они очень не любили Лукцея за его критический наблюдательный ум, за его спокойствие. Они не могли простить ему былое влияние на Помпея, которое, впрочем, теперь он уже давно потерял. Лукцей чувствовал к себе полувраждебное, полунедоверчивое отношение аристократии, холодность Помпея, и все чаще приходило ему на ум, правильно ли он поступил, связав себя с этой партией.