С горечью вспоминал старый оратор, как этот ласковый услужливый друг, сговорчивый кредитор, теперь замолчал и не шлет ни вестей, ни тем паче посылок. «Осторожный человек! И в политику он не вмешивается, и всем друг и приятель. И эти ведь гермы[17] и Геркулеса мраморного добыл он, Аттик, для него, Цицерона, и библиотекаря своего искусного прислал, чтоб разобрать и расставить свитки в порядке…» «О многоопытный Одиссей! Выберется он невредимым и из пещеры самого Полифема, да и тому сделается необходимым другом; всего себя отдал искусству, слывет философом, хотя в угоду другу готов отказаться и от главных истин своей философии, но лишь в беседе с глазу на глаз…» «А стрясется политическое ненастье, нечего просить у него помощи – не дождешься ни слова! Когда буйный Клодий добился от народа изгнания Цицерона из Италии, не писал ли Марк Туллий слезных писем Аттику, не звал ли его приехать помочь, утешить, ободрить?.. Обещался мягкоречивый Помпоний, обещался, но так и не приехал… Зато прислал из своей книжной лавки прекрасные издания речей своего друга».
«За них-то будут чтить меня потомки и через 600 лет», – подумал старик, взглядывая на стройный ряд рукописей, и пред ним развернулся ряд радостных и грустных картин далекого детства. Вот он, еще маленький мальчик, радует и восхищает своих учителей усердным трудом, завистливо косятся на прилежного слабогрудого товарища сверстники. Вот в базилике греческого городка льстивый ритор высокопарно изъявляет восторг пред приезжим молодым варваром. Вспоминается толпа на форуме, ободрительный ропот, готовность, с которой народ избирал его на все должности, и уважение товарищей сенаторов к яркому слову. Темной тучкой проплывает воспоминание о борьбе с Катилиной, тяжелый год изгнания. Вспоминаются острые словечки, которые умели задевать противников за живое… Затем – Помпей. Этот гордый и упрямый «Сампсикерам»[18], модничавший своей азиатской осанкой. Все они боялись его ядовитого слова пуще огня и засыпали друзей письмами, вопрошая, что говорит о них Цицерон. Но все как-то умели добиваться своего помимо него и обращались к нему за услугой, когда было нужно, льстя и похваливая. И все яснее становилось старому оратору, что сила была в руках не философа-писателя, не повелителя слова, а повелителя войска, что яркое, пылкое, страстью брызжущее слово должно отступить пред блещущими мечами покорных своему вождю легионов. И Цезарь лишь указал путь тому, кто теперь домогается власти, не обращая внимания на доблести и авторитет славных мужей и достоинство сената. Но разве дело иначе обстояло раньше? Ведь и неугомонный народный трибун Клодий и друг его, Цицерона, Анний Милон, держали в страхе республику, опираясь на прекрасно обученные отряды гладиаторов.
Еще раз зашипела светильня и потухла, бросив клубочек удушливого дыма. И снова отчаяние мрачным облаком окутало душу старика. «Погибло все, – думал он, – погибла республика; не лучше ли прямо идти в дом Цезаря Октавиана и покончить с собой на его алтаре, чтоб навлечь на него гнев богов мести?» Но вдруг он живо представил себе холодную сталь у своего сердца и весь содрогнулся тяжелой мелкой дрожью и громко застонал… «Нет сил исполнить задуманное», – подумал он горько.
Убийство Цицерона
Но уже брезжил рассвет. Измученный бессонной ночью, вышел Цицерон в парк. Всходило солнце, дождик освежил почву, и все дышало новой жизнью. Вдруг прибежал, запыхавшись, молодой раб и, захлебываясь от волнения, сообщил, что в окрестностях, слышно, показались вооруженные люди. Мигом верные рабы снарядили маленькое суденышко, двинулись к Каэте, но страшное равнодушие и усталость овладели старым оратором. От природы не суеверный, он теперь счел карканье ворон зловещим знамением и решил высадиться на берег и отдохнуть в близлежащей вилле. Измученное тело настойчиво требовало отдыха, и он скоро забылся на час тяжелым сном. И вот опять ворвались к нему взволнованные рабы, быстро посадили в носилки и понесли бегом к морю. Издали уже слышался тяжелый топот бегущих людей и лязг оружия. «Нет спасения, – мелькнуло в душе старого политического борца. – Стыдно думать об отступлении тому, кто шел вперед. Я защищал республику молодым, не отступлюсь от нее и стариком». И властным голосом он остановил носилки и высунул голову, привычным жестом оперши подбородок на бледную, худую руку. Впереди толпы воинов несся, закусив губы, тяжело шлепая по лужам, высокого роста военный трибун, размахивая тяжелым коротким мечом. «Да, это тот Попилий, которого я защищал», – мелькнуло последнее воспоминание в голове старика, пристально смотревшего на приближавшихся убийц. Миг – и убийца, центурион Геренний, с торжеством потряс благородной головой великого оратора.
Прошло много лет. Высокий, тонкий, болезненного вида юноша, сидел на одной из скамей в парке, окружавшем виллу Октавиана Августа; увлекшись чтением, он не заметил, как тихой стопой подошел к нему суровый, с холодными глазами и властной осанкой старик.
– Что читаешь, дитя мое? – спросил Август у своего племянника Марцелла. Краска испуга залила щеки юноши; он вскочил, хотел спрятать под тогу, но рука дяди овладела уже запретной рукописью. То были речи Цицерона.
Молча, с трепещущим сердцем ждал молодой Марцелл, что скажет дядя.
Нахмуря брови, развернул тот рукопись, посмотрел несколько мгновений и сказал, возвращая ее смущенному юноше:
– Весьма образованный был человек, дитя мое, и от души любил отечество.
Август и его приближенные
В. Перцев
I. Утренний прием
На Палатинском холме, среди украшавших его богатых вилл, стоял один дом, не выдававшийся из среды других ни своими размерами, ни роскошью. По внешнему виду он напоминал собою жилище человека среднего достатка; вход в него украшали небольшие портики, сделанные не из мрамора, как это было принято в домах римских богачей, а из простого албанского камня; на стенах не было ни скульптурных украшений, ни красивой отделки. И если бы не вечная сутолока, стоявшая перед этим домом, не постоянно входившие и выходившие из открытых дверей люди всяких званий и состояний, то никому бы не пришло в голову, что в нем живет глава Римского государства, сам божественный Октавиан Август.
Бюст юного Августа
В апрельское утро ясного безоблачного дня к этому дому одни за другими целой вереницей тянулись посетители. Тут были и знатные нобили в окаймленных красными полосами тогах, и щеголевато одетые молодые люди с кольцами и браслетами на руках, и простые римские пролетарии, в сильно поношенных одеждах; были тут и послы от разных италийских областей, и письмоносцы от наместников далеких римских провинций; были и поэты с новыми прославляющими Августа стихотворениями. Но главная часть посетителей пришла только затем, чтобы приветствовать всесильного принцепса утренним поздравлением и лишний раз напомнить ему о своей всегдашней преданности; они знали, что Август любит выражения почтения и щедро вознаграждает своих друзей и приверженцев и деньгами, и поместьями, и должностями – особенно если они принадлежали к старой, родовитой знати. Привратник всех принимал одинаково радушно, словно желая подчеркнуть, что всякий римский гражданин имеет право на почетный прием у принцепса, и вводил в просторное, но просто убранное, лишенное всяких украшений, преддверье (вестибюлум). О высоком положении хозяина дома говорили только пучки прутьев, прибитые к стенам вестибулюма, да добытое в боях вражеское оружие, висевшее там же.
Август не спешил с приемом своих посетителей. Всем было известно, что он привык до поздней ночи сидеть за работой и потому вставал довольно поздно. Посетители терпеливо ждали, тихо переговариваясь друг с другом и обдумывая свою будущую беседу с принцепсом. Но вот, наконец, отворились двери, ведущие во внутренние комнаты, и вошедший раб прежде всего вызвал тех, кто был прислан из провинций или муниципий с каким-нибудь поручением к Августу. Из дальнего угла поднялись два человека со смуглыми лицами, в длинных тяжелых одеждах. Это были послы из одной азиатской провинции. Неуверенными шагами, путаясь в длинных складках своих одеяний, они прошли вслед за рабом через атриум (приемный зал) прямо в кабинет (таблинум) принцепса и робко стали у дверей.
Кабинет Августа также просто убран, как и другие комнаты: на стенах не было видно картин, пол не был покрыт мозаикой, как это делалось в домах первых римских богачей. Сам принцепс сидел на простом стуле пред небольшим четырехугольным зеркалом, а около него усердно хлопотали два цирюльника: в то время как один из них брил ему бороду, другой подстригал его курчавые, рыжеватые волосы. В стороне стоял раб-грек и читал принцепсу отрывок из Гомера. Август, который сам довольно много писал, высоко ценил литературу, особенно греческую; к тому же он любил выражаться тонко и изящно и в разговоре был не прочь щегольнуть своею начитанностью в греческих авторах, наизусть процитировав при случае какой-нибудь подходящий отрывок из наиболее знаменитых писателей. Потому-то он даже коротким временем утреннего туалета пользовался для заучивания лучших образчиков греческой литературы.
В описываемое время Августу было около 45 лет. Это был человек небольшого роста, с красивыми и правильными чертами лица, с пропорциональным складом всего тела. Сросшиеся брови и нос с небольшой горбинкой наверху придавали его лицу несколько строгий вид, но эта строгость скрашивалась спокойным и веселым взглядом его светлых и блестящих глаз. Сам Август знал привлекательность своего взгляда и любил ею пользоваться. И теперь при входе послов он вскинул на них глаза и долго не сводил своего взора с их лиц. Послы были предупреждены на родине, что принцепс любил, чтобы за его взглядом признавали божественную силу, и что он бывал особенно доволен, когда его собеседники опускали перед ним глаза, как бы не вынося солнцеподобного блеска его очей. Поэтому они низко потупили взоры и изобразили на своих лицах величайшее почтение и подобострастие. Наконец принцепс прервал молчание. Обнажая свои редкие и испорченные зубы, сильно портившие его рот при разговоре, он спросил их, откуда и с каким делом они прибыли. Послы приняли еще более подобострастный вид и с низким поклоном ответили, что на их родину, в далекую Вифинию, уже давно проникли слухи о благочестии, добродетели и скромности божественного Августа и что теперь в главном городе