нской повинности, извещения о грабежах и убийствах, происшедших в различных местах.
С нетерпением отбрасывал от себя Плиний эти очередные бумаги, еле пробежав их глазами.
Но одна из них вновь привлекла его внимание. Какие-то неизвестные люди, называвшие себя «желающими блага божественному государю, его наместнику и всему народу римскому», сообщали из самых достоверных источников, что такие-то лица (имена их и местожительство были обозначены в бумаге) принадлежат к сообществу так называемых христиан. Дальше путано и безграмотно рассказывалось о безбожии, колдовстве, людоедстве, нечестии, злобе этих вредных людей, которые отказываются признавать бессмертных богов, оскорбляют священные изображения божественного Цезаря и несомненно подготовляют огромный заговор против государства.
Прочитав донос, Плиний задумался. Не в первый раз получал он их. И вообще эти странные люди, считающие богом какого-то Христа, доставили ему немало хлопот. Он не раз призывал к себе тех, на которых доносили. Он их спрашивал, действительно ли они – христиане, до трех раз спрашивал. И бывали такие случаи, что некоторые выказывали безумное упрямство. Таких приходилось даже предавать смертной казни, именно за упорство и неповиновение. Тех же, которые раскаивались в своем заблуждении, Плиний приглашал вслед за собой призвать богов и совершить возлияние перед изображением императора. Многие таким образом возвращались на путь истинный. Но что поражало Плиния, это искренние признания бывших христиан, что вся их вина состояла в том, что в известные дни они собирались до рассвета – петь гимны Богу и дать клятву не грабить, не бесчинствовать, не предавать товарищей, не делать зла другим людям, а потом у них бывал общий, очень скромный обед.
Правда, думал Плиний, это все-таки тайное сообщество, неразрешенная коллегия, которая не должна существовать согласно указу императора. Правда и то, что христиане отличаются нелепым и прямо безумным суеверием, но ведь это происходит от их невежества и темноты. И не карать их следует, а исправлять и просвещать.
Не по душе было Плинию и то, что доносы на христиан были безымянные: это он считал низостью и предательством.
В наш просвещенный век, думалось ему, действовать на основании таких доносов, внимать невежественным сплетням недостойно истинного римлянина. С этим надо покончить. И целомудренно чистый, святой, богоподобный Траян, наверное, согласится с ним. Он должен разрешить эти его давнишние сомнения.
И Плиний потребовал себе пергамент, самый чистый и прочный. Отпустив дежурных, он принялся за составление письма императору, в котором испрашивал у него совета, как следует поступать с христианами, которых много не только в городах, но и в селениях, и в деревнях.
Писал он долго. Уже брезжило утро, серое и опять дождливое, когда он кончил. Свернув свиток, Плиний встал. Голова у него кружилась. Все тело чувствовалось как чужое. Взглянул он на низкие шкафы, приткнутые по стенам: там было то, что он любил более всего, – книги, свитки. В отчаянии махнул он рукой. Скоро уже опять вставать и приниматься за бесконечные дела, судить, распоряжаться, проверять, принимать!
«Беспросветная, подневольная жизнь!» – проворчал он и, постучав молоточком, приказал вбежавшим рабам приготовить теплую ванну и легкий ужин.
Римский город на германском рубеже
В. Дьяков
Лесистыми, покатыми холмами спускается с севера горный хребет Таунус к долинам рек Майна и широкого, серого Рейна. Здесь, в стране хаттов (теперешнем прусском Гессене), лежала в древности богатая и плодородная область небольшого германского племени маттиаков. Дубовые и буковые рощи до сих пор еще покрывают мощными гривами склоны ея возвышенностей; но в прохладных и просторных ее долинах издавна были расчищены от леса поля, и на тщательно вспаханных и удобренных мергелем нивах обильно родились лен, овес и ячмень. С незапамятных времен, когда еще никто не знал металлического оружия и люди ходили, вооруженные каменными топорами, здесь уже усердно трудилось на своих нивах население и в больших святилищах славило кормилицу Нерту – богиню земли. Но еще и другими особенными дарами наделила тот край природа: широкими пластами залегла в его долинах прекрасная цветная глина, а в горах таились серебряные жилы и целебные источники горячих и шипучих минеральных вод. «Есть у маттиаков, в Германии, горячие ключи, – писал римский натуралист Плиний. – Три дня кипит глоток такой воды в стакане и пенится, вздымаясь по его краям».
От берегов Средиземного моря, вдоль Роны, Сены и Мозеля, выбегала сюда, на Рейн, старинная торговая дорога. Уже за 1/2 тысячи лет до P.X. умели массилийские греки посылать по ней на север свои товары и привозили с Балтийского моря прозрачный янтарь. Давно и преемников их – римлян – манили с левого галльского берега Рейна эти привольные места. Недалеко отсюда сам Цезарь с своими легионами дважды переходил по свайным мостам через Рейн, но он не успел завладеть зарейнской страной. Здесь же бился смелый Друз, знаменитый пасынок Августа, здесь он и умер в походе (10 г. по P.X.), упав с своим конем в ущелье; в современной немецкой цитадели Майнца до сих пор показывают грандиозный каменный курган (Eigelstein), вероятно, построенный римскими солдатами в память любимого вождя. Сын его, Германик, уже крепко захватил богатый край маттиаков и строил крепости по вершинам Таунуса и по берегам его живописных рек (ок. 15 г. по P.X.). Вслед за солдатами нахлынули искать счастья римские колонисты и «легковерные галлы, гонимые нуждой» (как называет их римский историк Тацит), усеяв всю область своими приземистыми, но островерхими хуторами. В лесах загремели топоры промышленников, толпы больных потянулись со всех сторон, иногда из далекого Рима, на «Воды маттиаков» (Aquae Mattiacae – Висбаден), брать шипучие ванны под наблюдением слетевшихся сюда знаменитых врачей. Предприимчивые люди и само Римское государство так усердно принялись за разработку серебряных рудников, что однажды войска даже взбунтовались против наместника, который уж слишком усиленно гонял их на горные работы.
Но вплотную за горами на восток, в дремучей Герцинской тайге и неприступных болотах, теснились не усмиренные еще римлянами германские племена косматых и диких хаттов. Их бревенчатые избушки, обнесенные тыном, и землянки, крытые для тепла навозом, прятались в топкой чаще векового леса. В ней же затеривались их плохо вспаханные поля и громадные стада низкорослого скота. В деревянных замках-городищах, обнесенных кольцевыми валами и рвами, жили их вожди с своими дружинами удальцов, и сюда же, на широкий двор замка, спасалось в минуты опасности со своим добром и скотом все окрестное население. Смертельную ненависть питали немирные германцы к римлянам, мешавшим им выйти из их неприютного леса и захватившим кругом все наиболее удобные для поселения места. Кто не убил еще врага, не смел, по их обычаю, стричь своих длинных, косматых волос; иные же, сверх того, сами, добровольно, надевали на руки тяжелые железные обручи и ходили суровые, озлобленные, с вечно хмурым угрюмым лицом (oculis trucibus). С жестоким отчаянием отбивались они от римских нашествий, и не проходило года, чтобы разъезды их рослых, раскрашенных в желто-красный цвет воинов, вооруженных длинными пиками, не совершали, подкравшись, набега на римские промыслы и поселки, сжигая дома, угоняя скот и распиная людей на деревьях. Их жрецы и вещие жены вперед обещали им победу и добычу.
В 83 году по P.X. порочный и злой император Домициан, наскучив римским обильем и бездельем, задумал устроить на хаттов большой иоход. Под командою лучших офицеров сошлись в главную римскую крепость на Рейне Могунциакум (Майнц) из Галлии, Гельвеции и Британии наиболее надежные войска. Сам император прибыл из Рима, устало развалясь, с дорожной книгой в руках, на шелковых пышных носилках, Два легиона блестящих гвардейцев, сотни экипажей и носилок, наполненных расфранченными придворными, поэтами, вперед заготовившими хвалебные стихи, художниками, актерами, служителями и поварами, следовали за ним, сопровождаясь обозами с дворцовой кладью. Пока назначенные им полководцы загоняли далеко в глубь диких лесов немирных хаттов, громя их селения и городища, император с гвардией привольно жил в большом лагере, – «глазом даже не видав войны», раздраженно замечает римский историк Дион Кассий. На берегу речки Ниды, повыше теперешнего Франкфурта-на-Майне, до сих пор заметны следы широких земляных валов и рвов императорской ставки, в виде прямоугольника, со сторонами по 1/2 версты каждая. Ежемесячно справлял он здесь победный триумф над германцами, вереницами проходившими в неволю мимо его палатки («Много было среди них и просто переряженных германцами рабов», – поясняет Тацит). Преторианцы приветствовали его почетным кличем «Германик, император-победитель». Скульпторы выбивали в его честь монеты и медали с изображениями скованных женщин и надписями «покорная Германия», поэты читали свои хвалебные стихи:
Трижды сломил уже ты непокорство свирепого Рейна
Мира правитель державный, родины нашей отец!
……………………………………………………………………..
Стоило Рейну назвать победителя имя святое —
С неба спустилась сама ветвь золотая побед.
Десять раз кубки осушим во славу великого дела!
Мальчик, наполни живей чаши фалернским вином!
А в ожидании его похвалы и награды неустанно трудились солдаты, укрепляя и расчищая занятую римлянами страну. Прорубались порубежные просеки в целых 150 верст длиною; строились и мостились военные дороги, возводились мосты, уложенные бревнами дамбы и плотины через болота и топи. Вдоль границы раскинулось целое ожерелье из мелких земляных укреплений, деревянных блокгаузов и деревянных же высоких сторожевых каланчей. День и ночь вкруг смоляной вехи ходили на них часовые, зорко вглядываясь в глубь прореженного леса. При малейшей тревоге вспыхивало тотчас на башне яркое пламя, мигом передавалось на соседние посты – и линия условных тревожных огоньков быстро добегала до больших каменных крепостей, второю цепью расположенных позади передовых позиций, верстах в 10 расстояния в каждую сторону. Спешно собирались отсюда когорты римской, ретийской или батавской пехоты и эскадроны (ана) легкой испанской и кельтской кавалерии и быстро поспевали по прямым. как шнур, военным дорогам к любому месту границы, навстречу показавшемуся неприятелю: они отбрасывали его опять в лес, а иногда, в отместку, сжигали пару-другую его деревень или угоняли несколько сотен голов скота.