и высший титул «сиятельных», которым кроме них обладал еще только один сановник, называвшийся префектом претории. Это он шествует сзади императора, потому что сопровождал его в походе и командовал левым крылом армии. А во дворце префект являлся верховным судьей, замещавшим самого императора, и высшим надзирателем за правителями всех областей и провинций.
За «сиятельными» министрами выстроились также видные сановники, носившие титул «превосходительных», а еще дальше разместились «светлейшие». Все это или ближайшие подчиненные министров, или начальники многочисленных дворцовых присутственных мест: канцелярий, правлений, контор. Навстречу императору вышли только самые высокие чиновники, потому что только они имели право лицезреть божественного Августа. Но и эти заслуженные и высокопоставленные особы, стоявшие навытяжку, едва император занес ногу на первую ступень мраморного крыльца, пали ниц перед ним и поднялись только тогда, когда Диоклетиан, взойдя на площадку, ответил на преклонение милостивым взмахом руки. Глазами указал он на закрытый вход во дворец.
– Двери! – торжественно и нараспев возгласил великий спальник.
Тотчас же, словно из-под земли, появился главный дворецкий с двумя помощниками. Гремя ключами, подошел он к дверям и отпер их. Потом все трое отпрянули от входа и повалились ничком. Император двинулся во дворец. В душе ему хотелось оставить всех этих церемонных людей, сбросить с себя оттянувший ему плечи тяжелый панцирь и лечь отдохнуть, а потом повидаться с женой и дочерью, но он знал, что все это еще очень далеко, и в нем поднимались досада и раздражение. Но Диоклетиан умел владеть собой, и, только закусив до боли верхнюю губу, он терпеливо направился в ту комнату, где должен был произойти обряд переоблачения из воинских в царственные ризы. А там еще целая вереница новых церемоний: каждый шаг императора, каждое действие считались священными актами – и каждый день его жизни протекал, как раз навсегда установленное богослужение – с одинаково обязательными выходами, переодеваниями, приемами и возгласами.
Едва вступил Диоклетиан в небольшую, освещенную лампадами одевальню – только вместе с спальником и его помощниками, как в противоположную дверь, приседая и быстро перебирая ногами, вбежало несколько пар одинаково смуглых, одинаково курчавых, одинаково пестро одетых людей, несших царские одеяния. Ставши все в ряд, они пали ниц, а руки их продолжали поддерживать принесенные вещи. Помощники спальника, «одевальщики», с необыкновенной ловкостью надавили незаметные кнопки, и панцирь сам собой распался на две половины, освобождая императора от своей тяжести. Затем, опустившись, они принялись расшнуровывать красные ремни на ногах Диоклетиана, который и здесь стоял безмолвный и неподвижный, как изваяние, все время пока не был преображен из воина в святейшего государя. Только на голове осталась у него та же белая жемчужная повязка, а одет он был теперь в просторный шелковые ризы, затканные золотом и жемчугом. На ногах же появились зеленые башмаки, сиявшие драгоценными камнями.
В новом облачении император проследовал в Малую Золотую залу, где предстоял торжественный прием все тех же главных сановников, а кроме того лиц, вновь назначенных на различные видные должности, и послов по особо важным делам, которые давно уже ожидали возвращения императора из похода. Золотую залу надо было проходить через целые вереницы комнат, все очень высоких и сумрачных, потому что свет проникал в них только сверху. Холодно и неприютно было в них, пусто и тихо. И шаги императора, сопровождаемого спальником и дворецким, по мраморному полу гулко раздавались в каменных хоромах. Заслышав их, еще напряженнее вытягивались дежурившие у каждой двери офицеры и евнухи – и, еще не видя приближавшегося господина, беззвучно падали ниц, закрывая лица, не смея взирать на божественного Августа.
Круглая Золотая зала освещена лампадами, стоящими вдоль стен, и большим паникадилом, высоко висящим посредине. В колеблющемся, дымном свете неясно блестят золотые карнизы и колонны, идущие кругом по синей стене. Прямо против входа, на возвышении золотой же трон с золотыми львами по бокам, а немного поодаль – золотая курильница. Воздух насыщен дымом и курящимися крепкими ароматами. Синеватый туман стоит в зале, и смутно видны фигуры людей, вытянувшихся в ряды по полукругам стен. Они недавно поклонялись императору на крыльце; теперь собрались сюда, чтобы воздать ему новое поклонение и славословие. Только все они здесь уже в парадных «мундирах» – красных плащах.
Появление Диоклетиана встречено было снова всеобщим, земным поклоном. Возсев на золотой трон, он взмахнул правой рукой. Тогда поднялись красные фигуры – и хором запели славословие, воздевая руки к императору:
– Многая лета тебе, единосущный сын Юпитера – Солнца! И вперед тебе новые победы и одоления, могущественный Август, победоносец! Ты – наше светлое и всеблагое Солнце, ты – единый владыка вселенной, ты – божественный, принесший на землю золотой век!
Константин Великий
Смолкнул хор, и в наступившей тишине раздался ответный возглас императора – первые слова, который он произнес после своего приезда.
– Величайший отец всех богов, держащий в руке судьбы всего мира, – тонким голосом, не шедшим к его крупной фигуре, тянул Диоклетиан, – просветил вас, мои мудрые советники, и вас, мои храбрые соратники, и весь народ римский в добрый час избрать меня императором на счастье и радость всех и на славу Римского государства. Да будет Юпитер Величайший и впредь милостив и человеколюбив, и да будет ему слава, честь и поклонение во веки веков!
– Да будет так, как ты хочешь, юпитерственный владыка! – в один голос, как заученное, пропели сановники в красных плащах.
Снова поднял руку Диоклетиан. И по этому знаку из ряда сановников вышел на середину залы тот министр, который носил титул магистра службы. Он преклонился перед государем и, пятясь назад, с странными приседаниями, вышел из залы. Через секунду-две он вновь появился в дверях, а за ним показалась вереница людей, опоясанных красными форменными кушаками. То были лица, вновь назначаемые на видные должности: они имели счастье быть лично представленными императору и выслушать высочайшее назначение. Все они, как только вступили в двери, повалились ниц как подкошенные и лежали недвижно, как трупы. По знаку министра они по очереди поднимались, смиренно подходили к подножию трона и там еще раз падали ничком. Министр громко произносил имя каждого и ту должность, на которую он назначался. Движением пальца император повелевал склоненному предстать перед собой – и тот, приложившись губами к зеленому башмаку государя, поднимался, чтобы выслушать наставление из уст самого Августа. Диоклетиан любил поучать: ему эта процедура доставляла удовольствие, он умилялся сам от тех благих советов, какие он давал своим подвластным. Всем он говорил почти одно и то же, но, растрогавшись, он не замечал этого. Словно помолодев, он с жаром повторял на разные лады о том, что боги создали славу и величие римского имени и что они поддержат их и удесятерят, если римляне будут вести благочестивую и непорочную жизнь. А для этого необходимо, чтобы пример подавали те, кто поставлен выше. Сам он, насколько ему позволяют силы, старается, забыв о своем покое, доставить счастье своим подданным, упрочить мир, повысить благосостояние, уберечь всех от пороков и нечестия. И все, удостоенные власти его помощники должны дружно действовать в том же направлении: думать не о себе, не о своих выгодах, а о пользе общей, стоять на страже закона, не дозволять сильным обижать слабых, защищать невинных, не применять и не вымогать, высоко держать знамя справедливости, ко всем относиться ровно и благожелательно, будь то даже последний раб. Тогда все поймут, что государство ими дорожит, и все будут хотеть служить ему и с охотой работать на него. И процветет земля, и возрадуются люди, и жизнь для всех будет обильна и легка.
– И да помогут тебе, Юпитер Величайший, и прочие боги на твоем новом, многотрудном, но святом поприще! – так заканчивал император свое наставление каждому из представлявшихся и на прощанье допускал еще раз приложиться к своей ноге. И счастливец должен был удаляться от священной особы, пятясь назад на четвереньках.
Последним представлялся императору высокий, стройный, совсем еще молодой человек, появление которого вызвало некоторое волнение даже среди застывших в своих позах сановников. Он проделал все положенные падения и преклонения, но в нем было что-то, не похожее на остальных. И когда встал он перед троном и открылось его красивое, несколько бледное лицо с прищуренными глазами и презрительно сжатыми губами, едва уловимый, недоброжелательный шепот прошелестел в зале. Министр назвал юношу Константином, сыном Констанция, императора и цезаря в Галлии и Британии. А назначался он на высокую военную должность трибуна первого ранга. Константин знал, что у него много завистников при дворе Диоклетиана, где он остался служить, знал, что императору внушили подозрения против него. Не раз его недоброжелатели старались погубить его, навязывали ему опасные для жизни поручения. Будто бы восхищаясь его физической силой и ловкостью, они вовлекали его то в бой со львом, то в поединок с каким-то богатырем-сарматом…
И, всматриваясь в стоявшего перед ним юношу, Диоклетиан стал чувствовать смутную тревогу и спешил договорить свое наставление. Он долго затем глядел вслед удалившемуся Константину: ему вспоминались дружеские советы его соправителя, Цезаря Галерия, при последнем свидании – не доверять бледному сыну Констанция.
Диоклетиан дал знак рукой министру служб, который с поклоном доложил, что перед очи императора жаждут предстать иноземные люди, послы великого персидского царя. Император выразил на то согласие наклонением головы, и тотчас же парчовые завесы сдвинулись и закрыли трон, на котором сидел Диоклетиан, и ближайших придворных, помещавшихся около него. Введенные в залу персидские уполномоченные, один впереди, двое сзади, все одинаково смуглые и чернобородые, похожие друг на друга, как родные братья, в ярких кафтанах и пестрых шапках, преклонились перед золотой занавесью. И три их одинаковых лица выражали одну и ту же изысканную вежливость и одно и то же сознание своего достоинства. Отдернулась завеса – Диоклетиан явился уже не прежним. Он восседал на высоко поднятом троне, и одежды его блистали, как солнце, а в руке он держал золотое копье. Иноземцы должны были убедиться в силе и блеске великого Августа, повелителя вселенной. Невидимый хор издалека, словно с неба, пел хвалебную песнь непорочному воплощению Юпитера. Вся зала застыла в молитвенном умилении перед величием государя. Расторопный министр уловил еле заметное движение императорского копья и легко топнул ногой о пол. Вскочили ловко на ноги персидские послы и, скрестив руки на груди, подняли свои огромные глазищи на сияющего в выси императора, а потом тот, что стоял впереди, залопотал быстро на своем, непонятном для римлян, языке. Министр, хотя и не умел говорить по-персидски, заранее уже знал, о чем будет речь, и вслед за послом перевел его слова: «Великий царь персов, считающий за счастье повелевать землей вм