– Тени – войско не очень опасное, как бы славны они ни были, а Рицимер, вероятно, не имел времени побродить по селам и городам империи и откровенно поговорить и с крестьянами, и с горожанами. У него тогда хватило бы решимости.
– Рим есть Рим, мой мудрый скир. Государство, которое создало Горация и Овидия, Вергилия и Лукиана, Катулла и Проперция, Цицерона, Ливия, Тацита, защищено против ваших секир незримым щитом.
– Незримые щиты не защищают от секир. Нужны видимые, из хорошего железа. А где они у империи? В границы стучатся сотни тысяч германцев, которых авары и сарматы теснят с севера, с востока – отовсюду. Рим их не пускает и заставляет биться с ними других германцев. Разве может это продолжаться без конца?
– А я думаю, что Рим вечен. Потому что погибнет Рим – исчезнут с лица земли образованность, поэзия, красноречие, история, юриспруденция. У германцев ведь нет ни Вергилия, ни Тацита, ни Квинтилиана, ни Папиниана[68].
– Не знаю, что будет. Жечь сочинения великих людей едва ли кому придет в голову, и я не об этом говорю. Я говорю, что у империи нет защитников, заинтересованных в том, чтобы она жила. А решает дело это и только это. Около Милана у Рицимера стоит огромное войско, сплошь из германцев. Стоит ему сказать слово, и это войско сделает его императором или, что еще лучше, по германскому обычаю, королем Италии.
– А что скажет Византия?
– Вот это дело другое: Константинополь – противник более серьезный, чем Фабии и Сципионы или даже чем Гораций и Цицерон. Но я думаю, что Константинополю впору только защищать свои собственные границы и отбиваться от Гензериха на море. Если сама Италия не поддержишь империю против варваров – а она ее не поддержит – Константинополю нельзя будет сунуться сюда.
– Однако какими вы все стали политиками. Обо всем вы думаете. Трудно становится с вами. Наступают последние времена.
– Ты шутишь, а это, между тем, так. Если мы стали больше думать, то вы почти совсем перестали этим заниматься. И меньше всех думает правительство империи. Оно только и заботится о выгодах фиска и забыло даже, что нужно позаботиться также и о народе.
– В этом и заключается наше горе. Но Антемий – человек умный и опытный в делах правления. При Константинопольском дворе он прошел хорошую школу. Он все это переделает.
– Будем надеяться…
Жар становился сильнее. Серые испарения неслись с болотистых берегов великой реки Итальянского Севера. Царила духота. Дышать было трудно. Поэт пошел прилечь под парусиновым навесом, а Одоакр вернулся на свою лодку.
Равенна
Когда Сидоний Аполлинарий и германские воины прибыли в Равенну, они узнали, что Антемий вместе с Рицимером уже уехали в Рим, где должна была состояться свадьба дочери нового императора с начальником германских войск.
Сидоний объявил, что он едет немедленно в Рим, а Одоакр с товарищами решили остаться, узнав, что в Равенне находится патриций Орест, влиятельный военачальник и старый знакомый некоторых из них.
Этот Орест, паннонец родом, служил у Аттилы секретарем, после того как попал к его двору вместе с римским посольством. После смерти гуннского короля он вновь вернулся на римскую службу и теперь получил от императора поручение вербовать ему телохранителей.
Расставшись с Сидонием и назначив ему свидание в Риме, германцы отправились отыскивать Ореста. Найти его не представляло труда. Воины сказали свои имена рабу, который записал их на вощаном листочке, и через некоторое время их позвали к патрицию.
Он сидел за столом, пересматривая какие-то списки. Около него вертелся мальчик лет шести или семи такой необыкновенной красоты, что суровые воины невольно залюбовались им.
– Который из вас Одоакр, сын Эдекона? – спросил Орест.
– Это я, – сказал Одоакр, выступая вперед.
– Я знал твоего отца. Мы вместе с ним участвовали в посольстве к Аттиле. И я рад сделать для сына его все, что могу. Какое у тебя желание?
– Мы слышали, что император вербует телохранителей, и хотели бы быть принятыми в их ряды.
– Все?
– Все. Нас двенадцать.
– Ну, я вас принимаю. Ты, Одоакр, будешь дорифором[69], а остальные – простыми телохранителями. Согласны?
Воины обменялись несколькими словами на своем языке и согласились. Орест стал вносить их имена в список.
К Одоакру подошел мальчик, бывший с Орестом, и стал трогать его тяжелый, широкий меч.
– Тебе кто его поднимает, когда ты им дерешься? – спросил он.
Одоакр улыбнулся и стал ласково гладить золотистые кудри мальчика.
– Сам поднимаю…
– А ведь тяжело.
– Нет, ничего.
– Значит, ты очень сильный.
– Сильный.
– А как зовут тебя?
– Одоакром, а тебя?
– Мое имя – Ромул Август, а только все зовут меня Августулом. Я ведь еще маленький. Но я скоро уже буду большой. Правда, отец?
Орест слушал этот разговор, нежно глядя на мальчика.
– Правда, мой милый. А теперь ты пойди к матери. Мне нужно поговорить с этими воинами; ты нам мешаешь.
Августулу не очень хотелось уходить, но он послушался и покинул комнату. Орест быстро рассказал воинам, что от них потребуется, и приказал быть в Риме через пятнадцать дней. У них оставалось еще несколько дней свободных, и они решили провести их частью в Равенне, частью в городах и селах по дороге в Рим.
Больше всего интересовало германских воинов море, которого они никогда прежде не видели, и они спешили посмотреть его. Гавань Равенны в то время не была еще занесена песком. В нее входили крупные галеры, в ней помещались большие флоты. Там кипела оживленная, шумная портовая жизнь.
Рано утром, на другой же день после посещения Ореста, Одоакр и товарищи его направились в гавань. Она была полна судами. Там стояло много греческих кораблей, которые привезли из Константинополя Антемия и теперь дожидались, пока сопровождавшие его послы восточного императора не вернутся из Рима, чтобы ехать домой. Там было много купеческих кораблей, которые пришли в Равенну частью с лесом, частью – с хлебом из-за моря, благополучно ускользнув от корсаров Гензериха, короля вандалов. Были и греческие торговые суда, которые воспользовались оказией и пристали к флоту, везшему нового императора, и теперь ждали возвращения.
Стройные мачты купеческих судов, высокие, гордо изогнутые носы военных галер с торчащими из боков тремя рядами весел – только это и было видно в обширной гавани Равенны.
– А мы хотели видеть море. Никакого моря нет: одна грязь, – недовольным тоном сказал один из спутников Одоакра.
Кругом слышался немолчный говор на всех языках Средиземного побережья и на всех германских наречиях. Кто-то услышал ворчливую фразу германца и спешил с советом.
– Хочешь видеть море, иди в Ариминум. Там море настоящее. Красота одна. Здесь что! Лужа! А если есть охота, садись ко мне на корабль, повезу в Мессану. Сицилию увидишь. Только не прогневайся. От места до места, без остановок. Такое правило.
Одоакр, сначала слушавший рассеянно, при последних словах говорившего насторожился.
– Какое правило?
– Самое обыкновенное. Закон. Я н а в и к у л я р и й; торгую заморским хлебом. Все мы составляем к о л л е г и ю. Дело не то что безвыгодное: прямо разорительное. Никто по доброй воле в коллегию не идет. Берут насильно всех, кто побогаче из купцов, и не выпускают, пока у него есть деньги. Кто старается уклониться, отыскивают и возвращают в коллегию. Если человек израсходовал все, что у него было, тогда уж не держат: иди на все четыре стороны. Правда, от других повинностей мы свободны, да что толку. Все равно состояние все уйдет.
– А почему нигде нельзя останавливаться по дороге?
– Не доверяют. Вдруг для себя начну торговать или контрабандой заниматься. Да это еще что! Стороннего груза на корабле держать не могу. В гаванях назначения не могу стоять дольше положенного срока. Все предусмотрено. Опекают так, что иной раз смотришь с палубы в море и думаешь: «А недурно сейчас прыгнуть туда, да и кончить все»…
– Почему все это так устроено?
– Иначе ведь фиску[70] самому пришлось бы организовать доставку хлеба и леса из-за моря. Это, видишь ли, ему не по средствам: дорого. Он и устраивается на наш счет. Что мы разоряемся – это ему нипочем. Теперь перестали понимать, что нельзя государству существовать без купцов, которые торгуют свободно и наживаются хорошо.
– Многое теперь перестали понимать, друг мой, – сказал Одоакр и подумал: – «Жаль, что нет тут Сидония Аполлинария. Я бы показал ему еще один экземпляр довольного римского гражданина».
– Так что же: едем в Мессану?
– Нет, благодарю тебя. Мы должны быть в Риме через несколько дней. Служба начинается наша.
– Ну, что делать! Ваша служба – не то что наша. Вас боятся… Прощайте.
И пошел к кораблям.
Разговор воинов с навикулярием слышал какой-то плебей, весь грязный, испачканный краской.
– Вы слушайте их побольше, купцов этих, – сказал он, подходя. – Нелегко им, правда. Но у них зато почет есть. Разорится, его всадником сделают. Они хоть тоже прикреплены к коллегии, как и мы, плебеи, а с ними не обращаются как с рабами. Вот наши коллегии, ремесленные – совсем вроде эргастулов[71].
– А какое различие между ними и вами?
– Такое различие, что если мы убежим из коллегии, нас поймают и насильно назад. Иных еще и клеймят за побег: оружейников, например, fabricenses, которые вооружение для войска поставляют. Наше положение, линтеонов, иначе гинециариев, чуть полегче. Мы красим в разные краски материи, которые поступают в казну от налогов натурой. Нас запирают в гинекеи, где женщинам бы нужно сидеть, и мы там красим. Убежать удается только тайком. Вот как мне сейчас. Захотелось до смерти вина выпить в таверне. Вечером вернусь.