– И все ремесленники работают на фиск?
– На кого же еще? Вот будете в Риме, посмотрите, как мучаются бедные монетарии, которые чеканят деньги. Хуже нельзя быть. Кто фиску нужен, тому пощады нет. Закрепостят моментально. И держат в коллегиях, пока человек на что-нибудь годен. Потому если он обеднел и стал неспособен к труду, его отпускают.
– Но как же это можно? Ведь вы же свободные люди, не рабы.
– Не рабы, а хуже рабов. И закон-то забыл о том, что мы свободные. Когда я женился, моей невесте трижды напоминали, что, выходя замуж за гинециария, она «теряет присущее ей от рождения украшение свободы». И дети наши принадлежат коллегии. У металлариев, которые медь и серебро добывают в рудниках, если даже имеется один сын, отбирают в пользу фиска. Там народ нужен: мрут больно много под землей.
– А родители?
– В законе сказано, что раз у них был один ребенок, то родится, несомненно, и другой, который останется отцу с матерью.
– И такой закон есть?
– Как же! Это тоже зовется отеческой опекой.
– Значит, ремесленники не очень довольны своей судьбой?
– Как Прометей своим ястребом[72]. Мы знаем одно. Хуже быть не может. Всякое изменение будет на пользу нам.
– Не первый раз слышу я такие речи. Говорите вы много, а терпите.
– А слышал ты, воин, про бунты в городах: в Италии и в провинциях? Кто подстрекатель? Ремесленник: то оружейник, то гинециарий. Нет, уже перешли от слов к чему-то другому. И чем дальше, тем будет больше.
– Увидим…
И Одоакр пошел искать товарищей, которые затерялись в толпе, пока он говорил с ремесленником.
По дороге в Рим
Германским воинам было суждено познакомиться с морем поближе. Бродя в гавани, они узнали, что на другой день из Равенны идет в Анкону небольшой каботажный[73] корабль, который еще вдобавок заедет и в Ариминум. Они решили ехать в Анкону, чтобы оттуда двинуться к Риму по Фламиниевой дороге. Они успели вдоволь налюбоваться морем до Ариминума, но потом попали в жесточайшую бурю и не рады были своей затее.
И вот спустя три дня, усталые, потрепанные морем, идут снова пешком германские воины уже по настоящей итальянской земле. Одоакру хотелось знать, что думает о положении вещей исконное итальянское крестьянство. В первый же ночлег он завязал беседу с крестьянином, который оказал ему гостеприимство под своей утлой кровлей.
– Давно у вас нет собственных участков? – спросил он.
– Здесь никто не помнит, когда у крестьян были собственные участки. Должно быть, еще при республике. Мы были арендаторы спокон веку. На границах другое дело. Там раздавали земли солдатам. Там собственники есть.
– Были, а теперь уже и они потеряли право собственности на землю. Они арендуют свои же бывшие участки, несут барщину и платят оброк.
– Вот как! Значит, как и мы тоже. Ведь работаем, сколько хватает сил, а живем впроголодь. Все отнимает помещик. Не оброком, так барщиной.
– А как рабы?
– Да рабам словно стало получше с тех пор, как их больше ниоткуда не подвозят. Теперь они кое-где уже не живут в казармах. Им дают участок и позволяют жениться, как людям.
– Значит, они довольны?
– Чем быть довольными? Что из скотины сделали «орудие, одаренное голосом (instrumentum)»? Жизнь-то все равно голодная. Раньше хоть помещик кормил их, а теперь они должны кормиться сами. А попробуй, прокормись, когда все отнимают.
– Какая же разница в положении у вас и у рабов?
– Кто ее знает! Мы зовемся холопами, они – рабами, а живется все равно: как хуже нельзя.
– Отчего же происходит это? Как у вас думают?
– Чего тут думать! Знаем доподлинно. Казна житья не дает никому. Налоги душат помещика, а он – нас всех, не разбирая.
– Слышали, что император новый в Риме? Говорят, при нем лучше станет.
– Мало ли что говорят! Прежде верили, теперь верить перестали. Не будет лучше, пока…
– Пока что?
– Э! Стоит ли разговаривать? Пойдем поесть. Старуха вон хлеб уже нарезала.
Одоакр улыбнулся. Он знал, что хотел сказать крестьянин. Пограничные были смелее и не скрывали своих надежд.
Следующие дни пути он все пополнял запас своих деревенских впечатлений и все больше убеждался, что дни империи сочтены.
Одоакр, разумеется, видел только внешние причины, которые делали существование империи непрочным. Для него было ясно только то, что напор варваров на границы усиливается все больше и что ни в одном классе империи, сколько-нибудь многочисленном, существующий порядок не встретит защиты. Но от германского воина, хотя и наблюдательного и вдумчивого, ускользала более глубокая причина упадка.
Государство может быть прочным только тогда, когда им управляют, понимая народные нужды и не требуя чрезмерного от народных сил. В империи V века не хотели понимать народных нужд и систематически требовали от народных сил невозможного. Хозяйство, особенно земельное хозяйство, не переставало падать уже в течение трех столетий, а правящие круги империи вели управление так, как будто оно находилось в самом блестящем состоянии. Ясно, что без конца такое состояние продолжаться не могло. Раз народное хозяйство не может питать хозяйства государственного, то рано или поздно должна будет наступить катастрофа. Ее нельзя предотвратить. Ее можно только отдалить путем грабежа казною частных лиц.
Каким же образом и почему в Римской империи сложилось такое противоречие между ростом хозяйственных сил и управлением?
С тех пор как границы империи были охвачены кольцом варварского натиска, с тех пор как варвары стали, то как друзья, то наполовину как враги, просачиваться в империю, произошло следующее: во-первых, прекратился приток рабов, и плантаторское[74] хозяйство на латифундиях мало-помалу стало невозможным: рабы не размножались, ибо нигде и никогда не размножаются люди, находящиеся в неволе. Следовательно, помещичьему хозяйству грозило разорение. А так как подати от помещика требовались регулярно, с возраставшей строгостью, приходилось думать, каким образом извлекать доход с земли иначе. И первым долгом стали раба сажать на отдельный участок. Помещик сокращал все больше площадь собственного хозяйства, дробил латифундию и довольствовался оброком с раба, выделенного на отруб. Та часть земли, которая оставалась в собственном хозяйстве помещика, обрабатывалась барщинным трудом. Так как рабского труда не хватало вследствие малочисленности рабов, то к барщине привлекались и холопы, когда-то давно бывшие свободными крестьянами, а теперь успевшие попасть в хозяйственную зависимость от помещика. Поместье постепенно начинало организовываться на новый лад, натурально-хозяйственный. Это значит, что оно ничего не покупало из города, ничего не продавало на сторону, все почти производило дома и подати платило натурой.
В этом же направлении действовало и другое. Германцы всюду еще жили в условиях натурального хозяйства. Если бы германцы нуждались в торговле, если бы им было необходимо сбывать продукты, добываемые ими, и покупать то, чего им недостает, натуральное хозяйство не сделало бы таких быстрых успехов в империи. Но обмен с заграницей, за исключением некоторых восточных провинций, прекратился, и натурально-хозяйственные порядки захватывали все большие области.
Так, мало-помалу дело дошло до того, что податей, уплачиваемых деньгами, стало не хватать на нужды фиска. Ибо у фиска было две статьи расхода, которые никак нельзя было удовлетворить без денег: жалованье войскам и жалованье чиновникам. Казна старалась бороться с безденежьем двумя способами: усилением налогового гнета и порчей монет – переплавкой старой монеты, содержащей больше золота, в новую, содержащую меньше золота, при той же ценности. Но порча монеты приводила к тому, что старая, полноценная или более полноценная, переплавлялась в металл для продажи – новыми деньгами можно было получить гораздо больше за золото, содержащееся в старой монете, или уходила на Восток, а усиление налогового гнета вносило неудержимое раздражение во все классы общества и расшатывало самые основы существования империи.
Одоакр видел факт, который был следствием целого ряда глубочайших причин, и смысл его он понимал правильно и хорошо оценивал его роковое значение для империи. Чутьем прирожденного политика Одоакр улавливал самое главное: что катастрофа неотвратима. И делал свои заключения.
В Риме
В Риме Одоакр был определен во дворец и сразу приобрел многочисленных покровителей среди приближенных императора, частью римских вельмож, частью приехавших из Константинополя.
Необыкновенная сила Одоакра поражала всех, и он охотно показывал образцы ея, зная, что этим путем всего легче вызвать к себе интерес, быть может, завести друзей. Однажды, смотря на его опыты, старый византийский вельможа сказал:
– Я видел только одного человека, одаренного такой же сверхъестественной силой.
– Кто это?
– Юный Теодорик, сын короля восточных готов, Теодемира. Он живет заложником в Константинополе.
Одоакр нахмурился.
– Не люблю готов, – сказал он. – Нет среди германских племен народа более лживого, вероломного и коварного.
– Теодорик совсем не такой. Он – сама искренность, само простодушие.
– Погодите, он еще покажет вам свою искренность.
В это время в большую приемную залу пышного Палатинского дворца, где происходил этот разговор, вошел сопровождаемый свитою пожилой германский воин, одетый в выкрашенную пурпуром баранью шкуру, в легком серебряном крылатом шлеме. Лицо его было сурово и некрасиво. Это был Рицимер, патриций и с недавних пор зять императора. Он видел, как германская стража императора непринужденно беседует с ближними придворными императора, и это, очевидно, не нравилось ему. Кроме того, он слышал последние слова Одоакра и подозрительно насторожился.