Первое время дороги на душе у Спурия было спокойно. Ему казалось, что теперь после бурной военной карьеры для него настанет тихое и спокойное время отдыха. Немного смущало его только то, что уж очень невелик был отцовский земельный надел, на котором ему теперь предстояло жить. Но при этой мысли он успокоительно посматривал на довольно большой ларец, который лежал на дне его телеги. «Да поможет мне Юпитер, – думал он, может быть, как-нибудь и обойдусь; кое-что мне все-таки удалось скопить за время военной службы. Жаловаться нельзя, полководцы щедро наделяли нас, солдат и центурионов. Помню, как еще освободитель Эллады Тит Квинкций Фламинин приказал выдать каждому легионеру по 250 ассов, а центурионам – двойную сумму; а затем после каждой удачной войны, когда полководцам удавалось захватить большую добычу у врагов, мы, центурионы, еще несколько раз получали ассов по 500 и от М. Катона, и от Л. Сципиона, и от М. Фульвия, победителя этолян; не раз платили нам и двойное жалование. Помнится, особенно заботился о нас, бедных солдатах, славный М. Порций Катон. Не дал он воли нобилям, когда они хотели расхватать для себя всю захваченную в Испании добычу и, раздавая нам деньги, сказал: «Лучше, чтобы многие граждане принесли домой серебро, чем немногие золото». Конечно, 2–3 тысячи ассов – еще не большое богатство; правду говоря, лучше бы было, если бы удержал я в своих руках надел из тех земель, которые Рим отнял у бруттиев[12] за их измену во время войны с Ганнибалом. Надел-то порядочный был, и не пришлось бы мне теперь к старости тесниться с семьей на одном югере. Да!» И Спурий с досадой вспоминал, как, получив уже около 10 лет тому назад довольно крупный земельный надел, югеров в 15, на юге Италии в качестве награды за службу, он не воспользовался представившеюся ему уже тогда возможностью выйти в отставку и поселиться на новой земле, а продал свой новый надел за бесценок первому попавшемуся покупателю. «Солдату деньги нужнее, чем земля, – думал он тогда, – а от хозяйства я все равно отвык». Он припоминал, что и некоторые другие солдаты, как и он, пристрастившиеся к войне и походам, продавали тогда наделы по дешевым ценам – благо среди богатых нобилей тогда не трудно было найти покупателя. Ему тогда не приходило на ум, что скоро уже дадут себя знать годы и ему захочется спокойствия и отдыха… «Эх, не ценим мы, солдаты, землю, когда есть случай приобрести ее и владеть ею, а потом уже пожалеешь, да поздно будет, – подумал он. – Ну да как-нибудь обойдусь и со своим прежним единственным югером».
Путь Спурия лежал через низменные части Средней Италии. До его старой родины от Рима было около 80 верст, и Спурий ехал уже второй день. Чем больше он присматривался к лежащим на его пути местностям, тем заметнее ему становилось, что все приняло какой-то новый, не похожий на прежнее вид. Под самой столицей вместо прежних полей пшеницы, полбы, ячменя и проса теперь вокруг богатых вилл тянулись длинными полосами фруктовые сады, засаженные смоковницами, яблонями и грушами, и большие огороды, где на широких грядах росли репа, редька, мак и чеснок; кое-где густо зрели сочные кормовые травы и другие кормовые растения, вроде горошка и волчьих бобов. Иногда Спурию приходилось проезжать мимо открытых ворот, ведших во внутренний двор виллы, и тогда он видал, как к широкому водоему, находившемуся посреди двора, подводили для питья скот; он видал, что кругом этого водоема были расположены загоны для волов, свиные хлевы, овчарни и курятники. Зато крайне редко попадались Спурию прежде в изобилии встречавшиеся здесь маленькие крестьянские хижины с расположенными вокруг них пахотными полями в несколько югеров поверхности. Садоводство, поставленное на широкую ногу огородничество и разведение кормовых растений – вот что видал Спурий под самым Римом и в его ближайших окрестностях и что сменило там прежнее полевое хозяйство. А когда к вечеру первого дня и на другой день Спурий въехал уже в сабинскую землю, то заметил, что фруктовые сады, огороды и кормовые растения стали чередоваться с густыми посадками оливок и винограда и скоро были ими совсем вытеснены; зато все так же часто попадались богатые виллы и все так же редко встречались крестьянские дворы. Спурию ясно становилось, что мелкое крестьянское хозяйство здесь погибает, и в его простое сердце крестьянина все более и более проникала какая-то смутная тревога и нарушала первоначально спокойное настроение его духа. Смысл того, что он видел дорогою, для него еще не был ясен, и он спешил поскорее приехать домой, чтобы разузнать все на месте.
Дома у Спурия была многочисленная семья – кроме жены, шесть сыновей и две дочери. В отсутствие хозяина семьи им жилось тяжело и трудно. Сначала работницей в доме оставалась только одна жена его, и ей приходилось самой содержать всех своих детей; а когда мальчики подросли и могли оказывать уже ей помощь в хозяйстве, то их забрали на войну, и она снова осталась одна с младшими детьми; дочери тоже жили дома, лишь пока были маленькими, а выросши, вышли замуж на сторону. Спурий был довольно чадолюбивым отцом, но из далеких походов ему только изредка представлялся случай прислать домой какую-нибудь денежную помощь, и потому-то он застал свою семью на краю нищеты. От непосильных трудов и от повседневных забот его жена Лукреция, еще далеко не старая женщина (ей было около 40 лет), выглядела уже совсем старухой, поседела и сгорбилась, а лицо ее стало желтым и покрылось мелкими морщинами. Теперь она жила дома с младшими мальчиками, из которых старшему было уже около 16 лет.
Уже наступали сумерки, когда Лукреция, возившаяся во дворе по хозяйству, через плетневую ограду увидала, что кто-то подъехал к их хижине. В человеке с бронзовым от загара, покрытым шрамами лицом она не сразу узнала своего мужа. Зато ее радости не было конца, когда, узнав Спурия, она услышала от него, что он приехал теперь уже не на короткую побывку, а на долгое время. А когда после первых приветствий она заметила и раба, привезенного Спурием, и тяжелый ларец, на который сам Спурий указал ей с довольным видом, то в ее голове мелькнула мысль, что теперь наступить конец ее нищете.
Но на самого Спурия родной дом произвел уже с первого взгляда нерадостное впечатление. Он заметил, что плетень, окружавший их двор, полузавалился, что самый дом тоже подгнил и грозит разрушением; когда он вошел вовнутрь дома, то ему бросилась в глаза густая копоть, покрывавшая стены и потолок единственной комнаты их хижины. Вся изба как будто бы почернела от дыма. «Видно, давно уже губка[13] не была в руках у Лукреции», – подумал он. И находившаяся прямо против входа постель с торчавшей из матрацев шерстью, и закопченный обеденный стол, и две небольших грубо сделанных скамейки около стола, и стоявший в углу сундук с облезлой краской, и очаг посреди комнаты, бывший в одно и то же время кухней и жертвенником, и даже маленькие фигуры домашних богов – вся эта незатейливая обстановка обедневшей крестьянской избы показалась теперь Спурию, после того как он насмотрелся во время своих походов на восточную и римскую роскошь, слишком убогой и неказистой. И в его голове почти незаметно для него самого мелькнула мысль, что нерадостно живут крестьяне у себя в деревнях, что угрюма и сера их жизнь. «Трудно тебе будет здесь жить, Спурий, не к тому привык твой глаз», – против своей воли, несмотря на радость первой встречи с семьей, подумал он.
Когда Спурий на другой день после приезда вышел из своей хижины, то его поразили безлюдье и какой-то мертвый вид его родной деревни. Как будто бы какая-то опустошительная буря пронеслась над ней с тех пор, как Спурий жил здесь в детстве. Много хижин, которые он помнил с детства, были теперь совсем необитаемы или снесены, и видно было, что обитатели давно уже покинули их вместе со своими семьями; а на некоторых бывших крестьянских участках Спурий увидал возившихся там рабов и поденщиков, которые приспосабливали их под виноградники и оливковые плантации.
Италийский дом с атриумом. (Помпеи, реставрация)
Да и те дома, в которых еще жили их прежние обитатели, имели жалкий, полуразрушенный вид, и Спурий с горечью замечал, что в сущности и его дом не лучше этих подгнивших, доживающих последние дни домишек. В деревне жили теперь больше старики, женщины да дети; здоровых, сильных мужчин Спурий видел мало.
Когда Спурий проходил по деревне, его поразило одно странное обстоятельство: на некоторых дворах, принадлежавших, как он помнил еще с детства, наиболее зажиточным крестьянам, стояли довольно большие скирды почерневшего от времени и подгнившего хлеба. Еще более удивился Спурий, когда увидал, что к одному из этих скирдов подошла какая-то старая женщина и, отхватив довольно большую охапку подгнившей, но с полными зернами пшеницы, понесла его в хлев. В другом месте он заметил, что в хлев несли из амбара уже вымолоченное, но проросшее, очевидно, сильно залежавшееся просо. «Что за чудо? – подумал он. – По виду вся деревня бедствует, как будто ни у кого за поясом лишнего асса нет, а хлебом свиней да коров кормят, вместо того чтобы везти его на продажу в Рим». Все это было странно Спурию, и он не мог сам найти этому объяснения.
Вернувшись домой, Спурий стал расспрашивать жену о своих старых знакомых – много друзей детства рассчитывал он встретить у себя на родине, и о многом хотелось ему с ними поговорить, но оказалось, что почти никого из них теперь в деревне нет. Одни пошли, как и Спурий, в дальние походы, пристрастились к военной службе и с тех пор только изредка наведывались к себе домой или погибли в боях; другие отделались довольно рано от военной службы; они воспользовались тем, что в то время воинская повинность стала перекладываться все более на союзников, а римские граждане получили большие льготы. Если прежде законным числом походов было шестнадцать, то теперь, похлопотав перед консулом, можно было получить отставку и после 6 походов. В прежние годы службы Спурию приходилось сталкиваться с этими рано отслужившими солдатами; он знал их как за не особенно радивых воинов, знал, что они всегда тяготились военной службой и всегда мечтали о мирных занятиях; тем более он удивился, когда узнал, что их все-таки нет в деревне и что они уже давно переселились в Рим. «Да что за напасть такая на деревню нашла, что все из деревни бегут да землю свою продают, растолкуй ты мне», – с недоумением и раздражением воскликнул наконец Спурий, убедившись, что почти никого из тех, кого он знал в детстве, теперь нет в деревне. Эти слова вывели и Лукрецию из ее спокойного и радостного состояния, навеянного на нее приездом мужа. В ее душе накопилось много горечи за долгое время разлуки, и теперь она уже не могла сдержать себя. «Эх, Спурий, трудные времена для деревни пришли теперь, – сказала она. – Я уже о нас, покинутых женах да малых детях, и не говорю; сам знаешь, легко ли нам жилось, пока вы, мужья, на войне пропадали; помню, как придет, бывало, рабочая пора, так на части, бывало, разрываться приходилось, и в поле, и в огороде, и в доме – всюду поспеть надо было. Бывали годы, что и скотину продавать приходилось, и плуг закладывать, чтобы поденщика принанять, да хоть на нанятых волах поле вспахать; а как скот да плуг продашь, так земля не радостью, а обузою делается. Э, да что говорить, не я одна, а полдеревни у нас здесь без работников плакались да мучились, пока вы за морями воевали». Спурий виновато опустил голову; он вспомнил, что среди тревог походной жизни он, действительно, мало думал о семье, и теперь изможденное лицо жены и убогая нищета его хижины стояли перед его глазами живым упреком.