Но Лукреции не хотелось огорчать только что вернувшегося мужа. Она остановила поток своих жалоб и заговорила снова другим уже веселым голосом: «Э, да что же я это все плачусь; мне бы радоваться надо, что ты хоть сам вернулся, да раба и деньги с собой привез; вот нам походы твои и помогут оправиться: и новую скотину купим, и хорошим плугом обзаведемся, и избу починим. Дело-то ведь не в одном том, что мужья у нас на войну уходили; трудно нам было жить не от одной недостачи в работниках, и тебе себя-то уж особенно винить нечего. Вот те, что и служили немного и домой рано вернулись, все равно своих семей от разорения не спасли…» Спурий снова поднял голову. «Вот этого-то я и не возьму в толк, Лукреция, – сказал он. – Ну, хорошо, тебе да еще другим женам было трудно жить дома потому, что мы, мужья, на войне были. А другие-то, у которых работники от земли, да от семьи из-за войны не отбивались, – чего же они-то разорялись? Ведь таких много было, а разоряется кругом, я вижу, все крестьянство; растолкуй ты мне это». – «Темная я, Спурий, женщина, а все-таки кое-что здесь и мне слышать и видать приходилось, – отвечала Лукреция. – Земля, видишь ли, теперь нам доходу совсем мало приносить стала. Прежде, бывало, как урожайный год, так со всей деревни обозы хлеба в Рим тянулись, и там давали нашим крестьянам за него сходную цену, так что домой они возвращались с полными ларцами. А теперь в Рим с своим хлебом хоть и не показывайся: такую за него цену давать стали, что и сказать смешно. Мне-то продавать редко приходилось: уж очень мал у нас надел; а вот те, у кого земли побольше и кто продажей хлеба жил прежде, так те от дешевизны хлеба теперь не наплачутся. Рассказывают они, что провоз до Рима дороже обходится, чем вся выручка от продажи. Уже когда ты уходил от нас в свои походы, цены падать стали, а теперь до того дошло, что за два модия пшеницы только один асс давать стали на рынке. Поневоле теперь нашим крестьянам нет расчета вести хлеб в Рим, и гниет он у них в скирдах да в амбарах, либо скот им кормят; от такого хозяйства не разживешься. Вот и стали теперь у нас землю-то все распродавать да в Рим на дешевые хлеба переселяться». – «Так вот оно что», – подумал Спурий. На минуту он почувствовал, что крестьянское разорение для него становится понятнее, но немедленно в его уме возник новый вопрос: «А отчего в Риме так подешевел хлеб?» Он знал, что Лукрецию, которая почти никогда не выезжала за пределы родной деревни, об этом спрашивать бесполезно; но как ответ на этот вопрос в его собственной памяти сейчас же всплыла вереница воспоминаний о том, что он видел и слышал в Риме.
Вот он стоит на построенной, еще на его памяти, сейчас же после окончания 2-й Пунической войны, набережной р. Тибра и с ее каменных ступеней, ведущих вниз к самой реке, смотрит на медленно плывущие вверх по течению, тяжело нагруженные заморским хлебом барки; они тихо подходят к римской пристани у подножия Авентинской горы, и там сейчас же начинается шумная и суетливая работа разгрузки: с барок спускают рабов, и они вместе с тут же нанимаемыми за поденную плату носильщиками начинают быстро таскать заморский хлеб в больших кулях к огромным амбарам, выстроенным у самой набережной. Спурий знал, что этот хлеб ежегодно в огромном количестве доставлялся римскому правительству его провинциями – Испанией, Африкой, Сардинией и особенно Сицилией – либо совсем бесплатно в виде дани, либо за очень умеренную плату; ему приходилось слышать и то, что этим привозным (а не покупным крестьянским, как прежде) хлебом римское правительство теперь стало снабжать армию. Он знал, что запасы этого казенного хлеба были так велики, что иногда и римским гражданам он продавался по дешевым ценам на рынке; он вспоминал теперь, как еще в год призыва его к военной службе, он, проходя по рынку, услышал, что по распоряжению великого Сципиона Африканского продается от Римского государства казенный хлеб всего по 2 асса за модий; он помнил, с какой жадностью раскупали его тогда римские граждане по этой баснословно дешевой, как казалось тогда, цене. Но Спурий знал, что не один только правительственный хлеб подходил на этих кораблях к римской гавани; он знал, что торговали им и частные лица – откупщики; про их хлебные дела Спурию приходилось часто слышать в Риме в Хлебном квартале, который он часто посещал во время своих коротких побывок в столице. Спурию вспомнился теперь этот людный и шумный квартал; там длинными рядами стояли похожие на амбары лавки хлебопродавцов, а к ним чуть не непрерывной вереницей тянулись тяжелые подводы с просом, ячменем и пшеницей; около лавок суетились и поденщики-грузчики, и ломовые извозчики, и приказчики, выходившие чаще всего из рабов. Спурий любил посещать этот суетливый, хотя и грязный и пыльный квартал; там он часто завязывал знакомство с бывалыми людьми, которым по хлебным делам приходилось бывать за морем, в тех же местах, куда предстояло отправляться и Спурию в качестве солдата или откуда он только что возвращался, и у них всегда находились общие темы для разговоров. Спурий любил поговорить с ними о своих боевых приключениях, а они рассказывали ему о выгодных хлебных делах своих хозяев; от них Спурий узнал, что в провинциях, особенно в Сицилии, почва баснословно плодородна и дает каждый год такие урожаи, о которых в Италии и думать не приходится; они рассказывали ему, что и издержки по земледельческому хозяйству там очень дешевы, потому что земля уже с давних пор по карфагенскому образцу обрабатывалась рабами, а рабский труд стоит недорого: поэтому-то, объясняли они Спурию, там хлеб можно купить чуть не даром. Особенно дешево, говорили они Спурию, можно купить в провинциях тот хлеб, который платился римским властям провинциальными жителями в виде дани, ведь римскому правительству часто бывало выгоднее и во всяком случае менее хлопотно продать хлеб откупщикам прямо на месте, хотя бы и за бесценок, чем возиться с подрядчиками, которые бы взяли на себя его доставку в Рим. Поэтому-то, объясняли они Спурию, наши хозяева и наживают большие доходы, хоть продают здесь хлеб дешево, втрое и вчетверо дешевле, чем италийские крестьяне.
Все это вспоминалось теперь Спурию, когда он слушал невеселые рассказы своей жены о деревенских бедствиях. Ему ясно становилось, что шумная и оживленная жизнь, которую он видал в одном уголке Рима, у подножия Авентинской горы и в Хлебном квартале, должна была разорением и запустением отразиться почти по всей деревенской Италии. «Да, – думал он, – дело-то просто, и удивительно, как это мне раньше не пришло на ум, что так и должно было быть». Для него выяснялось, что крестьян задавил дешевый привозной хлеб и что никто не купит у них теперь их пшеницы, их проса и ячменя по прежней цене, потому что все это стало гораздо дешевле в провинциях; крестьянам нельзя было рассчитывать теперь на сбыт своего хлеба, а только продажей его они еще и поправляли в прежние времена свои дела. «Так вот от чего крестьянские дворы, – думал он, – полны прогнившим да почерневшим хлебом, вот почему крестьяне бегут теперь из деревни, вот почему запустели наши дома…» И та смутная тревога, которую он чувствовал еще дорогой, теперь разрасталась и заполняла всю его душу…
Прошло несколько месяцев после приезда Спурия на родину, и к первым невеселым впечатлениям от деревенской жизни прибавилось еще чувство скуки и тоскливого одиночества. Ему, привыкшему с молодых лет к шумным лагерным сходкам и к постоянной смене впечатлений во время походов, деревенская жизнь с ее повседневными хозяйственными хлопотами и пересудами казалась слишком скучной и однообразной. Первое время он с удовольствием рассказывал односельчанам о своих походах, приключениях, о виденных им городах и землях, и те с жадным любопытством слушали рассказы бывалого солдата. Но жить только одними воспоминаниями о прошлом Спурий не мог, а новых впечатлений не было. Он уже скоро почувствовал, что слишком рано записал себя в старики и что потребность в полном покое и отдыхе для него еще не наступила. Ему, человеку, только недавно перешагнувшему сорокалетний возраст, были плохой компанией деревенские старики и женщины, из которых по преимуществу теперь состояло взрослое население деревни; а более молодые люди только изредка на короткие побывки показывались в деревню и почти тотчас же опять исчезли оттуда, затем чтобы снова окунуться в бурный и шумный поток столичной или походной жизни.
Приезжал между прочими на короткое время домой и старший сын Спурия. Он уже успел сделать несколько походов с римскими войсками в Испании; но боевые лавры не особенно привлекали этого некрепкого здоровьем, но зато предприимчивого и юркого юношу. Он мечтал о том, как, отбыв еще несколько походов, он выхлопочет себе у консулов отставку и поселится навсегда в Риме. Там, говорил он отцу, если удастся во время походов немного разжиться деньгами, можно будет и какую-нибудь мастерскую завести, либо вступить небольшой долей в какое-нибудь торговое дело, либо приобрести маленький пай для участия в откупах; а если не удастся и это, так в Риме хорошую цену свободным людям дают за их голоса богатые нобили на выборах. Но больше всего привлекал этого юркого юношу Рим своей яркою и шумною жизнью; он с восторгом рассказывал односельчанам, как весело теперь живется в Риме, как часто теперь стали устраивать празднества эдилы и городские префекты и какие бешеные деньги они на них тратят. Какие великолепные гладиаторские бои можно посмотреть во время этих празднеств, какие забавные комедии послушать! А как щедро угощают народ во время триумфальных въездов победоносных полководцев! Можно тоже пристроиться клиентом к какому-нибудь знатному человеку, и тот будет угощать, одевать и содержать тебя на свой счет; а взамен этого он потребует сущих пустяков: нужно только оказывать ему всякое почтение, приходить к нему на поклон по утрам да сопровождать его повсюду при его выходах…
Спурию не особенно нравились эти речи его молодого сына. Он высоко ценил свое звание свободного римского гражданина и ни за что не согласился бы продать свой голос на выборах или, еще хуже, поступить к знатным людям в услужение в качестве клиента. Всегда прямой в обращении, простой и серьезный, привыкший говорить правду в глаза своим начальникам, он не любил тех новых граждан, которых он так много видал теперь в Риме, – жадных до наживы, льстивых перед нобилями, падких на развлечения, бойких и распущенных; а сын его всеми своими манерами и взглядами так напоминал ему их… Он сознавал, что бессилен переделать этого юношу, выросшего вдали от его отцовского глаза; и только тогда, когда сын стал уже слишком восторженно говорить о веселой жизни в Риме, он сурово заметил ему, что и в Риме много людей голодает и что жизнь в грязных каморках шестиэтажных домов, которая предстоит переселяющимся туда пролетариям, не особенно сладка. Между отцом и сыном не оказалось ничего общего ни во взглядах, ни в интересах. Поэтому-то Спурий и простился с юношей почти без сожаления, когда тот снова ушел из деревни в дальний поход по требованию римских властей.