А на другом конце стола Люций Сципион спрашивал по-гречески красивого римлянина:
– Я все же не понимаю причины твоего развода с женой. Разве она бездетна или некрасива? И она ничем не виновата перед тобой.
А тот, приподняв ногу и показывая на башмак, отвечал:
– Разве он некрасив? Или стар? Но никто из вас не знает, где он жмет мне ногу.
И опять поднялся рыжий и сердито начал говорить о том, как безнравственны стали римляне, когда познакомились с греками. И тяжелый звук его голоса теребил нервы Амфитея, измученного ожиданием: что же с ним-то будет?
Вспомнили наконец и об Амфитее. Повернув голову в его сторону, Публий Сципион остановил на нем свои острые, серьезные глаза и легким жестом руки велел ему подойти. У Амфитея в глубине души что-то вздрогнуло: «Вот сейчас что-то решится».
Сципион заговорил по-гречески мягким, но властным тоном:
– Послушай! Ты пленник римского народа. Но с согласия моего друга-консула и квесторов я купил тебя у государства. Я видел, как ты шел на триумфе, гордо подняв голову. Я слышал, что ты заведовал царским книгохранилищем. Сейчас нам нужны образованные люди. Поэтому ученые рабы – в большой цене. Но я полагаю, что поручить, например, воспитание детей и юношей можно лишь тем рабам, души которых не вовсе погрязли в рабстве. В ком нет чувства уважения к самому себе, тот ничему доброму не научит. Мне понравился твой гордый вид на триумфе. И я хочу приставить тебя к моей библиотеке. Вместе с тем ты будешь давать уроки грамматики и поэзии в домах моих родственников. Что ты скажешь?
Амфитей поморщился.
– Полководец! – сказал он, – если ты купил меня, значит, ты мой господин, и у меня, раба, нет выбора. Но соловей не поет в когтях у кошки. Музы не посещают рабов. И я бы проклял себя – клянусь бессмертными богами, если бы из свободной божественной мудрости сделал рабский, подневольный труд.
Сципион чуть-чуть сдвинул брови:
– Значит, ты отказываешься? Но помни, ведь ты – раб.
– Да! Я раб. И ты меня можешь засадить за самую черную работу. Можешь меня убить. Я знаю, что попал в страну варваров, и жалости не жду. Но над душой и мыслью философа нет другого господина, кроме философии. И не в твоей власти заставить меня служить иному.
Он думал, Сципион рассердится. И ему даже хотелось этого: слишком много затаенного отчаяния скопилось у него в душе и теперь рвалось наружу. Но Сципион только улыбнулся снисходительной улыбкой.
– Ты считаешь нас варварами? Не стану тебя разубеждать. Но когда ты поживешь в Риме, тебе не захочется его покинуть. Рабу, конечно, не следует позволять быть дерзким. Но я хочу, чтобы ты сам пораздумал. И не сомневаюсь, что ты скоро будешь говорить иначе и проще смотреть на вещи. Уведите его (он сделал легкий жест рукой), но пусть подождет здесь.
Амфитея увели во двор. Сидя на холодных камнях двора, он стал перебирать в голове свои впечатления. Он не того ждал, что увидел на деле. Страшные варвары-воители, оказалось, впитали в себя немало эллинских обычаев. За столом, за чашей вина, они ведут мудрые речи об учениях греческих мудрецов. Только вот этот рыжий!.. Сколько в нем злости!.. Зато Сципион – обаятелен! И как хорошо владеет эллинской речью.
Кто-то положил ему руку на плечо. Обернувшись, он увидел пожилого краснолицего человека в венке. Лицо его стало еще краснее, от него пахло вином, венок сбился на сторону.
– Привет тебе, мой собрат по мудрости! – сказал он по-гречески, – скажи, как тебя зовут, и каких философов ты ученик и последователь.
– Я Амфитей, родом из Коринфа, учился в садах Академии, бывал и в Александрии, где постиг науку о поэзии. В своих исканиях я старался найти у всех философов зерна мудрости, но ближе всех моей душе учение Аристотеля. Но почему тебе это интересно? И кто ты сам?
– Я Квинт Энний, поэт и ритор. Весь Рим меня знает. А говорю я с тобой потому, что мне хочется тебя ободрить и направить на верный путь. Ты еще не понял, куда ты попал, и не знаешь, как тебе быть.
– Ты прав. Этого я не знаю.
– Пойдем со мной. Пир кончается, гости расходятся. Публию Сципиону я сказал, что приведу тебя в его дом. Пройдемся по Аппиевой дороге и поговорим.
Аппиева дорога (современный вид)
Они вышли из усадьбы. Некоторое время шли где-то узкими тропинками, среди виноградников и огородов. Квинт Энний шел, прихрамывая, и молчал. Но вот вышли на широкую дорогу, сплошь выложенную толстыми каменными плитами. При лунном свете вдали виднелись городские ворота; вдоль дороги кое-где встречались небольшие круглые строения в виде башенок, обсаженные кипарисами. Энний поднял голову и заговорил:
– Тебе не следует отказываться от того, что тебе предлагает твой новый господин. Ты этим можешь освободиться от своего рабства – и другим принести много пользы.
– Кому я этим принесу пользу, – с горечью сказал Амфитей, – насильникам-римлянам? Не думаешь ли ты, что мне так уж хочется приносить пользу тем, кто лишил меня свободы? Тем, кто скоро раздавит всю нашу Элладу! Элладу, где каждый камень говорит о славных днях и о великих философах и поэтах.
– Однако, – возразил Энний, – разве не Рим освободил Элладу от македонян? Разве не римский военачальник Фламинин, победив царя Филиппа, объявил эллинские города свободными?
– Да, Энний. Я видел своими глазами на Истмийских играх, где была объявлена свобода Эллады, как толпа в восторге носила на руках вашего Фламинина и называла его освободителем. Но, клянусь могилой Аристотеля, я не верю искренности римлян. Вот ты пируешь за одним столом со Сципионами, значит, знаешь, что думают ваши государственные мужи. Скажи мне откровенно: если Эллада вздумает жить свободной жизнью, не спрашиваясь ни в чем у Рима, разве не обрушится Рим на нее со всею яростью? Ведь на Этолию уже он обрушился! Так будет и с другими городами Греции.
– Может быть, и даже больше того: пока в силе Сципион – до тех пор Греция может пользоваться своей свободой. Он к ней благоволит. Но уже и теперь многие сенаторы говорят, что пора и Македонию и Элладу объявить добычей римского народа. А всадники все горят желанием прибрать ее к рукам. Да, конечно, Эллада будет в руках у Рима, как была она уже в руках Македонии. Но что же из этого? Ее жизнь прожита, и ты ее к былой славе не вернешь. Да и что ты делал до сих пор для свободы Эллады? Ты сам мне сказал, что за золото ты служил царю Антиоху. А разве для эллина не должно быть ненавистно самое слово «царь»? И если ты при дворе деспота мог учить мудрости, почему тебе не делать этого в Риме? Здесь каждый гражданин всякий день благодарить богов за то, что живет в свободной стране.
Амфитей угрюмо потупился.
– Пусть ты прав. Сирийский царь, конечно, и варвар и деспот, но он читает Платона, знает наизусть Гомера. А поймут ли их здесь?
– В том-то и дело, что наступило и для Рима время читать Гомера. Его уже и читают.
Прошли немного молча. Наконец Амфитей грустно сказал:
– Все, что ты говоришь, может быть, и правда. Но тяжело сознавать, что Эллада гибнет.
– Тяжело сознавать и человеку, что он стареет! – возразил Энний. – Вот погляди на меня: мне 50 лет. Другие в мои годы сохраняют еще бодрость, но я много пил вина в моей жизни и чувствую, что старость уже близится ко мне. Молодость ушла навсегда. Но значит ли это, что я никуда не гожусь? Если я не могу состязаться с юношами в гимнастике или надеть панцирь и идти на поле битвы – значит ли, что пора умирать? Я думаю – нет. Много есть такого, чем можно с приятностью и с пользой наполнить свою старость. Слагать стихи может и старик. А учить других – для старика самое подходящее дело. То же и с народами. Эллада в дни своей молодости совершала великие дела. Но и у ней наступила пора старости. Ее время прошло, и ей не расцвести прежним цветом. Но в старости она учит другие народы. Это так просто и естественно. и, чем вздыхать о прошлой молодости, не лучше ли позаботиться о том, чтобы в старости оказаться хорошим наставником молодости? Однако я немного устал идти. Сядем.
Они сели около каменной круглой гробницы с узенькой дверью. Энний продолжал:
– До сих пор мы говорили об Элладе, теперь поговорим о тебе. Разве ты не хочешь освободиться от рабства?
– Конечно! Но как это сделать?
– Вот я тебе расскажу. Каких-нибудь сто лет тому назад в Риме никто не слыхал эллинской речи. И жили римляне тогда скромно и бедно. Спроси у Катона – ты видел рыжего сенатора на пиру? Так он тебе со слезами умиления на глазах расскажет, как в былые годы вражьи послы, пришедшие с намерением подкупить римского полководца, нашли его у дверей избушки, пекущего себе репу на ужин. В ту пору музы не посещали Рим. Но Рим захватил сначала Южную Италию, где находится и мой родной город, а потом отнял у Карфагена Сицилию, Испанию. И пришлось римлянам встретить людей, просвещенных музами.
Однажды в Рим приведен был пленником один ученый грек. Он попал в рабство к знатному нобилю Ливию Салинатору – вот так же, как и ты. Но он не потерялся в чужом месте. Он стал давать уроки греческого языка, ибо многие сенаторы охотно начали изучать этот язык. Скоро он так прижился в Риме, что начал римлян же учить латинской грамматике. И он стал вхож в дома лучших римских фамилий. Его господин скоро полюбил его и отпустил на волю. С тех пор его все знали в Риме под именем Ливия Андроника. Войди сейчас в любую римскую школу и увидишь, что школьники читают поэмы Гомера в переводе Ливия Андроника. Этот перевод «Одиссеи» Гомера сразу заставил всех уважать его.
– Но скажи мне, Энний, – перебил Амфитей с легкой усмешкой, – так же ли красиво звучит «Одиссея» по-латыни, как и по-гречески?
– Нет, клянусь Геркулесом! Да и Ливий слагал стихи – точно ворочал тяжелые камни. Но ведь до него в Риме вовсе не слышали настоящих стихов. Ливию пришлось впервые работать над тяжелым латинским языком, еще не приспособленным к красотам изящной литературы. Но уже у следующего поколения поэтов язык римлян принял более изящную форму. Я надеюсь, что о моих, например, латинских стихах потомки сохранять добрую память.