Но продолжаю о Ливии Андронике. Мало того, что он примером своим заставил римских школьных учителей учить по-новому, – он познакомил Рим и с театром. На празднествах он появлялся на площадях в сопровождении мальчика. Вдвоем они разыгрывали целые комедии. Мальчик пел сочиненные Ливием стихи, а сам Ливий жестами и движениями лица старался передать содержание их. Иные римляне, вроде теперешнего Катона, презрительно отворачивались, но большинство смотрело с любопытством – и немного спустя в Риме образовался театр. Ливий Андроник переделывал для него греческие комедии и трагедии. Так всю свою жизнь положил он на то, чтобы проложить музам дорогу в Рим. И современники его оценили. Когда в войне с Ганнибалом счастье повернулось на сторону римлян, сенат назначил празднество. На нем молодые девушки в белых одеждах, с ветвями в руках, пели гимн. Кому же сенат поручил составить этот гимн? Тому самому Ливию Андронику, которого когда-то рабом привели в Рим в позорных цепях!
И Ливий Андроник был не один! Я могу тебе привести много примеров. Посмотри, кто сейчас воспитывает детей в семьях Сципионов, Эмилиев, Метеллов? Все греки – рабы, вольноотпущенники. Некоторые добровольно пришли из Эллады в Рим попытать счастья. Греческий язык стал обычным в домах нобилей – ты слышал, как хорошо говорит по-гречески Публий Сципион? Следом за Ливием Андроником явились писатели из римлян. Сенатор Фабий Пиктор задумал описать Первую Пуническую войну в историческом сочинении. И он описал ее – по-гречески! Видишь, сколько дела для тебя и тебе подобных? Тебе нетрудно будет получить свободу. А если и нет – так, право же, лучше быть рабом, получающим хорошие деньги за уроки грамматики и поэзии, чем работать где-нибудь в поместье, под палкой надсмотрщика.
– Погоди, Энний, – перебил Амфитей, – скажи мне что-нибудь о себе. Я еще не понял, эллин ли ты, и если эллин, то что привязывает тебя к Риму?
– Меня зовут иногда полугреком. Я из Рудии, городка на юге Италии. Разные народы живут в моем родном городе. Есть и италийцы, и карфагеняне. Но больше всего греков. От деда я слышал, что мы происходим от царского рода Мессагов. Но, клянусь богами, сейчас я с удовольствием отказался бы от своего царского происхождения ради того, чтобы стать римским гражданином. И я надеюсь им стать когда-нибудь, хотя римляне очень неохотно дают права гражданства чужеземцам. Почему я так привязан к Риму? Да потому, что здесь прошли лучшие годы моей жизни, здесь я узнал славу и почет. Здесь я снискал дружбу Публия Корнелия Сципиона. А с ним тесно связана вся моя жизнь. Вот взгляни, – Энний указал на каменный склеп, возле которого они сидели, – это фамильная гробница Сципионов. и, признаюсь, я с удовольствием думаю, что после смерти буду лежать здесь. Публий Сципион дал на то согласие.
В Рим я попал в дни войны с Ганнибалом. Я, подобно другим италийцам, должен был участвовать в войне. Я сражался в рядах римских легионов. На острове Сардинии, где были расположены наши войска, я встретил Марка Порция Катона – того самого, который сегодня на пиру так сердился. И он убедил меня ехать в Рим. В Риме я поселился на Авентинском холме в маленьком домике и стал давать уроки грамматики – и греческой, и латинской. Потом принялся и за поэзию. Я переводил и приспособлял для римской сцены трагедии Еврипида. Не так давно римская публика бешено аплодировала в театре «Медее», которую я изложил латинскими стихами. Писал я и комедии, писал много, стараясь знакомить Рим со всем тем, что дали миру великие эллинские философы и поэты. Кто, как не я, познакомил римлян с учением Эвгемера о богах? Я не пренебрегаю никаким родом литературы: пишу и величавые поэмы, и шуточные стихи. Сейчас вот я заканчиваю легкую поэму, посвященную прелестям греческой кухни: в живых стишках я учу римлян, как нужно поджаривать разные сорта рыб и чем приправлять. Думаю, что угожу нобилям.
Однако ни одно из моих произведений не встретило такого сочувствия, как «Анналы». У римлян нет своего национального эпоса – нет ничего, что могло бы для них стать тем, чем для греков являются бессмертные поэмы Гомера. И я задумал изложить в стихах всю римскую историю. Уже несколько лет я работаю над этой поэмой. Несколько первых книг я уже выпустил; и римские нобили восхищаются ими и просят не медлить с выпуском дальнейших частей поэмы. По слогу я стараюсь подражать Гомеру. Я с того и начинаю поэму: во сне мне является старец Гомер, передает мне свою душу – и я становлюсь латинским Гомером. Я собрал все италийские предания, которые только мог найти: песни о былых годах, что на пирах поются; сказки, которые рассказывают старики своим внукам; сказания, которые передаются из рода в род в каждой фамилии нобилей о славных делах их предков. Жрецы каждого храма могут рассказать немало сказаний, связанных с их святилищем. Они-то мне рассказали про старуху Сибиллу, что продала Тарквинию Гордому три книги, где изложена вся будущая судьба Рима; или о Марке Курции, который добровольно бросился в пропасть, дабы умилостивить богов, после чего пропасть закрылась; или о том, как царь Нума беседовал с богами. Многому из этого я бы не поверил. Но что из этого? Зато читатели так любят небылицы. Я читал подписи на могилах нобилей, писанные такими ужасными стихами, что порой трудно добраться до смысла. Все это я собрал и сложил из этого большую поэму, подобно тому как целый город бывает сложен из отдельных камней. Правда, я не первый. Уже сенатор Фабий Пиктор (я говорил тебе?) описывал греческой прозой Первую Пуническую войну. А некто Невий пытался ее изложить в стихах. Но мой труд будет и величественнее, и изящнее по стиху. Слушай! Это из первой книги моих «Аннал»: Ромул и Рем, близнецы, вскормленные волчицей, построили город и спорят, чьим именем назвать его.
Энний кашлянул, набрал воздуху и, подняв одну руку, начал патетически декламировать:
Много заботясь в то время о троне и сильно желая
Царствовать, знамений ищут и указаний по птицам.
Вот предается гаданию Рем и один наблюдает —
Не пролетит ли счастливая птица, но Ромул прекрасный
На Авентинской горе стережет точно так же полет птиц.
Спор шел о том, как назвать город – Римом или Ремором.
Всех занимало людей, кто из братьев царствовать будет. Ждут. Точно так, когда консул хочет сигнал подать в цирке
Смотрят все, полны жадного взора, на перегородки,
Как из ворот разноцветных появятся вдруг колесницы.
Так и теперь ждал народ и смотрел с напряженным вниманьем[25].
– Слышишь?.. Слышишь? – продолжал он. – Ведь это же – чистый гекзаметр. А до меня в Риме не знали гекзаметра. Ливий Андроник перевел «Одиссею» сатурническими стихами – и Невий тоже сатурническими стихами воспевал Первую Пуническую войну!
Амфитей промолчал. В душе он никак не мог согласиться, чтобы эти стихи могли стать рядом с Гомером. Но не хотелось противоречить Эннию.
– Вот что я делал в Риме, – продолжал Энний. – И я сделался нужным человеком для нобилей. Многие из них посещают мой скромный дом на Авентине. Меня всегда зовут на пиры – я там необходим, ибо кто в Риме умеет подобно мне говорить о серьезных вопросах в шуточной, остроумной форме? – Одинаково интересно говорить и о богах и великих предках – и о морских раках под соусом из хиосского вина? Публий Корнелий Сципион и нынешний консул Фульвий Нобилиор спрашивают у меня, что им читать в часы досуга. Разве не по моему совету сын Публия Корнелия Сципиона задумал писать римскую историю? Консул Фульвий Нобилиор вскоре выступает в поход против этолян. И он очень зовет меня с собой, надеясь, что мой талант вплетет новые лавры в его победный венок. Среди молодых людей Рима есть такие, которых зовут энниасты за их любовь к моей поэзии. А сколько раз накануне обсуждения великих дел в сенате сам Публий Сципион приглашал меня к себе и держал со мной совет!
Я не скажу, чтобы я жил богато. Вначале я бедствовал, теперь мои дела идут лучше, ибо всякому сенатору приятно, чтобы его детей учил грамматике Квинт Энний, а Квинту Эннию не разорваться же, чтобы обойти все сенаторские дома; поэтому я могу за свои уроки назначить хорошую цену. Правда, уроками не наживешь себе Крезовых сокровищ. Однако, хотя я и не богат, но я все время чувствую, что я Квинт Энний. И когда моя подагра (Энний слегка потер левую ногу) или другая болезнь сведет меня в могилу, и меня положат вот в этот склеп рядом со Сципионами – я заказал высечь надо мной такую эпитафию:
Граждане! О, посмотрите на старого Энния образ!
Славные он воспевал подвиги ваших отцов.
Не почитайте меня ни слезами, ни похоронным воплем.
Зачем? Я, живой, буду порхать по устам.
Он замолчал. Молчал и Амфитей. С равнины потянуло сыростью. Энний встал.
– Пойдем, – сказал он – моя подагра не любит влажного воздуха.
Они пошли обратно по направлению к городу. Энний вытирал со лба капли пота. Он, видимо, устал. Шли молча. Наконец Амфитей прервал молчание:
– Из твоих слов следует, что побежденная Эллада может стать сильнее победителя – Рима? Может научить его, как жить?
– Я это и говорю. Я в Риме пятнадцать лет. Но как быстро меняется жизнь нобилей за эти годы! Погляди, как жадно перенимает молодежь все греческое. Я уже не говорю про вина и блюда или домашнюю обстановку. Но если бы ты видел, как доволен был Эмилий Павел (тот самый, в доме которого сейчас шел пир), когда я ему подсказал, что род Эмилиев можно вывести от сына философа Пифагора – Мамерка, по прозвищу Эмилиос, что значит по-гречески «обладающий приятной речью». А вот другой пример: сколько я знаю, старинные римские сказания выводят основателей Рима – Ромула и Рема – вон с той Альбанской горы (Энний указал рукой на чернеющую вдали гору). Но почему же и у Невия и у Фабия Пиктора я читал, что римляне происходят от Энея, бежавшего из пылающей Трои и поселившегося в Лациуме, где на Альбанской горе сын его построил город? Я думаю, это оттого, что римлянам лестно стало связать свои предания с греческими. И кто-то, Невий ли, или кто другой – судить не берусь – соединил в одно римское предание и то, что вычитал в греческих книгах.