а полным абсолютизмом. Для того чтобы соблюсти приличие выражений, они прибавили в постановлении, что выбирают диктатора для проведения законов, какие он сам найдет нужным, для восстановления строя республики. Таким образом, римляне, у которых в течение более 240 лет было монархическое устройство, а потом в продолжение 400 лет народное правление, при ежегодно сменяющихся консулах, испытали опять монархию»[19].
Ясное дело: позднейшие поколения считали основателем абсолютной монархии в Риме Суллу; Цезарь и Август были в их глазах продолжателями. Тот же историк не может удержаться от следующего сравнения: «На следующий год по достижении верховной власти Сулла, хоть и остался диктатором, но для того, чтобы восстановить лицемерное подобие республики решил во второй раз стать консулом вместе со своим коллегой Метеллом Пием. По этому примеру еще и до сих пор римские государи, хотя сами назначают консулов, но по временам и себя возводят в этот сан. Таким образом, вся картина императорства вплоть до игры республиканскими символами и терминами уже была осуществлена Суллою. Одно только представляется удивительным историку, пишущему в эпоху прочно установившейся монархии: каким образом Сулла, первый из всех монархов и он единственный, слагая с себя подобную власть, без всякого принуждения с чьей-либо стороны, передал ее не детям своим (как его современники Птолемей в Египте, Ариобарзан в Каппадокии, Селевк в Сирии), а тем самым людям, над которыми деспотически правил. Совершенно невероятным кажется и то, что этот человек, положивший столько усилий, столько отчаянной смелости на достижение власти, добровольно сложил ее, когда добился цели»[20].
Вот эта противоречивая психология первого римского монарха, вообще, первого самодержавца, слагающего свою власть не в сказке, не в теоретической возможности, а при свете ясных исторических сведений, крайне занимала античных писателей. Решением странной психологической загадки занята вся биография Суллы у Плутарха, и вследствие этого она одна из самых неблагодарных для новейшего историка: в ней почти нет политических фактов, а только приводятся поразительные или характерные случаи жизни сверхчеловека, безгранично отдававшегося своим влечениям и в то же время глубоко равнодушного к людям, одаренного всеми талантами ума и воли и не имевшего никаких целей. Сопоставляя эти черты, биографы и историки, изучавшие Суллу, его характер и судьбу, старались объяснить основную нелогичность его натуры и особенно изумительный его конец, его уход с высоты престола в частную жизнь.
Среди тех интимных деталей, которые они сообщают, есть одна, крайне любопытная в культурном отношении. Сулла верил в свою звезду, он считал счастье прирожденным своим даром. Он сам присоединил к своему имени прозвание «Счастливого», любил, когда его так именовали, и назвал детей Фаустами, любимцами судьбы, перед рострой, трибуной в народном собрании, была поставлена его вызолоченная конная статуя с надписью: «Корнелий Сулла, счастливый император». Фаустом, человеком особой благодати, почти божьей милостью, Сулла себя считал потому, что поставил себя под покровительство великой богини Венеры, по греческому обозначению Афродиты (по-гречески «Фауст» переводился «Эпафродит»). Эта богиня не была нежно улыбающейся утехой любящих; Суллова Венера – совсем другое существо, небесная царица, великая мать-природа, могучая прародительница, подающая силу и победу. Когда Сулла однажды обратился к оракулу, ему был дан ответ: всем богам ежегодно возносить дары, слать, приношения в Дельфы, но главное – «там, где подымаются снежные высоты Тавра в Азии, в крепкостенном городе карийцев – посвятить Венере секиру; тогда он достигнет высшей власти». Сулла послал своей благодетельнице золотую корону и секиру с надписью: «Шлет тебе это державный Сулла, видевший тебя в снах своих, как ты воодушевляла своих верных людей и направляла их воинственное оружие»[21].
Это почитание богини-матери могло у Суллы возникнуть еще на почве Италии; будущая мадонна уже прибыла с Востока в Рим. В вышеприведенном изречении оракула она уже названа покровительницей Энеева рода, следовательно, легенда, которая через Энея связывала ее с римским народом, уже сложилась и закрепилась в умах задолго до Цезаря, который постарался монополизировать себе и Венеру, и Энея. Но, все же, особенная близость Суллы к этой богине должна была образоваться на Востоке, в странах с монархиями божьей милостью, где римский командир, как равный с равным, имел свидание с великим царем Митридатом. Сулла и в этом отношении показал первый пример: Цезарь и Август были его подражателями. Он – первый из римских императоров, ослепленный восточным аппаратом власти, отблеском небесного сияния, окружавшего здесь монархию со времени старинного Вавилона. С ним вместе в граждански простую обстановку Рима вторгается восточный парад, придворная позолота, рабские возгласы преданной толпы.
Созданный Суллою культ монархии продолжается и после его смерти. Хотя он окончил жизнь частным человеком, но его хоронят, как царя, потому что боятся его вассалов, его легионеров и его Корнелиев. Из далекого имения через всю Италию его останки везут в Рим на золотом ложе, в царском украшении. Со всех сторон стекаются сулланские солдаты, наделенные им ленники. В городе выходят навстречу и присоединяются к шествию все жреческие коллегии в парадных одеяниях, весталки, весь сенат и все сановники со своими отличиями, затем идут in согроге римские всадники и наконец выстраиваются все легионы, которые служили при Сулле. Впереди несут подарки и приношения от подчиненных им городов и до 1000 венцов, наскоро сделанных из захваченного золота, солдаты несут позолоченные знамена и серебряное оружие, «как и теперь водится на императорских похоронах», прибавляет позднейший историк. «Звучит торжественный похоронный марш, исполняемый необозримым количеством трубачей. Сенаторы возносят клики и обеты, за ними всадники, потом воины, их повторяет народная масса. Были искренние возгласы, было много и таких людей, которые боялись его воинов и самого мертвеца не менее, чем живого Суллу; страшило их и развертывавшееся перед глазами зрелище, и память о том, что сделал этот человек…»[22]
4. Новый подъем империализма и организация римского капитала
Сулла был вдвойне реставратором Рима: он возобновил господство аристократии и восстановил прежнюю империю в размерах, сложившихся к 30-м годам II в. Но обе эти реставрации были крайне непрочны.
Аристократия сильно поредела, часть ее фамилий опустилась и обеднела, часть ее погибла от руки самой сулланской реакции, наверху остались сравнительно немногие. Однако и эта группа магнатов – principes, как они стали называться – держалась только грубой силой неответственной власти; сама по себе она не имела авторитета. Тотчас же по смерти Суллы всюду обнаружилось полное неповиновение сенату, который, в силу сулланской конституции, получил верховную власть. Один из двух консулов, Эмилий Лепид, недавний сулланец, объявил себя противником только что установленного порядка и защитником интересов демократии, он потребовал возвращения изгнанников, осужденных опалами Суллы, возобновления хлебных раздач для городских пролетариев и – самое важное – изгнания с конфискованных земель сулланских ветеранов и возвращения их прежним владельцам, италикам. В угрожающем количестве эти потерпевшие от сулланских раздач эмигранты собрались на севере Италии и под начальством Лепидова легата, Юния Брута (это – отец знаменитого Брута, убийцы Цезаря), надвигались на Рим. Лишь с большим трудом, набравши инородческие отряды, вооружив рабов и вольноотпущенных, удалось другому консулу, консерватору Катулу и молодому почитателю Суллы, Гнею Помпею (род. 106 г.), отбить Лепида и Брута; большая часть мятежных войск демократической партии ушла в Испанию, и эта область совсем отделилась от Рима под управлением Сертория.
Несмотря на этот уход, в Италии все-таки было неспокойно, и как раз более крупные владельцы находились под угрозой восстания невольников на своих плантациях и пастбищах. Опасные результаты вытеснения туземного свободного рабочего и мелкого арендатора дешевым привозным рабом сказались с полной силой. Рабов было очень много, и они сознавали свой количественный перевес. Из италийских невольников образовались две большие национальные группы, военнопленных галлов и германцев, с одной стороны, с другой – фракийцев. Сначала они пытались пробить себе путь на родину, но затем, опираясь на недовольство деревенского люда, бывших италийских владельцев, изгнанных с земли, они образовали большие воинственные лагеря и стали беспокоить страну набегами. В течение трех лет землевладельцы Италии были под страхом этих нашествий. Главный начальник восставших, фракиец Спартак, разбил консульское войско, был момент, когда он быстрым маршем надвигался на самый Рим. Руководители политики совершенно растерялись; сенат не мог найти генерала, который бы согласился реорганизовать разбитые легионы и повести их опять против страшных невольников, дисциплинированных долгой войной. Начальство должно было достаться очередному претору на 71 год, но долго никто не выступал кандидатом на выборах, пока, наконец, трудную задачу не взял на себя один из сулланцев, разбогатевших на скупке опальных имений, Лициний Красс.
Наследство, оставленное Суллой во внешней политике, было также очень шатко. В свое время среди войны с Митридатом, имея у себя позади революционную Италию, а впереди успешно продвигавшуюся демократическую армию Фимбрии, он поторопился заключить мирный договор с понтийским царем. Дарданский трактат 84 г. предоставлял Митридату неожиданные выгоды: величайший враг римлян, по наущению которого были избиты за четыре года перед тем римские граждане во всей Азии, был теперь признан союзником римского народа, он должен был только оставить за римлянами уже отнятые у него провинции и сохранял полностью свои прежние владения, Сулла оставил нетронутыми силы и ресурсы царя и даже для скорейшего заключения мира подкупил главнокомандующего враждебной армии; он уступил так много, руководясь соображениями внутренней политики, желая поскорее разделаться с демократами, отнять у них возможность дальнейшего ведения войны и вернуться для их разгрома в Италии. Теперь последствия миролюбия Суллы во внешних делах сказались. В середине 70-х годов Митридат снова готовил план нападения на восточные владения римлян; его организации теперь были еще крупнее и настойчивее, у него был уже настоящий договор с демократами, укрепившимися на другом краю Европы, в Испании, союзники имели в виду вести одновременные операции против Италии.