В эпоху расцвета империализма всемогущий римский капитал стал распространять свою силу за военные и политические границы государства. Негоциаторы являлись не только следом за покорителями. Они открывали кредит соседям, союзникам народа римского, владетелям вассальных княжеств. Таким образом, они шли впереди завоевателей, готовили им пути, своими ссудами и поставками втягивали в зависимость города, царьков, полуварварские племена, раньше, чем являлись легионы и администрация. Ливий признает вполне откровенно и наивно уничтожающую силу римской кредитной системы: римляне победили македонского царя, но оставили Македонии самоуправление; они решили, однако, вовсе прикрыть доходные рудники этой страны, «потому что эксплуатация их невозможна без посредства откупщиков, а где раз появился откупщик, там либо бессильно публичное право, либо союзники наши утрачивают всякое подобие свободы»[25].
Судя по переписке Цицерона, на Востоке в 50-х годах, кажется, не было крупного города или князя, который бы не задолжал римлянам. Город Никея в Вифинии был должен римскому гражданину Пиннию 8 млн. сестерций. В качестве наместника Киликии, Цицерон внушает пропретору Вифинии, чтобы город понудили к уплате долга сыну и наследнику Пинния, «молодому человеку, необыкновенно скромному, ученому и мне преданному»[26]. Один из азиатских должников, каппадокийский царек Ариобарзан, отчаянно бился между двумя кредиторами, Помпеем и Брутом. Ему пришлось прибегнуть к чрезвычайным налогам в своей стране, однако общей суммы собранного с подданных (33 аттических таланта) не хватало для того, чтобы заплатить проценты с капитала, занятого у одного Помпея. «Но наш Гней (Помпей) милостиво терпит: он не видит пока своего капитала и довольствуется ростом, да и то неполным. Зато больше царь никому не платит и не может платить; ничего нет в казне, нечего больше собрать со страны… Нет более разоренного государства и более бедного царя», – пишет Цицерон[27].
В одной из своих защитительных речей Цицерон, выхваляя своего клиента, одного из крупнейших по богатству представителей капиталистического класса всадников, говорит: «Он вел массу дел, получил множество концессий, владел большими паями, вложенными в эксплуатацию казенных статей; он давал взаймы народам, в большинстве провинций положены были его капиталы; наконец он кредитовал царей!»[28]
Эти слова относятся к банкиру Рабирию, и нигде, может быть, связь между внешней политикой Рима и операциями денежных людей не выступает так осязательно, как в его истории. Царь египетский, Птолемей Авлет, только что признанный сенатом, был свергнут с престола своими подданными и изгнан. Он приехал в Рим, чтобы хлопотать о своем восстановлении при помощи римских легионов. Помпей дал изгнаннику и его двору блестящее помещение в своей загородной вилле, но предоставил ему действовать на свой риск. Необходимо было найти денежные средства для подкупа сенаторов. Рабирий уже ссужал царя «заочно», особенно когда для признания его законности надо было подкупить Цезаря в 59 г. за 6000 талантов. Ему казалось теперь, что «нет риска предоставить еще большие средства в распоряжение Птолемея, когда никто не сомневался, что царь будет восстановлен, и Рабирий положил в его египетское предприятие почти все свое состояние вместе с капиталами своих «друзей», т. е. доверителей своего банка и денежных участников своих ссудных операций. Однако сенат принял неопределенное решение и не дал Птолемею военной помощи. Рабирию надо было во чтобы то ни стало восстановить свой поколебленный кредит в Риме. Пользуясь посредничеством Помпея, он вошел в частное соглашение с проконсулом Сирии Габинием. За восстановление Птолемея Габинию обещали 10 000 талантов, и уплату этой суммы опять гарантировал Рабирий, выговорив себе процент за комиссию. Когда сирийские оккупационные легионы посадили Птолемея в его дворце в Александрии, долг царя Рабирию превышал намного весь ежегодный бюджет богатого Египта. Теперь Рабирий потребовал, чтобы его назначили министром финансов и распорядителем казны в Египте: таким способом он надеялся заплатить по договору Габинию и вернуть с выгодою всю ссуду, данную царю.
Эта история банкира, ставшего министром у своего должника, иностранного государя, чрезвычайно характерна. Происходит подчинение большой страны капитализму задолго до ее действительного и окончательного присоединения к римским владениям. Вместе с тем для финансового удовлетворения римского банкира совершается набег, происходит временное завоевание государства; предприятие это, правда, ведет должностное лицо из высшего служебного класса, но оно носит совершенно частный характер, оно составляет крупное злоупотребление властью в интересах частной выгоды.
Рабирий недолго удержался в своей министерской должности в Египте. Дворцовый переворот или раздражение народа в Александрии заставили его бежать. В Риме его и Габиния ждали уголовно-политические процессы. Габиния судили сначала за нарушение воли сената и народа римского, то есть за экспедицию в Египте, и оправдали; по второму обвинению его судили за взятки и осудили – он поспешил уехать в добровольное изгнание. Во второе дело был затянут и Рабирий, как соучастник подкупа Габиния. Суд, состоявший на две трети из представителей класса откупщиков и негоциаторов, оправдал Рабирия. Защищал Рабирия Цицерон: его речь, проникнутая особой теплотой к этим неутомимым, работящим, преуспевающим римским дельцам, между прочим, заключает в себе целую юридическую теорию о правах и ответственности классов в государстве, с сущностью которой мы уже знакомы по политическим дебатам 90 года. Цицерон находит, что уголовная статья, требующая преследования за взятки и подкупы, существует для должностных лиц и их подчиненных, но не для римских всадников; всегда они были свободны от подобных стеснений; они не ищут политического почета и власти, блеска и славы, зато они имеют право на безответственность в денежных операциях, они могут сказать: «Мы ушли от почестей и политики ради покойной и свободной от неприятностей жизни». Это – одна из важнейших гарантий класса всадников. Надо оберегать ее от всяких покушений, не надо допускать хотя бы одного случая обвинения, подобного данному, потому что оно может послужить опаснейшим прецедентом. Цицерон поставил этой аргументацией процесс на принципиальную высоту, и присяжные, без сомнения, очень хорошо его поняли.
Эпизод Рабирия и Габиния вместе с тем иллюстрирует тесную связь между интересами представителей служебной аристократии, правивших в провинциях, и выгодами больших римских негоциаторов. Цицерон, умевший, как никто другой, представлять в патриотической окраске услуги капиталистов, писал во время своего наместничества в Кадикии Крассипеду, квестору Вифинии: «Еще раньше я настойчиво и горячо рекомендовал тебе вифинскую компанию. Теперь, когда они переживают кризис, я по их просьбе опять пишу к тебе, будучи теснейше связан дружбой с этим товариществом. Убедительно прошу тебя оказать им сколь можно больше охраны и содействия их выгодам: мне ведь хорошо известно, какой властью в этом отношении располагает квестор. Ты узнаешь впрочем – мне это известно по опыту, – что вифинские откупщики сохраняют воспоминание об услугах, которые были им оказаны, и умеют выражать свою признательность»[29].
Громадная завоевательная сила римского капитала становится понятной лишь в том случае, если принять во внимание два важных условия: во-первых, что в финансовой эксплуатации иностранных владений участвовала масса римских граждан и италиков, масса мелких капиталов и сбережений и, во-вторых, что римские капиталисты были прочно организованы в центре и на местах, в самих колониальных владениях.
Провинциальная администрация и денежные предприятия в колониях были так обширны, что капиталы отдельных негоциаторов не могли бы совладать с ними. Для осуществления больших казенных подрядов и поставок нужны были огромные соединения частных средств и ссуд; финансовые сеньоры выступали вождями, направителями, организаторами таких соединений. В большом египетском займе Рабирий должен был опираться на множество своих «друзей». В таком же смысле вообще всадники и их операции были центрами, к которым прилеплялись, куда тянули, взносы из разрозненных средних и нередко мелких доходов и сбережений. В виде множества вкладов, паев входили они в крупные предприятия, и на этой основе уже строились товарищества, пускавшие в оборот свободные денежные средства Рима и Италии.
Еще Полибий отметил для своего времени тот факт, что позади римского капиталиста стоял массой средний и мелкий римский сберегатель. Цицерон с особенною настойчивостью указывает на факт заинтересованности массы граждан в коммерческих и кредитных предприятиях капиталистов, создающихся в колониальных владениях и на границах империи. Для оценки роли римского капитала в провинциальном управлении и во внешней политике особенно важна его речь о назначении Помпея главнокомандующим на Востоке. Речь эта поразительна по материалистической откровенности аргументации. Оратор указывает на то, что в опасности капиталы деловых людей, разрабатывающих доходы богатейшей, «первой» в империи провинции, Азии. Но ведь дело идет о «ваших крупнейших и важнейших доходах и податях, квириты», продолжает он: вы все живейшим образом заинтересованы; поэтому вы должны позаботиться и охранить имущество и капиталы денежных людей. Цицерон изображает дорогой ему класс капиталистов, с которым он чувствует себя теснейше связанным, в качестве опоры всего общества. «Если мы всегда считали провинциальные подати – первыми республики, то уж, конечно, правильно будет назвать тот класс, который эксплуатирует их, поддерживает для всех остальных». По словам Цицерона, всадники положили в провинцию все свое состояние. За ними идут люди других разрядов, деловые и промышленные, которые также поместили в провинциальные операции большие суммы, принадлежавшие им самим и их близким. Но косвенно захвачены гораздо более широкие круги. «В государстве потеря имущества для многих неизбежно влечет за собою гибель для еще большего числа лиц». «Весь кредит, весь счет денег, находящихся в обороте в Риме, на бирже, стоит в тесной связи с азиатскими капиталами. Разрушатся последние, они вместе с тем силою того же удара расшатают и втянут в разорение здешние состояния». «Неужели вы думаете, что можете сохранить пользование (огромными доходами Азии), если не сохраните состояние тех, кто вам доставляет этот доход». После этой картины ясен общий мотив всей речи: «В опасности имущество массы граждан».