проституирования республиканских учреждений.
Никакой высокой миссии не выполнял он и в самой Галлии. Мотивом завоевания вовсе не служила мысль об открытии спасительного выхода для избыточного населения Италии или об отстранении опасности, грозившей культуре. Война внушена обычными соображениями колониального завоевателя: расчетом на громадную добычу и на возможность привлечения свободных военных сил покоряемой народности, пропадающих даром вследствие ее раздробленности, желанием образовать независимую провинциальную державу вне стеснительного контроля конституционных органов метрополии. И война ведется со всею беспощадностью, холодной жестокостью, цинизмом конквистадора, с высоты своей культурности презирающего варваров. В отношении к ним нет ни закона, ни гуманности, есть только право сильного, только устрашительные экзекуции. Галлы, в глазах Цезаря, – не нация, не культура, а только сырой материал для организаций, придуманных пришельцами высшей породы, и всякая попытка неповиновения с их стороны подавляется в потоках крови. На глазах легионов он велит избить розгами до смерти Гутуатра, вождя карнутов; всем, кто взят в плен при капитуляции Укселлодуна, отрубают руки. Для галлов и для германцев не существует международного права. Племена узипетов и тенктеров переходят Рейн и просят у римлян места для поселения; Цезарь затягивает с ними переговоры, приглашает вождей в свой лагерь и в то время как лишенная предводительства масса доверчиво дожидается решения, бросает на них своих солдат и производит жестокую бойню. Случай этот настолько превзошел обычные проявления жестокого военного права римлян, что в сенате было высказано резкое осуждение главнокомандующему Галльской войны, а главный оратор оппозиции Катон предложил выдать Цезаря оскорбленным германцам.
В частности, Галльская война характеризуется еще одним явлением. Едва ли когда-нибудь захват людей и работорговля доходили до таких широких и беспощадных размеров. Отправляя пленников массами в метрополию и к союзным князьям, Цезарь старался оставить себе наиболее пригодные элементы. Светоний, не упускающий реалистических моментов для характеристики первого римского монарха, сообщает нам, что наряду с дорогими вещами, до которых так жаден был Цезарь, жемчугами, самоцветами, камнями, художественной мебелью и т. п., он особенно ценил красивых и хорошо воспитанных рабов; за них он готов был платить сколько угодно, но потом так стыдился этих неумеренных денежных выдач, что запрещал вписывать их в расчетные книги. Устройство больших блестящих игр в Риме всегда входило в политику Цезаря; гладиаторские бои по преимуществу развивались по его инициативе, и он держал, между прочим, большую школу гладиаторов в Капуе. Ферреро считает весьма правдоподобным, что капуанские гладиаторы Цезаря набирались из галльских пленников. Вообще, благодаря Северной войне Цезарь сделался одним из крупнейших рабовладельцев Италии; его можно считать также организатором самых утонченных форм эксплуатации рабского труда и дисциплинирования невольничьих масс. Светоний приводит случаи необычайной строгости и мелочной требовательности Цезаря, как он приказал заковать раба, подавшего за столом не тот хлеб, и казнить вольноотпущенного за связь с дамой всаднического звания. Подобные черты обличают в Цезаре чисто римского хозяина самой глухой поры массового рабовладения, в этих вопросах совершено чуждого какого-либо налета греческой гуманной культуры.
Отметив все подобные факты, Ферреро несколько неожиданно отдает дань прежней манере характеристики Цезаря. Покоритель Галлии все-таки, в его глазах, «фатальный человек» европейской истории, бессознательное орудие, которым судьба воспользовалась для великого дела. Завоевание Галлии и разрушение старинной ее аристократии было таким же благодетельным делом, как и уничтожение старинных учреждений Италии, потому что лишь этот страшный опустошительный поток смыл преграды для установления великого единства империи. Цезарь довершил гибель старого кельтического мира, который загораживал греко-латинской культуре дорогу на Европейский континент, где она черпнула сил для чудесного возрождения. Заговорами своей молодости и гражданской войной он ускорил падение старых римских учреждений, которое затянулось на целое столетие и наполнило безурядицей Италию и страны империи. Но эта общая формула висит случайным придатком в яркой картине, набросанной Ферреро, и кажется чем-то вроде старого школьного воспоминания.
Реалистическая оценка завоеваний Галлии, конечно, расходится с рассказом о тех же событиях самого Цезаря, изложенным в автобиографических «Комментариях о Галльской войне». Но было бы очень опрометчиво принимать эту книгу за объективный источник и считать ее простоту и деловитость за искренность, свойственную гениальному воину-пионеру культуры. Написанные в 51 году, в момент усиления оппозиции цезарианской политики, Комментарии представляют очень тенденциозный оправдательный документ. С помощью искусного размещения цифр, иногда весьма малодостоверных, завоевание Галлии изображено в виде борьбы кучки римлян с несметными полчищами варваров, тогда как в действительности Цезарь располагал очень крупными силами и никогда не имел перед собою противника в перевешивающем количестве. Неудачи по возможности скрыты или сглажены, успехи преувеличены. Автор упоминает о сокровищах при галльских храмах, но об их разграблении, конечно, умалчивает. Завоевание Галлии представлено результатом необходимости: галлы вынуждают Цезаря своими вызывающими поступками к враждебным действиям; их автономные стремления изображены в виде проявлений неблагодарности и возмущений против благодетельного режима римлян.
Без сомнения, с точки зрения военного и административного успеха, завоевания Галлии – одно из самых крупных и удачных предприятий всех времен. Но историки обыкновенно слишком быстро переходили к мысли о позднейших и непроизвольных результатах завоевания Галлии, сосредоточивая свое внимание на проникновении в эту страну латинского языка, форм быта, римской администрации и христианской церкви, вследствие этого они мало останавливались на непосредственных мотивах и способах осуществления величайшей колониальной войны, какую только вели римляне.
Наш исторический опыт позволяет нам отыскать к ней подходящие сравнения: таковы завоевания испанцами Мексики и Перу и покорение англичанами Ост-Индии. В особенности много аналогий представляют первые шаги английского империализма в XVII в. Там и здесь завоеванию предшествуют в раздробленной богатой стране попытки объединения, исходящие от посторонней силы: в Индии от моголов, в Галлии от германцев и смешанных с ними воинственных пограничных племен, гельветов и белгов. Первые объединители расчищают пути последнему, который располагает высшей техникой и находит опору в культуре своей метрополии. Он пользуется также движениями более размельченными: в отдельных территориях местные вожди добиваются княжеского положения; завоеватель поддерживает этих вождей, заключает с ними союз, осыпает их титулами, помогает совладать с местной оппозицией, медиатизует в их пользу других местных principes, но требует от них известной доли вассалитета и через их посредство гарантирует себе повиновение в кругу их новосозданной власти. Очень своеобразна во всех этих случаях роль церкви и духовенства: в Индии – браманство, в Галлии – друидизм, в Византии, покоряемой турками, православие были своего рода национальными объединяющими организациями, но они не мешали постороннему завоевателю; напротив, они как бы заключали с ним молчаливое соглашение, и обе силы разделяли мирно сферы своего покорения: крутые приемы Цезаря относительно галлов, обращение с ними, как с варварами, вне всяких ограничений, налагаемых правом и человечностью, бессовестная нажива за счет их священных и всяких других сбережений, напоминают как страшных испанских конквистадоров XVI в. Писарро и Альмагро, так и неумолимо жестоких англичан, Коейва с Гастингсом в Ост-Индии XVIII в.
Римское военное право было очень тяжело вообще. Но если где и кем-либо оно было доведено до высшей степени гнета, так это Цезарем в Галлии. Покорение этой страны и последующее управление ею выделяются от тех форм и приемов, которые применялись римлянами в восточных завоеваниях. После приобретения обширных азиатских областей даже могущественный Помпей должен был дать отчет сенату в своих административных распоряжениях, в области, возвращенные им или вновь отвоеванные, стали опять посылать очередных наместников, подлежащих в Риме контролю, или, по крайней мере, возможности жалобы на них в политические суды. Определяя взнос с покоренной области, Рим предоставлял ее отдельным общинам разложить между собой приходящиеся доли; это распределение было основой позднейшего местного земского представительства, союзного собрания области. Ничего подобного не было при завоевании Галлии и долгое время после. Никогда, кроме реляции о победах, сенат – о комициях нечего и говорить – не слышал от Цезаря никакого отчета, ни о расходовании сумм, ни о новых вербовках легионов, ни об административном устроении области, ни о налагаемых на ее население повинностях. С самого начала Галлия была личным владением, княжеством Цезаря и потом, оставаясь непрерывно в руках цезарианцев, до окончательного торжества Августа, она так и не успела сделаться составной частью погибающей республики. Податная система, заведенная Цезарем в Галлии, особенно ярко отражает новый чисто бюрократический порядок: завоеватель определял постоянный взнос для каждой отдельной общины и устранял всякие соглашения между ними, разрывал всякие союзы.
В известном смысле, конечно, от Цезаря и от завоевания Галлии можно вести начало Римской империи, именно если под империей разуметь громадную военно-бюрократическую систему.
До Галльской войны правительство метрополии через своих генералов и наместников производило большие экспроприации в покоренных странах, увеличивало достояние народа римского, его «общественное поле», произвольными отчуждениями, налагало контрибуции и подати, поручая их эксплуатацию частным банкам и торговым компаниям. Злоупотребления при этом могли быть так велики, как только вообще они бывают при спешных военных поставках, при больших военных успехах и при господстве откупной системы. Но раз существовала политическая жизнь в центре, т. е. соперничество партий и публичность, ничто не могло укрыться от внимания общества: процессы наместников шли без конца, и если многие из них кончались несправедливо в ту или другую сторону, т. е. если осуждали добросовестного бескорыстного наместника, неугодного откупщикам, или, напротив, оправдывали заведомого взяточника, сумевшего поделиться с финансовыми королями, то все же публика узнавала все обстоятельства, и моральный приговор общественного мнения произносился без колебания. У наместника всегда впереди был риск процесса, а в какой мере придавали значение общественному суду, показывают заботы Цицерона, в качестве проконсула Киликии, старавшегося распространить в Риме обстоятельные сведения о своем провинциальном управлении. Напротив того, при завоевании Галлии и потом, в вой