Полибий. VI. 58. 11; cp. Ливий. XXII. 59. 1; 61. 1; XXV. 6. 15; Валерий Максим. II. 7. 15; Аппиан. Война с Ганнибалом. 28). Лишь во II в. н. э. в римском военном праве отношение к солдатам, побывавшим в плену, определенным образом смягчается (Дигесты. 49. 16. 3. 12; 49. 16. 5. 5–7). До этого же плен продолжал считаться бесчестием для римского солдата. Так, тем солдатам из разгромленных легионов Вара, которые были выкуплены родственниками из плена, было позволено вернуться, но только при условии, что они будут жить за пределами Италии (Дион Кассий. LVI. 22. 4). Иосиф Флавий (Иудейская война. VI. 7. 1) рассказывает, что один римский всадник, попавший в плен к иудеям, сумел бежать. Тит не счел возможным его казнить, после того как тот спасся из рук врага, однако, считая бесчестием для римского воина сдаться живым в плен, приказал лишить его оружия и изгнал из воинского строя, что, как замечает Иосиф, является для человека, обладающего чувством чести, наказанием даже худшим, чем смерть.
Именно с сильно развитым в легионерах чувством чести связано, очевидно, широкое использование в римской армии позорящих взысканий. Так, воины из подразделений, подвергшихся децимации, получали вместо пшеницы ячмень или овес (т. е. пищу, предназначенную для рабов и скота), их палатки ставились вне лагерного вала (Полибий. VI. 38. 3; Фронтин. Стратегемы. IV. 1. 36; Плутарх. Антоний. 39; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 24. 2; Тацит. Анналы. XIII. 36). Проявивших трусость или неповиновение воинов и командиров специально выставляли в унизительном положении, приказывая, например, стоять босиком, без пояса или полуодетыми у штабной палатки, иногда с саженью или куском дерна в руках, либо копать канавы, носить кирпичи, рубить солому (Ливий. XXIV. 16. 12; XXVII. 13. 9; Фронтин. Стратегемы. IV. 1. 26–28; Плутарх. Марцелл. 25; Лукулл. 15; Светоний. Август. 24. 2; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 24. 3). По сообщению Зосима (III. 3. 4–5), Юлиан приказал всадникам, проявившим трусость, одеться в женские одежды и в таком виде пройти через лагерь, полагая, что «такое наказание для мужественных солдат хуже смерти».
Вместе с тем консерватизм римских военных традиций, объективные условия и потребности военной деятельности делали установку на суровость дисциплины и на строгость наказаний неустранимым фактором жизни армии. Дисциплина рассматривалась как органическая черта римского характера, основа военных успехов и самой государственности Рима. «Главной гордостью и оплотом римской державы», ee вернейшим стражем называет воинскую дисциплину Валерий Максим (II. 7 pr.; VI. 1. 11). Античные авторы неизменно подчеркивают бесспорное превосходство военных порядков и дисциплины римлян. Она неизменно связывается с такими ключевыми понятиями, как выдержка, стойкость, честь, повиновение, воинские упражнения и труды и не мыслится без эпитета «суровая». При этом воинское повиновение рассматривалось как противоположность рабской покорности (Писатели истории Августов. Аврелиан. 7. 8). В представлении римлян неумолимая суровость дисциплины не была тождественна жестокости, под которой понималось неоправданное превышение дисциплинарной власти, не связанное с необходимостью либо граничившее с издевательством (Аппиан. Гражданская война. III. 53; Тацит. Анналы. I. 23). Суровость, хотя и делала страх наказания одним из решающих факторов дисциплины, не была самоценной, но преследовала цель добиться беспрекословного повиновения, которое было главной заповедью римской дисциплины.
Воинская дисциплина изначально рассматривалась как особый порядок, устанавливаемый и освящаемый богами. При Адриане появился и культ дисциплины как обожествленного понятия. Этот культ засвидетельствован нумизматическими и эпиграфическими памятниками, датируемыми временем вплоть до правления Галлиена[143]. В лагерях дисциплине воздвигали алтари, делали посвящения от имени воинских частей. Хотя данный культ скорее всего был введен «сверху», сам факт его бытования примечателен с точки зрения пропагандируемых в армии ценностей.
Вместе с тем в условиях профессиональной армии дисциплина определялась не только и не столько традиционной суровостью, сколько продуманной организацией, систематическим обучением личного состава, строгой командной иерархией, корпоративной сплоченностью солдат, различными поощрениями, перспективами карьеры и социального возвышения, авторитетом командиров и императора. От командующего теперь требовалось умение находить определенный баланс между беспощадной суровостью и попустительством воинам. Уже со времен Поздней республики многие римские военачальники, подобно Гаю Марию или Цезарю, стремятся сочетать в отношениях с войском строгость и снисходительность (Светоний. Цезарь. 65; 67; Полиэн. Военные хитрости. VIII. 23. 21; Дион Кассий. XLV. 54. 1). Для этого апелляция к чувству воинской чести солдат оказывается полезнее строгих наказаний. По замечанию Саллюстия (Югуртинская война. 100. 5), Марий поддерживал в войске дисциплину, используя не столько наказания, сколько чувство чести воинов. И эта практика продолжилась в императорский период. По словам Веллея Патеркула (II. 81. 1), Тиберий, командуя войсками, «тех, кто не соблюдал дисциплину, прощал, лишь бы это не становилось вредным примером, карал же очень редко и придерживался середины» (II. 114. 3). В трактате Онасандра (Стратегикос. 2. 2) полководцу прямо рекомендуется соблюдать баланс между снисходительностью и устрашением. Соответственно, наибольшей похвалы удостаивался тот полководец, чье войско приведено к послушанию трудом и привычкой к упражнению, а не страхом наказания (Вегеций. III. 4).
Однако и в императорском Риме среди римских военачальников находились такие ревнители старинной строгости, как Луций Апроний, проконсул Африки в правление Тиберия, применивший во время войны с Такфаринатом, казалось бы, давно забытую децимацию (Тацит. Анналы. III. 21), Гальба, прославившийся своей непреклонной строгостью к воинам (Светоний. Гальба. 6. 2–3; Тацит. История. I. 5; 35), Домиций Корбулон (Тацит. Анналы. XI. 18; XIII. 35) и другие. Безусловно, подобные примеры потому обращали на себя внимание современников и историков, что были сравнительно редки[144]. «Имидж» непреклонно строгого полководца был настолько привлекателен и значим, что показать себя суровым военачальником стремились даже столь далекие от древних нравов императоры, как Калигула (Светоний. Калигула. 44. 1). И в целом это было, скорее, демонстративной стилизацией под старинные обычаи и порядки, о чем может свидетельствовать замечание Тацита, что Гай Кассий Лонгин, будучи в 45 г. н. э. наместником Сирии, восстанавливал во вверенных ему войсках старинные порядки, тщательно упражняя легионы, поскольку этого, по его мнению, требовало достоинство его предков и рода (Тацит. Анналы. XII. 12).
Дисциплина, однако, была одновременно и тем, что навязывалось солдатам сверху, и тем, что сами солдаты должны были внутренне разделять. Подобно доблести, дисциплина была предметом состязательности, как коллективной, так и индивидуальной, которая поощрялась командирами. Даже в критические моменты дисциплина легионов не в последнюю очередь обусловливалась жизненной реальностью того чувства, которое Тацит называл «любовью к послушанию» (Анналы. I. 28; История. II. 19). Повиновение римских солдат не было механическим. Они не были роботами, слепо и безрассудно выполняющими любые команды. Нередко воины выдвигали свои требования командирам, проявляли инициативу, и это связано не только с особенностями римской тактики, но и с тем, что легионеры были римскими гражданами, от поддержки которых зависела власть императоров. Несмотря на случавшиеся мятежи и всевозможные эксцессы, особенно во времена гражданских войн, в императорской армии поддерживался достаточно высокий уровень дисциплины, по крайней мере в первые два века Империи, пока солдаты продолжали чувствовать себя римлянами и воспитываться в соответствии с римскими традициями и ценностями.
Глава 11Полководец и его «штаб»
«…На войне… лишь полководец рассуждает и выносит решения – либо сам, либо с теми, кого позовет на совет…»
Война – слишком серьезное и масштабное дело, чтобы в нем можно было полагаться на экспромты и случайность. Древние хорошо отдавали себе в этом отчет, и римляне, по общему мнению античных историков, как раз и отличались умением заранее планировать, координировать и осуществлять военные предприятия. Согласно Полибию, римские военачальники побеждают не благодаря случайности, но следуя заранее составленному плану и рассудительности, то есть действуя так, как сам Полибий предписывает искусному полководцу (Всеобщая история. IX. 12). Иосиф Флавий прямо констатирует, что римляне на войне ничего не предпринимают без расчета или полагаясь на случайность, но всегда согласуют свои действия с намеченным планом. Он даже заявляет, что римляне предпочитают поражение в подготовленном сражении победе, доставшейся благодаря счастливой случайности (Иудейская война. III. 5. 6). «Так что, когда расчет предшествует предприятию и осуществляется столь действенным войском, нет ничего удивительного в том, что границы империи достигают Евфрата на востоке, океана на западе, плодороднейших долин Ливии на юге и Истра и Рейна на севере» (Иосиф Флавий. Иудейская война. III. 5. 7).
В работах, посвященных военной истории Рима, тем не менее часто утверждается, что в римской военной организации отсутствовал такой институт военно-стратегического планирования, координации и управления войсками, как Генеральный штаб – «мозг армии», как назвал его один советский генерал. И хотя данное мнение оспаривается некоторыми исследователями