Подобного рода эпизоды известны в боевой биографии многих римских императоров и военачальников, как наиболее выдающихся (Сципионов Старшего и Младшего, Катона Старшего, Мария, Суллы, Цезаря, Тита, Максимина Фракийца, Константина I, Юлиана), так и менее прославленных, как, например, консул 202 г. до н. э. Сервилий Гемин Пулекс, который 23 раза участвовал в поединках, бросая вызов врагу (Ливий. XLV. 39. 16), или Петилий Цериал, подавлявший восстание Цивилиса в Галлии в 70 г. н. э. (Тацит. История. IV. 77). По свидетельству Плутарха (Серторий. 4), Серторий, начальствуя над войсками, творил в бою чудеса, не щадил себя в сражениях, в одном из которых даже потерял глаз. Также и император Проб (276–282 гг. н. э.), по словам Зосимы (I. 67. 3), неистово сражался в битвах, идя в бой в первых рядах.
Следует отметить, что хорошая физическая подготовка и воинская выучка, полученные в детстве, позволяли многим римским военачальникам не только служить для своих подчиненных образцом в военных упражнениях, проходивших в поле и на лагерном плацу, но и совершать незаурядные подвиги в сражениях, одолевая в единоборствах вражеских вождей[258], подобно Сципиону Эмилиану, Клавдию Марцеллу, наместнику Македонии Лицинию Крассу, убившему в 29 г. до н. э. в поединке вождя бастарнов Дельдона (Дион Кассий. LI. 24. 4), Германику (Светоний. Калигула. 3.2), Каракалле (Дион Кассий. LXXVII. 12. 2). Выдающимися достижениями в силе и выносливости отличался также Серторий, который, по сообщению Плутарха (Серторий. 3), во время войны с кимврами и тевтонами, потеряв коня и получив рану, смог переправиться вплавь через Родан и сохранить при этом свои доспехи и щит. Если верить Светонию (Тит. 5. 3), Тит во время осады Иерусалима сам поразил двенадцатью стрелами двенадцать врагов.
Император воодушевляет солдат своим примером, бросаясь в гущу врагов. Деталь рельефа саркофага Людовизи. Первая половина III в. н. э. Рим. Музей Терм
В общественном мнении римлян (и тем более самих солдат) полководец мог заслужить упрек скорее в недостаточном личном участии в сражениях, чем в недостатке осторожности[259]. Сципиона Младшего, который и до того, как занять пост командующего, и после не раз проявлял исключительную личную отвагу в бою (вспомним его знаменитое единоборство с испанским бойцом), тем не менее упрекали в том, что он мало участвует в боях. На это он отвечал, что мать родила его полководцем, а не бойцом (Фронтин. Стратегемы. IV. 7. 4). Вряд ли такой ответ мог бы прийтись по нраву самим солдатам. Для них, наверное, была более характерна позиция, о которой пишет Аммиан Марцеллин (XXIV. 6. 15): «…солдаты прославляли Юлиана и благодарили его за то, что он, являясь повсюду столь же вождем, сколь и воином-бойцом, так блистательно вел дело…» Нельзя, по всей видимости, оценить как прямое осуждение личного участия в бою те сетования, которые принадлежат автору панегирика в честь императора Константина: «Но ты, император, думаешь, что я прославляю все, что ты сделал в этом сражении? А я вновь жалуюсь. Ты все предусмотрел, все устроил, исполнил все обязанности Верховного главнокомандующего, но зачем же сражался сам? <…> Зачем ты подвергал благополучие государства столь большой опасности? Неужели ты полагаешь, будто мы не знаем, как, охваченный чрезмерным рвением, ты ворвался в самую середину вражеского войска… Что общего у тебя, император, с людьми более низкой судьбы? Сражаться следует тем, кому на роду написано или победить, или быть убитым; но зачем же подвергаться какой-либо опасности тебе, от жизни которого зависит судьба всех? <…> Нужно ли тебе, император, самому поражать врага? Тебе даже не пристало делать это» (Латинские панегирики. IX. 9). Вполне очевидно, что за этим нагромождением риторических вопросов скрыто желание польстить императору, подчеркнув его личное мужество. Воодушевляющее воздействие личного примера императора, кстати сказать, со всей определенностью акцентируется и в других панегириках. Пожалуй, наиболее разностороннюю формулировку соответствующая парадигма получает в речи Паката к Феодосию: «…стремясь к чести, ты не упускал случая, чтобы первым или в числе первых взяться за выполнение всех многочисленных воинских обязанностей: становиться во главе строя, нести караульную службу, возводить вал, занимать боевую позицию, производить разведку, укреплять лагерь, в бой идти первым, из сражения выходить последним, в качестве полководца (действовать) разумением, а в качестве воина – примером: тогда-то и можно было увидеть, что другие сражаются за императора, а ты – сам за себя. Но по сравнению с прочим то удивительно, что ты, делая все, о чем должен был отдавать приказы, совершенно не нуждался в приказах» (Латинские панегирики. XII. 10).
Следует обратить внимание на то, что во многих случаях непосредственное участие полководца в бою не было вызвано какой-либо тактической необходимостью или критическим развитием ситуации. Это особенно очевидно в тех случаях, когда военачальник с самого начала сражения направляется в первые ряды сражающихся или демонстративно отсылает своего коня, чтобы повысить моральный дух своих солдат (Цезарь. Галльская война. I. 25; Светоний. Цезарь. 60; Плутарх. Цезарь. 18; Тацит. Агрикола. 35). В дополнение к приведенным выше примерам укажем на действия Гая Мария в битве при Аквах Секстиевых, когда он сражался в пешем строю вместе со своими легионерами (Плутарх. Марий. 20). Молодой Гней Помпей в 83 г. до н. э. во главе конницы атакует неприятеля и поражает дротиком галльского вождя (Плутарх. Помпей. 7); и в более зрелые годы Помпей успешно принимает участие в рукопашных поединках (Плутарх. Помпей. 19; 35).
Подытоживая сказанное, можно добавить следующее. Несмотря на очевидный смертельный риск, вопреки прямым предписаниям военной теории и даже соображениям практической пользы, римские военачальники довольно часто – и не только в критических ситуациях – принимали непосредственное участие в бою, действуя в первых рядах вместе со своими подчиненными, как в героической манере наподобие Александра Великого, так и по-солдатски, сражаясь в пешем строю. В этом отношении некоторые из них не уступали прославленному полководцу и бойцу эпирскому царю Пирру, об участии которого в сражении при Гераклее в 289 г. до н. э. Плутарх рассказывает следующее: «Во время битвы красота его оружия и блеск роскошного убора делали его заметным отовсюду, и он делом доказывал, что его слава вполне соответствует его доблести, ибо, сражаясь с оружием в руках и храбро отражая натиск врагов, он не терял хладнокровия и командовал войском так, словно следил за битвой издали, поспевая на помощь всем, кого, казалось, одолевал противник» (Плутарх. Пирр. 16).
Как и в других аспектах римской военной жизни, здесь на первый план выдвигаются «театрально-символические» компоненты поведения военного лидера. В римском понимании сущности военного лидерства всегда явно или неявно продолжало сохраняться корневое, изначальное содержание понятия «доблесть», которая была именно воинской, «физической», боевой доблестью.
Очевидно, что не следует преуменьшать и недооценивать роль военачальника в ходе сражения: она была гораздо более активной и действенной, нежели считалось ранее. Конечно, в первую очередь важно было со всей тщательностью подготовить сражение, навязать противнику свои условия при выборе места и времени вступления в битву, определить боевое построение, приготовить резервы, предусмотреть варианты действий на случай неожиданных обстоятельств. Как говорил известный военачальник середины I в. н. э. Светоний Паулин, «предусмотри всё, чтобы тебя не разбили, а победа придет в свое время» (Тацит. История. II. 25). Однако римский военачальник отнюдь не был пассивным наблюдателем, взирающим на то, как подчиненные ему войска маневрируют и сражаются на поле боя согласно принятому плану. Римская тактика была достаточно сложной и гибкой, чтобы влияние полководца на исход битвы могло ограничиваться только выбором определенного места и времени боя, разработкой тактического варианта и расстановкой сил на поле боя. От римского военачальника требовалось не только поддерживать моральный дух войска, но также непосредственно контролировать складывающуюся ситуацию, корректировать выработанный план путем прямого вмешательства в ход сражения. В конечном счете именно на командующем лежала ответственность и за результат отдельной битвы, и за кампанию в целом. Для успешного руководства войсками римским военачальникам, безусловно, требовались не только личная храбрость и опыт, но и знания, которые приобретались в первую очередь на практике, хотя не следует недооценивать и значения военно-теоретической литературы, которая была в их распоряжении[260].
Возвращаясь к вопросу, который мы поставили в главе 8 в связи с дискуссией о профессионализме римских военачальников, мы можем теперь сделать заключение, что было бы несправедливо считать их дилетантами от военного дела. Круг обязанностей, знаний и умений, необходимых полководцу, был весьма широк, и для успеха на военном поприще требовались энергия, мужество и стойкость, развитая интуиция и понимание психологии солдат. Конечно, не все римские военачальники были наделены этими качествами в одинаковой мере, но для них всех сохранял свою непреходящую значимость идеал полководческой доблести (virtus imperatoris), в котором сочеталось множество качеств, но важнейшее место принадлежало личной храбрости. Там, где мы для характеристики выдающегося полководца употребили бы такие понятия, как профессионализм и военный гений, римляне говорили бы о «доблести».
Глава 20После боя
«После успешных действий и опасностей битвы полководцу следует разрешить воинам празднества и пиры и освободить от трудов, с тем чтобы они, зная, что их ждет в результате победы, стойко переносили все тяготы, необходимые для достижения победы».