Основой этого благосостояния знати служило земледелие, подъему которого энергично содействовал сам Август и которое по всей Галлии, за исключением разве только степного пространства на аквитанском побережье, приносило большие доходы. Выгодным занятием, в особенности на севере, было также скотоводство, а именно: раз-ведение свиней и овец, которые вскоре приобрели большое промышленное значение. Скотоводство начало поставлять товары для экспорта; менапская ветчина (из Фландрии), а также атребатские и нер-вийские суконные плащи (в окрестностях Арраса и Турне) в более поздний период расходились по всей империи.
Особенный интерес представляет развитие виноделия, которому не благоприятствовали ни климат, ни отношение правительства. Стужа «галльской зимы» надолго вошла в пословицу у южан; в самом деле, нигде граница Римской империи не заходила так далеко на север, как здесь. Однако еще более тесные границы развитию виноградарства Галлии создавала торговая конкуренция Италии. Правда, бог Дионис вообще совершал свое завоевание мира медленно, и только шаг за шагом изготовляемый из хлебного зерна напиток уступал место соку виноградной лозы; однако именно запретительная система была причиной того, что в Галлии, по крайней мере на ее севере, пиво продержалось в качестве обычного хмельного напитка в течение всей империи, и еще император Юлиан во время своего пребывания в Галлии вступил в конфликт с этим лже-Бахусом*. Правда, императорское правительство не шло так далеко, как в свое время республика, которая полицейским распоряжением запретила разведение винограда и маслины на южном берегу Галлии; однако жители Италии эпохи империи были достойными сынами своих отцов.
Процветание обоих крупных торговых городов на Роне, Арля и Лиона, в немалой степени было обязано сбыту италийского вина в Галлию; этот факт свидетельствует также о том значении, которое имело в то время виноделие для самой Италии. Если один из самых рачительных правителей на императорском престоле, Домициан, издал приказ уничтожить во всех провинциях по крайней мере половину виноградных лоз18, что, разумеется, не было выполнено буквально, то на основании этого можно заключить, что правительство все же сильно стесняло распространение виноделия. Еще в эпоху Августа виноделие было неизвестно в северной части Нарбонской провинции, и если в скором времени оно стало развиваться и здесь, то все же еще в течение столетий оно, по-видимому, ограничивалось пределами Нарбонской Галлии и Южной Аквитании. Из галльских вин в период процветания империи пользовались известностью лишь аллоброгские и битуригские, т. е., по нашей терминологии, бургундские и бордоские19. Лишь тогда, когда италийцы выпустили из своих рук бразды правления империей, т. е. в течение III в., это положение изменилось, и император Проб (276—282) разрешил наконец провинциалам свободно заниматься виноделием. Вероятно, лишь в результате этого разрешения виноградная лоза пустила крепкие корни на берегах Сены и Мозеля. «Я провел, — пишет император Юлиан, — одну зиму (это была зима с 357 по 358 г.) в милой Лютеции, как называется у галлов городок паризиев на маленьком окруженном стенами острове посреди реки; вода там прозрачна и превосходна на вкус. Зима там довольно милостива к жителям, и они/выращивают хороший виноград, а некоторые даже смоковницы, причем на зиму обкладывают их соломой, словно одеждой». А немного позже поэт из Бордо в своем прелестном описании Мозеля рисует, как виноградники окаймляют эту реку по обоим берегам «так же, как лозы родные златую венчают Гаронну».
Сношения как внутри страны, так и с соседними землями, в особенности с Италией, были, очевидно, весьма оживленными, дорожная сеть достигла значительного развития и содержалась в порядке. Большая имперская дорога от Рима к устью Бетиса, о которой мы упоминали в главе об Испании, представляла собой главную артерию сухопутной торговли южной провинции; вся эта дорога, которую при республике на участке от Альп до Роны поддерживали массалиоты, а дальше до Пиренеев — римляне, была заново вымощена Августом. На севере имперские дороги вели главным образом либо к галльской столице, либо к большим лагерям на Рейне; сообщение с прочими пунктами также, по-видимому, было обеспечено в достаточной мере.
Если в более древнюю эпоху южная провинция по характеру своей духовной жизни принадлежала к эллинскому миру, то упадок Мас-салии и энергично проводившаяся романизация Южной Галлии вызвали в этом отношении некоторую перемену. Тем не менее, подобно Кампании в Италии, эта часть Галлии всегда оставалась одним из центров эллинства. На основании того факта, что на относящихся к эпохе Августа монетах Немавза — одного из тех городов, которые выдвинулись на место Массалии, — годы обозначаются по александрийскому летосчислению и изображается герб Египта, можно с известной степенью вероятности предположить, что сам Август поселил ветеранов из Александрии в этом не чуждом греческому духу городе. Вероятно, влиянию Массалии можно приписать и то, что именно к этой провинции принадлежит, по крайней мере по своему происхождению, воконтиец Помпей Трог, автор всемирной истории со времени Александра Македонского и монархии диад охов, изображавший события римской истории лишь в рамках этой эпохи или в виде дополнений; этот историк был представителем эллинской историографии, по-видимому, убежденным противником историографии римской, против виднейших представителей которой, Саллюстия и Ливия, он нередко делал резкие выпады. Без сомнения, этим он выражал лишь специфически литературную оппозицию эллинизма; тем не менее остается замечательным тот факт, что пишущий по-латыни представитель этой тенденции, притом представите ль'искусный и умело владеющий языком, нашелся в век Августа именно здесь. В более позднюю эпоху заслуживает упоминания Фаворин, член весьма почтенной фамилии из Арля, обладавшей правом римского гражданства, принадлежавший к числу наиболее разносторонних и серьезных ученых эпохи Адриана; он был одновременно философом, приближающимся по своим взглядам к Аристотелю и скептикам, филологом и искусным оратором, учеником Диона из Прусы, другом Плутарха и Герода Аттика; в области науки он подвергался полемическим нападкам Галена, сатирическим нападкам Лукиана; вообще был тесно связан с видными учеными II в., так же как и с самим императором Адрианом. Его разнообразные исследования, между прочим об именах одиссее-вых спутников, поглощенных Сциллой, об имени первого ученого на земле и т. п., характеризуют его как истого представителя модной в то время ученой возни с пустяками, а его лекции для образованной публики о Ферсите и о перемежающейся лихорадке, равно как частично уцелевшие записи бесед — обо всем понемногу — дают характерную, хотя и безотрадную картину занятий и интересов литераторов того времени. Здесь необходимо отметить то обстоятельство, которое он сам относил к достопримечательностям своей жизни, а именно, что он был прирожденным галлом и в то же время греческим писателем. Хотя западные литераторы нередко писали попутно отдельные работы также и по-гречески, все же лишь для немногих из них греческий был обычным литературным языком; в данном случае язык, должно быть, определялся местом рождения ученого.
Вообще же место Южной Галлии в римской литературе эпохи ее расцвета при Августе определяется тем, что из этой провинции произошли самые значительные судебные ораторы конца той эпохи — Вотиен Монтан (умер в 27 г. н. э.) из Нарбона, прозванный Овидием ораторов, и Гней Домиций Афр (консул 39 г. н. э.) из Немавза. Конечно, эта страна также была вовлечена в сферу римской литературы; поэты эпохи Домициана посылали свои авторские экземпляры друзьям в Толозу и Вьенну. Во времена Траяна Плиний выражает свое удовольствие по поводу того, что его мелкие произведения находят в Лугдуне не только благосклонных читателей, но и книгопродавцев, занимающихся их распространением. Однако южная Галлия не оказала такого большого влияния на духовное и литературное развитие Рима, какое в раннюю эпоху империи оказывала Бетика, а в позднюю — Северная Галлия. Эта прекрасная страна в изобилии производила вино и плоды, но она не дала империи ни солдат, ни мыслителей.
Собственно Галлия в сфере науки представляет обетованную землю школьного преподавания и школьных занятий; быть может, это объясняется своеобразным развитием и могущественным влиянием национального жречества. Учение друидов отнюдь не являлось просто наивной народной верой, но представляло собой высокоразвитую и притязательную богословскую систему, которая, вполне в церковном духе, стремилась осветить или хотя бы подчинить себе все области человеческого мышления и деятельности — физику и метафизику, право и медицину; изучение этой системы требовало неутомимых занятий — как говорят, в продолжение двадцати лет, — причем сами эти ученики вербовались преимущественно из среды знати. Запрет, наложенный на деятельность друидов Тиберием и его преемниками, очевидно, в первую очередь обрушился на эти жреческие школы и повлек за собой, по меньшей мере, их публичное упразднение; но все это могло оказаться эффективным лишь в том случае, если бы в противовес национальному образованию юношества было введено образование греко-римское, подобно тому как в противовес Карнутскому собору друидов был основан храм Ромы в Лионе. В Галлии это произошло — несомненно, под решающим влиянием правительства — уже в весьма раннюю эпоху, о чем свидетельствует тот замечательный факт, что во время ранее упомянутого восстания при Тиберии повстанцы попытались прежде всего овладеть Августодуном (Отэн), чтобы захватить учившихся там сыновей знатных галлов и таким образом привлечь на свою сторону или терроризировать семьи крупных магнатов. Эти галльские лицеи, несмотря на их отнюдь не национальный курс наук, все же, вероятно, могли оказаться ферментом специфически галльского народного духа. Едва ли случайно самый значительный из них находился в то время не в римском Лионе, но в главном городе эдуев, самого знатного из галльских племен. Однако хотя римско-эллинская культура, быть может, и была навязана галльской нации насильственно и столкнулась с оппозицией населения, но постепенно, по мере сглаживания противоположностей, она так глубоко проникла в кельтский быт, что со временем ученики начали изучать ее более ревностно, нежели сами учителя. Джентльменское образование, несколько сходное с существующим ныне в Англии, было основано на изучении латыни и во вторую очередь греческого языка, а также на развитии школьного красноречия, отточенные обороты и пышные фразы которого живо напоминают нам литературу той же Галлии в более позднее время. Постепенно это образование сделалось на Западе в некотором роде привилегией галло-римлян. Конечно, учителя там искони лучше оплачивались, нежели в Италии, а главное — пользовались большим почетом. Уже Квинтилиан с уважением называет среди выдающихся судебных ораторов многих галлов, а Тацит в своем тонко продуманном диалоге об искусстве красноречия не без умысла выводит галльского адвоката Марка Апра в роли защитника современного красноречия против почитателей Цицерона и Цезаря. Позднее первое место среди галльских университетов занимала Бурдигала; как во всем остальном, так и в области образования Аквитания далеко опередила Среднюю и Северную Галлию; в написанном там диалоге начала V в. один из собеседников, священник из Шалона на Соне, едва отваживается открыть рот перед собранием образованных аквитанов. Здесь действовал уже упомянутый нами профессор Авзоний, приглашенный императором Валентинианом в наставники для своего сына Грациана (род. в 359 г.). В своих стихотворениях Авзоний воздвиг настоящий памятник многим из своих коллег, а когда его современнику Симмаху, знаменитейшему оратору этой эпохи, понадобился наставник для собственного сына, он, памятуя о своем старом учителе, происходившем с берегов Гаронны, выписал наставника из Галлии. Наряду с Бурди-галой одним из крупных центров галльского школьного образования всегда оставался Августодун;