135. Только здесь несвободный человек, как Эпиктет при Траяне, живший в более чем скромных условиях в эпир-ском Никополе, мог общаться с высокопоставленными лицами сенаторского сословия так же, как Сократ некогда общался с Критием и Алкивиадом, причем они слушали его устные поучения, как ученики слушают наставника, записывали и опубликовывали его беседы. Смягчение рабства, декретированное императорским правом, по существу, объясняется влиянием греческих воззрений, например у императора Марка Аврелия, в глазах которого только что упомянутый никопольский раб был учителем и образцом для подражания. Автор одного из сохранившихся у Лукиана диалогов с непередаваемым остроумием изображает отношение прекрасно образованного, скромно живущего афинского гражданина к знатным и богатым заезжим иностранцам, образование которых сомнительно, зато грубость часто несомненна; он изображает, как богатого иностранца отучают являться в общественные бани с целой армией слуг, словно в Афинах иначе нельзя быть спокойным за свою жизнь и словно в стране идет война; он изображает также, как его отучают ходить по улицам в пурпуре, причем его любезно спрашивают, не надел ли он костюм своей маменьки. Автор диалога проводит параллель между жизнью в Риме и в Афинах: там — скука на пирах и еще большая скука в публичных домах, стеснительный комфорт бесчисленной прислуги и домашней роскоши, несносное распутство, муки честолюбия — все через край; сплошное беспокойство, пестрота и хлопоты столичной жизни; здесь — прелесть скромного существования, свободные речи в дружеском кругу, досуг для духовных наслаждений, возможность мирной и радостной жизни. «Как мог ты, — спрашивает в Риме один грек другого, —* покинуть солнечный свет, Элладу, с ее счастьем и свободой, и променять их на эту суету?» Таково мнение всех возвышенных и благородных умов той эпохи; именно лучшие представители Эллады не хотели бы поменяться своим положением с римлянами. Во всей литературе эпохи империи едва ли найдется второе столь же очаровательное произведение, как уже упомянутая выше эвбейская идиллия Диона: она рисует жизнь двух семей охотников в уединенном лесу; все их имущество состоит из восьми коз, безрогой коровы и отличной телки, четырех серпов и трех охотничьих копий; им неизвестны ни деньги, ни подати; затем они попадают в бурное народное собрание города, но в конце концов их отпускают с миром, и они возвращаются к своей мирной радостной жизни.
Настоящим олицетворением этого просветленного поэтического понимания жизни является Плутарх из Херонеи, один из самых обаятельных и начитанных и в то же время один из самых популярных писателей древности. Его родиной был маленький беотийский провинциальный город; он происходил из состоятельной семьи и получил полное эллинское образование сначала у себя дома, затем в Афинах и Александрии; благодаря своим занятиям и разнообразным знакомствам, а также путешествиям по Италии, он хорошо познакомился с римской жизнью. Он не пожелал, по обычаю даровитых греков, поступить на государственную службу или избрать профессорскую карьеру и остался верен своей родине, наслаждаясь вместе со своей любимой женой и детьми в кругу друзей мирной домашней жизнью в прекраснейшем смысле слова, довольствуясь должностями и почестями, которые могла ему предложить его родная Беотия, и пользуясь своим скромным наследственным состоянием. В этом гражданине Херонеи мы видим образец истинного эллина в противоположность всем лишь эллинизированным людям; эллинизм такого рода был невозможен ни в Смирне, ни в Антиохии — он так же сросся с почвой Эллады, как мед Гимета. Есть много более сильных талантов и более глубоких натур, но едва ли найдется другой писатель, который умел бы с таким изумительным чувством меры и с такой ясностью духа подчиняться необходимости и в своих произведениях запечатлеть свойственный ему душевный мир и спокойное счастье жизни.
В области общественной жизни самодовлеющий эллинизм не мог проявиться с такой чистотой и красотой, как в жизни тихого городка, которой история не интересуется и которая сама, к счастью, не нуждается в том, чтобы быть отмеченной историей. Если мы обратимся к общественным отношениям, то нам придется рассказывать больше о непорядках, чем о порядках как римского управления, так и греческой автономии. Со стороны первого не было недостатка в доброй воле, поскольку римский филэллинизм гораздо решительнее проявляется в эпоху империи, нежели в эпоху республики. Он царит во всем — как в серьезных вопросах, так и в мелочах, в продолжающейся эллинизации восточных провинций и в признании греческого языка вторым официальным языком империи, равно как в вежливых формах, которые употребляет римское правительство при сношениях даже с самой маленькой греческой общиной и которых оно в этих случаях требует также от своих администраторов136. Императоры не скупились на дары и постройки для этой провинции; и хотя большая часть этих благодеяний предназначалась для Афин, Адриан все же соорудил большой водопровод для Коринфа, а Пий выстроил лечебницу в Эпидав-ре. Однако несмотря на предупредительное отношение имперского правительства ко всем грекам вообще и особое благоволение, которое оно оказывало Элладе в собственном смысле слова, ввиду того что последняя являлась в глазах римлян до некоторой степени такой же родной страной, как Италия, это не принесло благотворных результатов ни правительству, ни самой стране. Ежегодная смена высших чиновников и слабый контроль со стороны центра привели к тому, что единообразное управление было для всех сенатских провинций, поскольку на них распространялось управление наместников, скорее бременем, нежели благом; для Греции же при ее малых размерах и бедности это было двойной тяжестью. Еще при Августе эти непорядки сказывались так сильно, что по одному из первых правительственных актов его преемника как Греция, так и Македония перешли в собственное управление императора137, первоначально якобы временно, фактически же на весь срок его правления. Император Клавдий поступил не очень мудро, но зато в полном соответствии с существующими законами, восстановив после своего прихода к власти прежнее положение. С этих пор оно оставалось в силе, и Ахайя управлялась не назначаемыми сверху, но избираемыми по жребию чиновниками, пока эта административная форма вообще не вышла из употребления.
Однако гораздо хуже обстояло дело с изъятыми из компетенции наместника городскими общинами Греции. Намерение давать этим общинам льготы посредством освобождения их от налогов и воинской обязанности, а также посредством предоставления суверенному государству настолько широких прав, насколько это было вообще возможно, привело во множестве случаев к обратным результатам. Приходилось расплачиваться за внутреннюю фальшь этих учреждений. Правда, в тех общинах, которые пользовались меньшими привилегиями или имели лучшее управление, коммунальная автономия, быть может, и достигла своей цели; во всяком случае источники не говорят нам, что в Спарте, Коринфе, Патрах дела обстояли особенно плохо.
Но Афины не были способны к самостоятельному управлению; в этот период они представляли отталкивающее зрелище опустившейся в финансовом и нравственном отношении общины, избалованной верховной властью. Между тем они должны были бы находиться в самом цветущем состоянии. Если афинянам не удалось объединить всю нацию под своей гегемонией, то все же ни в Греции, ни в Италии не было второго такого города, который полностью осуществил бы свое областное объединение. Ни один город античной древности не имел столь обширной собственной области, какой была для Афин Аттика, занимавшая площадь около 40 кв. миль, что в два раза превышает площадь о. Рюген. Но и вне Аттики за Афинами были оставлены их прежние владения как после митридатовой войны по милости Сул-лы, так и после сражения при Фарсале, в котором они стояли на стороне Помпея, по милости Цезаря, который лишь задал им вопрос, сколько раз еще они намерены ввергать себя в погибель и затем спасаться благодаря славе своих предков. Афинам все еще принадлежали не только бывшая область Галиарта в Беотии, но и о. Саламин у их собственного берега, древний исходный пункт их морского владычества, во Фракийском море — доходные острова Скирос, Лемнос и Имброс, а в Эгейском море — Делос. Правда, последний остров с конца Римской республики уже не был центром торговли с Востоком, после того как торговые пути переместились отсюда к портам западного берега Италии, что оказалось для афинян невозместимой потерей. Из дальнейших пожалований, которые они сумели выпросить у Антония, Август, политическими противниками которого они оказались, отобрал у них Эгину и Эретрию на Эвбее, но позволил им сохранить более мелкие острова Фракийского моря: Икос, Пепарет, Ски-аф и Кеос, лежавший у мыса Суния, а Адриан дал им лучшую часть большого о. Кефаллении в Ионическом море. Лишь император Север, вообще не благоволивший к афинянам, отнял у них часть этих заморских владений. Далее, Адриан гарантировал афинянам поставку определенного количества хлеба за счет империи, и, даровав им эту привилегию, которая до сих пор была предоставлена исключительно столице империи, он как бы признал Афины одной из имперских метрополий. Адриан также распространил на Афины благодетельный институт алиментаций, которым Италия пользовалась со времени Траяна, а нужный для этого капитал, несомненно, был подарен афинянам из собственной казны императора. Водопровод, подаренный им же своим любимым Афинам, был достроен лишь после его смерти императором Пием. К этому следует добавить стечение путешественников и учащихся и все возрастающее число благотворительных и общественно полезных учреждений, возникавших по милости римских магнатов и иностранных правителей. Тем не менее афинская община постоянно находилась в стесненных обстоятельствах. Право афинского гражданства, как и повсюду, приобреталось и давалось за взятки, причем в Афинах спекуляция велась в такой неприкрытой форме, что Август выступил с запретом этого злоупотребления. Время от времени афинский совет принимал решение продать тот или иной из своих островов, и не всегда находился какой-нибудь щедрый богач, подобный Юлию Никанору, который при Августе выкупил обратно для обанкротившихся афинян остров Саламин и за это получил от афинского совета почетный титул «нового Фемистокла»; а так как Никанор к тому же писал стихи, то попутно он получил также титул «нового Гомера», что дало повод для вполне заслуженных насмешек над ним и над благородными членами совета со стороны афинян. Великолепные здания, которые продолжали воздвигаться в Афинах, теперь строились исключительно иностранцами, между прочим, богатыми царями Антиохом Коммагенским и Иродом Иудейским, но прежде всего императором Адрианом. На Илисе он заложил целый город Новые Афины (Novae Athenae) и, помимо множества других зданий, между прочим, уже упомянутого нами Панэлления, этого чуда света, успешно докончил постройку начатого еще Писистра-том семь веков назад огромного здания Олимпейона с его частично уцелевшими до настоящего времени 120 колоннами — крупнейшими из всех, сохранившихся до наших дней. Сам же город не имел денег не только для восстановления стен своей гавани, которые теперь, правда, были не нужны, но даже для того, чтобы содержать в приличном