Когда удалось мне оторваться от сладких горячих губ, показалось, будто краски сада поблекли, как если бы опустились на него серые сумеречные тени. Поначалу я принял это за субъективную реакцию на объективные ощущения, но оказалось иначе.
Фиолетовое тяжкое месиво, причудливо клубясь и переливаясь в лучах буйствовавшего светила оттенками от нежно-лилового до угольно-чёрного, стремительно скатывалось с гор, разбухало во все стороны, росло ввысь, глотая безмятежную синеву и раскрывая клокотавшую свою мрачную утробу, рассекаемую быстрыми и беззвучными огненными струями.
Лёгкий порыв ветерка, почти невесомый, скользнул по коже, за ним ещё и ещё — всё уверенней и сильнее; карликовые смерчики закрутились на песчаной дорожке, подхватили облетевшие лепестки магнолий, потащили их с собой.
Юлия неловко прижалась ко мне, запахиваясь плотнее концом простыни, и сказала со странной задумчивостью:
— Будет гроза…
— Ну вот и славно, — оптимистично отозвался я. — Отдохнём от жары.
Выскочил в сад голый распаренный Серёга с истрёпанным веником в руках, запрыгал как архар, заорал кому-то невидимому:
— Давай сюда! Ух, хорошо! Ух, клёво!… — а сам всё скакал залихватски, задирая скрюченные в коленях ноги, и размахивал веником над головой как революционным знаменем.
Темнело на глазах. Ветер усиливался, налетал порывами; деревья замахали ветками, заметалась в воздухе сорванная листва, песчаная рыжая пыль полетела в окно. Пророкотало в вышине глухо и неторопливо, наплывая медленно тяжким грохотом, словно приближался гружённый под завязку товарняк.
Туча, вздуваясь клубящимися пузырями, с грозной неотвратимостью захлёстывала небо; осколок солнца мелькнул в последний раз, окрасив кипевшее месиво оранжевой каймою, и погас. Серый мрак опустился в сад. Ветер рванул как следует, бросил в лицо первые холодные капли. Скакавший Серёга громко ухнул, съёжился и чесанул в дом, раскидывая пятками песок.
С треском прочертила дымную тьму режущая вспышка — залило на миг всё синим огнём — ужасный грохот обрушился сверху, и тут же, как по сигналу, хлынул дождь. А впрочем, какой дождь — ливень, потоп, конец света. Белесые струи, падавшие сплошной стеною наискось, задёрнули окно, смыли очертания сада; напоследок лишь увидел я, как задрожал, терзаемый напором ветра, и рухнул прямо на забор сломанный пополам тополь.
— Закрывай, брызгает!… — в гуле низвергавшейся воды я еле услышал просьбу Юлии.
Я бережно отстранил девушку, высунул руки наружу — будто сунул в бурный поток — поймал створки, захлопнул.
На террасе послышался нестройный топот, восторженные голоса коллег; какофония приближалась, приближалась, поравнялась с дверью. Прошли мимо. Звуки потеряли объём и казались нереальной имитацией.
Я залез на ложе, устроился на нём, приспособив под голову взбитую подушку.
Буря бушевала снаружи; рёв падавших потоков не позволял слышать собственного голоса. Трескучие вспышки следовали одна за другой, и на сером фоне стены беззвучно взрывался синим огнём силуэт окна; и тут же с сухим звоном рявкало с такой сокрушительной силой, что дребезжали оконные стекляшки, и закладывало в ушах, и даже возникало паническое желание залезть под кровать.
Юлия, боязливо морщась, присела рядом, опёршись на руку и поджав ноги под себя; низко опустила голову, словно засмотревшись на узор покрывала. Плечи её вздрагивали при каждом ударе грома.
Я потянул Юлию осторожно за руку; она с готовностью прилегла рядом, прижалась напрягшимся телом, спрятала лицо у меня на плече, стала дышать часто в шею. Волосы Юлии были ещё влажными и пахли по-домашнему яблоневым цветом. Я неторопливо взъерошил ей причёску; девушка расслабилась.
Вновь за окном полыхнуло мертвенной синевой; прогрохотал гром, но был он уже не столь оглушительным, как вначале. Грозу сносило дальше. Ливень утихал; всепоглощающий гул разделился на монотонный шелест за стеной и барабанный стук по крыше.
Юлия, пригревшись, совсем разнежилась, поёрзала, устраиваясь поудобнее, пробормотала что-то сонно и мирно засопела. Невразумительные тени поплыли перед глазами, распухая в радужные пузыри; глаза стали слипаться, звуки исчезли; невесомая тёплая волна подхватила, закачала нежно на грани яви и сна. И смутным последним проблеском мелькнуло желание продлить, задержать это сладкое скольжение в нереальность, но возможно ли удержаться на гребне волны?…
Что-то постороннее и назойливое заставило вынырнуть из тёплой бездны сна. Стук в дверь повторился; вздрогнула и завозилась под боком Юлия.
— Войдите, — пробурчал я, зевнув как следует.
В приоткрывшуюся дверь заглянул Тит и, вежливо покашляв, произнёс:
— Имею распоряжение пригласить вас с… э-э… дамой на праздничный ужин… Все уже в сборе!
— Угу, — подтвердил я получение информации, но Тит должных выводов не сделал и продолжал пялиться на Юлию с непонятной улыбочкой, и даже, показалось мне, подлец эдакий, подмигнул ей.
Мне пришлось свести брови в гневе и добавить:
— Ступай себе, милейший, сейчас прибудем.
Вилик, не совсем усердно спроворив гримасу раболепия, дверь прикрыл; послышались шаги его по террасе и как бы насвистывания какие-то мажорные и оттого оскорбительные. Я решил возмутиться, но было лень.
Дождь идти перестал. Лишь стекавшие с крыши капли звонко шлёпали о подоконник, да вдалеке невинно протарахтел гром.
Я слез с ложа, для чего пришлось вежливо, но настойчиво потревожить разомлевшую и довольную барышню, распахнул окно. В ласковой прохладе разлился тонкий аромат мокрой земли.
Оранжевый закат растекался между потемневшими свечками кипарисов и засветившимися золотисто крышами; в его сиянии чёткими конусами громоздились зарумянившиеся горы. От тучи остались лишь бледные розовые облака, растрёпанными клочками плывшие по блеклой лазури.
Сад являл вид помятый и взъерошенный, хотя и заблестели лакированной свежестью листья. На размытой дорожке в светлых лужах плавал всякий мусор; обломанные ветки валялись кругом. Сломанный тополь нелепой грудой навалился на забор, чуть не доставая до крыши соседней виллы.
— М-да, однако, уборку рекомендовать надо… — рачительно поразмыслил я, непредусмотрительно забегая вперёд.
А судьба, видно, только этого и ждала, ибо любит она, несомненно, предоставлять нам всякие сюрпризы в пику нашим глубоко логичным планам… Впрочем, всё по порядку…
Живот мой дал о себе знать наличием в нём гулкой пустоты, которую я и озвучил похлопыванием, после чего обернулся к Юлии и сказал:
— Ну что, зайка, пошли подкрепимся, а то внутри прямо вообще ничего…
Девушка продолжала нежиться на ложе в виде уютного клубочка, демонстрируя образец неги и покоя, но только вот неподвижный взор её, поблескивавший остро, совершенно не подходил к расслабленной позе; она смотрела на меня неотрывно со странной настороженностью кошки в засаде. Впрочем, длилось это мгновение; черты её смягчились, последовала лёгкая улыбка согласия. Она спустила ножки на пол, потянулась.
Я откровенно залюбовался ею, и не только как целомудренный эстет, но и как, каюсь, полноправный владелец. Что ж, быстро мы свыкаемся с мыслию о прелестях частной собственности.
А Юлия, стрельнув глазищами, легко поднялась, понадёжнее подвязала простынку выше груди, принялась кое-как поправлять растрёпанную гривку; и что за чудная улыбка осветила лицо её, что за милые ямочки появились на порозовевших щеках!…
Глава 49
В которой происходит форменное непотребство.
Надевать на себя что-либо совершенно не хотелось. Поэтому я поприличнее обмотался простынёй, представив ироничные замечания коллег по поводу моего нигилизма в выборе наряда для официальных церемоний, и галантно открыл перед дамой дверь.
Тут же нос к носу столкнулись мы с Титом, который куда-то вёл девиц.
Вилик вздрогнул и вдруг фамильярно пожурил:
— Да-с… Ждут ведь… опаздываете…
Подобное амикошонство столь разнилось с предыдущими проявлениями боязливого подобострастия, что я, норовя ответствовать достойно, лишь открыл рот, но подходящей тирады не нашлось и, чтобы открытие рта не прошло впустую, пришлось крякнуть с некоторым осуждением, а затем спросить:
— Куда это вы все направились?
— Наряжаться! — встряла с гордым видом пигалица.
— В дальней комнате вся одежда купленная сложена, косметика там, украшения… — пояснил в свою очередь Тит. — Веду вот туда празднично одеваться.
Как бы в подтверждение из триклиния донёсся напутственный глас Джона:
— И это… чтоб побольше прозрачного!…
Державшиеся нежно за руки близняшки-персики обернулись и согласно закивали.
— Иди, если хочешь, тоже, — предложил я Юлии, но она скорчила отрицательную гримаску, на что из коллектива прочих рабынь послышалось неодобрительное хмыканье.
Мы прошли в триклиний. Несмотря на то, что ещё было достаточно вечернего света, красившего внутренний садик нежными пастельными переливами золотистых, сиреневых и голубоватых тонов, все светильники горели. В чашах треножников курились синие дымки, распространяя густой горьковато-приторный запах благовоний. Наверное, из-за него совершенно не было мошкары.
В триклинии стояло два стола; вокруг каждого из них размещались три ложа. Коллеги возлежали строго индивидуально — по одному на ложе. Одно ложе пустовало приглашающе.
Конечно, я и не ожидал увидеть коллег облачёнными в смокинги и фраки, но и не сообразил предположить представшее перед мной вольнодумие, выразившееся в полной со мной солидарности в форме одежды, ограничивавшейся всё теми же банными простынями, приспособленными весьма легкомысленно. Один лишь Серёга выделялся среди этой непристойной компании в сторону шикарной респектабельности: он не поленился натянуть совсем уж замусоленные за дни похода джинсы — видно, соскучившись по штанам — и нахлобучить зачем-то фирменную свою кепочку.
— Недурственно… — процедил я вместо приветствия, гордо одёргивая простынку и продвигая даму за локоток вперёд к свободному ложу.