Мы поспешили в указанном направлении и через несколько домов обнаружили двухэтажное строение с широко распахнутой дверью, из-за которой доносился специфический шум питейного заведения.
Над входом прямо на неровной штукатурке была нарисована картина, служившая вывеской. На ней пузатые амуры с рахитичными крыльями и лицами порочных алкашей несли кривую амфору. Под ними другая пара амуров, ещё более непотребных, держала блюдо, на котором находились какие-то бесформенные предметы, призванные, по всему, изображать деликатесы. Под картиной имелась лаконичная надпись "Харчевня Филокала. Всё вкусно".
— Чего-то имя какое-то подозрительное, — с сомнением сказал Лёлик.
— Почему это? — спросил Серёга.
— Ну, по-гречески "фило" значит "любитель", — просветил Лёлик. — Так что не знаю: из чего тут готовят…
Мы вошли в заведение и оказались в средних размеров зале с низким чёрным от копоти потолком. Здесь уже вовсю горели масляные светильники, распространяя более чада и дыма, чем света. Пахло пригоревшим маслом, немытыми телами, прокисшим вином, луком и чем-то аммиачным. Было жарко и душно.
Посетителей хватало, и все они на первый взгляд выглядели сплошными оборванцами. Люди густо сидели за громоздкими столами из толстых досок на такого же дизайна скамьях, что-то ели, пили из глиняных чашек, галдели, орали, и, вообще, вели себя совершенно непринуждённо.
Справа от входа имелась широкая стойка, сложенная из кирпича. Прямо в стойку были вмонтированы разных размеров ёмкости, прикрытые крышками. За стойкой в углу располагалась невысокая печка наподобие голландки. На ней стояли закопчённые котлы, в которых что-то варилось, распространяя густые запахи. Кашеварила неопрятная толстуха с сизым носом, одетая в бесформенную хламиду, засаленную настолько, что из неё мог бы выйти наваристый бульон.
За стойкой с хозяйским видом стоял тощий мужик с выпученными глазами, походивший на засушенную стрекозу. Он мельком скользнул по нашему коллективу ничего не выражавшим взглядом и отвернулся.
Рядом со стойкой как раз обнаружился свободный стол. Мы уселись, свалив амуницию себе под ноги.
— Эй, хозяин!… — позвал Боба, но получилось неубедительно как у Буратино в харчевне "Три пескаря".
— Эй, человек! — рявкнул изголодавшийся Раис уже вполне убедительно.
Хозяин посмотрел на нас теперь внятно и, обернувшись к поварихе, что-то ей сказал. Та неторопливо выбралась из-за стойки и, переваливаясь, словно усталая утка, подошла к нам.
Серёга, почуяв важность момента, напустил на себя представительный вид и распорядился:
— А ну давай меню!
Толстуха посмотрела на него как на таракана в супе и процедила:
— Варварской еды не готовим.
Серёга оскорблённо засопел.
— А что имеется? — бойко спросил Раис.
Толстуха задумчиво свела глаза к переносице и перечислила:
— Есть сырная закуска, яйца в имбирном соусе, капуста в уксусе, бобовая каша с салом, свиная колбаса, пирожки с инжиром…
— Вот всё и тащи! — энергично распорядился Раис.
— А у вас деньги есть? — спросила толстуха невежливо.
Раис хмыкнул и показал ей золотой ауреус.
Та одобрительно кивнула и уже с толикой уважения спросила:
— Гарум нести?
— Чего?… — переспросил Боба.
— Неси, всё неси! — замахал руками Раис.
— И вина давай! — скомандовал Серёга. — Самого лучшего. Амфору! — и указал руками нечто ведёрное.
Толстуха пожевала губами и лениво спросила:
— Вино как разбавлять?
— Да ты чо?! — нервно закричал Серёга. — Совсем с ума сошла? Чтоб никаких разбавлений! Как есть неси!
Толстуха хмыкнула и, почёсывая растрёпанные космы, неторопливо удалилась. Мы стали ждать, поглядывая по сторонам.
За соседним столом веселилась особо разудалая компания. Предводительствовал в ней походивший на питекантропа широкоплечий брюнет, до глаз заросший чёрной щетиной, со шрамом, косо пересекавшим низкий морщинистый лоб.
Он говорил много, громко, но как-то непонятно, словно на каком-то жаргоне. Его собутыльники — также все как на подбор брутального вида — изъяснялись столь же невразумительно.
Серёга послушал и уважительно сказал:
— Никак по фене ботают.
Тщедушный подросток с физиономией испуганного хорька, одетый в измызганную тунику, принёс костяные ложки и глиняные тарелки для каждого, а также блюдо, на котором лежали толстые ломти пшеничного хлеба.
Раис тут же схватил горбушку и стал жевать. Мы последовали его примеру. Местный хлеб, пресный на вкус, был сделан из муки грубого помола, с отрубями.
Подросток во втором заходе притащил в глиняной миске обещанную сырную закуску и ещё глиняный кувшинчик, напоминавший сотейник, из которого густо запахло аммиаком.
— Это что принёс? — спросил Лёлик, зажав нос.
— Гарум, — удивлённо ответил подросток.
— А что это? — осведомился Джон.
— Соус такой. Все его едят, — поведал подросток.
Джон осторожно понюхал, скривился и спросил:
— И из чего эту гадость делают?
Подросток почесал затылок и пояснил:
— Ну, рыбу солят, а потом в бочках на солнце квасят… А потом сок процеживают. Вот это и есть гарум.
— Давай, неси обратно, — буркнул Лёлик, старательно зажимая нос.
— Погодь, — остановил Раис, взял сотейник, чуть полил экзотическим соусом ломоть хлеба, куснул, пожевал задумчиво, скривился и махнул рукой: — Неси отсюда!…
Подросток посмотрел на нас как на идиотов и, захватив сотейник, ушёл.
Мы с опаской попробовали сырную закуску, но она оказалась вполне достойной на вкус. Раис намазал её на хлеб толстенным слоем и стал довольно жевать, не преминув сообщить, что, по его компетентному мнению, здесь присутствует мелко растёртый сыр типа брынзы с чесноком и укропом, сдобренный оливковым маслом.
Мы также сделали себе по бутерброду и нашли его слова дельными.
— Интересно получается, — задумчиво сказал Джон, прожевав первый кусок. — Этот гарум местный совсем как у вьетнамцев их соус. Те тоже рыбу на солнце квасят, а потом рассол получившийся потребляют. Называется смешно: что-то типа "ням-ням".
— Так, может, римлянцы сплавали туда да и узнали рецепт, — предположил Серёга.
— Не может быть, — важно заявил Лёлик. — Римляне так далеко не забирались. Да и вообще, во Вьетнаме сейчас и людей-то ещё, наверное, нет. Или есть, но совсем дикие.
— А ты откуда, Джон, знаешь про вьетнамский соус? — поинтересовался Боба.
— Да жил как-то в общаге с вьетнамцами, когда учился. Они и рассказывали, — ответил Джон и добавил: — Гурманы ещё те. Любимая еда у них — селёдка жареная. Как начинали жарить, так на всём этаже не продохнуть.
— Дикари! — с превосходством заявил Раис, намазывая очередной бутерброд.
Джон покачал головой и спросил с подвохом:
— А ты, Раиска, к примеру, борщ любишь?
— Конечно! — ответил тот. — Из свежей свеколки да на мозговой косточке да с чесночком, с превеликим нашим удовольствием!…
— А вьетнамцы от его запаха сознание теряли, — сказал Джон. — Говорили, что воняет хуже не придумаешь.
— Да уж. На вкус и цвет уговору нет, — глубокомысленно резюмировал Боба.
Подросток притащил щербатые глиняные чашки и кривобокую амфору. Серёга тут же ею овладел, торопливо разлил вино в чашки, после чего произнёс тост:
— Ну, за туристов!
Мы незамедлительно выпили по первой. Вино оказалось кисловатым и с привкусом смолы.
Серёга разлил по новой. Подросток приволок широкое блюдо с разрезанными на половинки варёными яйцами, плававшими в коричневом соусе, и миску с кое-как порезанным вилком капусты, резко пахнущим уксусом. За ним появилась толстуха и шваркнула на стол большое глубокое блюдо, полное дымившейся каши из белых бобов в жирной подливке с наваленными сверху кривыми колбасками, прокопчёнными до черноты. Тут же подошёл хозяин, поставил сбоку блюдо с пирожками и предложил заплатить за всё удовольствие четыре сестерция. В этот раз с толикой карманных денег расстался я.
Мы приступили к трапезе. Вкусовые оттенки местной стряпни были бескомпромиссны: уксус так уксус, имбирь так имбирь. Экономии на специях не наблюдалось. Особенно острыми были колбаски. Они были буквально напичканы горошинами чёрного перца, а также тмином и кориандром. Но в целом они были хороши — тщательно прокопчённые, с ароматным запахом дыма, в оболочке из натуральных кишок, куда были плотно набиты твёрдые кубики мяса, куски жира и какая-то крупа. К тому же вино достойно помогало бороться с изобилием специй.
В самом конце нашего ужина, когда Раис приканчивал остатки каши, а мы уже лениво кушали пирожки с инжиром, привычный шум, царивший в заведении, вдруг сменился на нечто оживлённое и бравурное. У входа раздались бодрые крики и волной покатились к нам. Мы оглянулись. Народ приветствовал двух девок с размалёванными лицами в ярких туниках с бесстыжими разрезами по бокам. Девки, широко ухмыляясь и нисколько не препятствуя шлепкам по мягким местам, которыми их награждали все кому не лень, прошли к соседствовавшей с нами компании брутальных мужиков и уселись за стол по бокам от главаря. Им налили вина, стали тискать без всяких приличий. Джон с загоревшимся взором уставился на сию сцену, позабыв даже дышать.
Вылез откуда-то субъект с флейтой, заиграл на ней пискляво и пронзительно, некоторые умельцы забарабанили по столешницам. Девки, осушив чаши, вылезли на свободный пятачок перед стойкой и принялись плясать.
Вертя вскинутыми руками и звеня браслетами, они мелко топтались на месте и вовсю крутили торсом, причем так умело, что их выпуклые задницы и немалые груди ходили аппетитным ходуном. Лёгкие туники развивались, оголяя через разрезы крепкие ноги. Римляне смотрели на девок со всем вниманием, вопя одобрительно.
Джон не выдержал такого зрелища, привстал, подался вперёд.
— Эй, варвары! — закричал вдруг голосисто предводитель компании. — Чего на наших женщин зырите? За просмотр платить надо!
— А их бабы волосаты и со свиными харями! — визгливо заорал кто-то.