Дыробой скорчил кислую мину и заторопился уходить во дворец.
— Стой, Дырокол! — окликнул его Раис и, подкатив ближе, потребовал: — Пароль?!
Дыробой отвалил челюсть и, засомневавшись в собственной компетентности, осторожно поинтересовался:
— Какой пароль?…
— Не знаешь, а на посту! — рявкнул Раис. — Придётся доложить по начальству!
Дыробой крякнул и замер, выпятив челюсть в попытке осмыслить получившуюся действительность, но Раис, не давая опомниться, хлопнул его по плечу и снисходительно произнёс:
— Ладно, служи дальше, да смотри, никого не пускай!
Центурион агакнул и почесал затылок; преторианцы у входа предупредительно расступились, пропуская нас во дворец.
Внутри мы тут же почуяли головокружительные запахи сытной мясной пищи. Как натуральные ищейки, следуя по пути ароматов, мы пробежались по дворцовым переходам и оказались в большой комнате, заваленной по углам щитами, панцирями и прочей амуницией, где за длинным столом сидели преторианцы, весело гогоча и с аппетитом уплетая с больших блюд что-то вкусное.
— Оба-на! — заорал на разухабистый манер Серёга: — Жрут и не приглашают!
Без церемоний мы распихали римлян, столкнув при том даже кого-то со скамьи, уселись и накинулись на толстые куски жареного мяса и пшеничные лепёшки; в глиняных кувшинах оказался напиток, сильно походивший на тёмное горькое пиво.
Преторианцы с нашим появлением поскучнели, разговоры прекратили, есть стали скромно.
Раис, мощно двигая челюстями, щедро пригласил:
— Ешьте, не стесняйтесь… чего останется!
— Ага! — размазывая жир по щекам, подхватил Серёга и ударил прибаутками: — Щи да каша — пища наша! Солдат спит, служба идёт!… Так что идите-ка вы поспите!
От таких любезностей римляне и вовсе потеряли аппетит, тем более Лёлик с Раисом устроились как раз супротив блюда с мясом, и если какой-нибудь недогадливый оглоед тянулся взять порцию, то или Раис успевал этот кусок ухватить, используя обе руки и даже зубы, в которых он защемлял мясо и жевал его, втягивая в алчный свой рот как в мясорубку, или же Лёлик сгребал кусман горстью, надкусывал его, гадко сопя и чавкая, и швырял обратно в блюдо, норовя обрызгать наглеца соусом.
Вскоре преторианцы, мрачно косясь, стали уходить группками, и в комнате мы остались одни.
Сытость наступила как-то сразу и безоговорочно. Осоловев и почувствовав негу, коллеги впали в благодушие, и уже никто особо не помышлял ругаться с Антонием из-за преждевременного некрасивого оприходования царевны. Тем не менее, душа требовала прекрасного, и мы решили прогуляться по дворцу.
Августейшие хоромы на взгляд цивилизованного человека никак не были приспособлены для полноценного житья из-за своей неуютной огромности и видимого отсутствия предметов быта. К тому же залы и комнаты своею многочисленной мраморной отделкою живо напоминали станции метро.
Серёга попытался поскользить по мраморному полу, но кирзачи этого делать никак не желали, и неудавшийся фигурист из чувства протеста быстро начеркал штыком на стене короткое, но ёмкое срамное слово.
Шествуя анфиладой, мы поравнялись с тяжёлой занавесью, закрывавшей проём, перед которой стояли два преторианца в полном доспехе, держась за рукояти мечей. Из помещения раздавались приглушённые голоса.
— Тут, что ли, Антон? — сытно рыгнув, спросил лениво Лёлик.
Преторианцы одновременно кивнули и подтянулись.
— А чего там? — уточнил Раис, дёрнув бровями.
— Суд, — предупредительно было доложено.
— Ишь ты! — удивился Серёга. — Кому там кича светит?… Ну ладно, пошли поздоровкаемся… — и, отвернув край занавеси, вошёл первым.
В большой светлой комнате с богатой росписью на стенах и потолке, с широкими окнами, выходившими в невесть откуда взявшийся сад, имелось немалое собрание.
На возвышении, крытом пурпурной блестящей тканью, в двух равнозначных креслах с прямыми спинками сидели Антоний и Клеопатра, которой Джон, застенчиво закрывая ладошкою многоцветный фингал, тут же стал делать всякие многозначительные знаки и ухмыляться; впрочем, без ответных движений.
У возвышения толпились важные адъютанты с какими-то свитками, переминался хмурый квестор, машинально постукивавший по своему ключеносному кошелю, отзывавшемуся приятным звяканьем; из-за спинки кресла Клеопатры выглядывал с озабоченным видом старичок Мухомор. В углу, скромно потупившись, стоял коренастый дядька из разряда личных рабов Антония.
Перед честной компанией под конвоем из четырёх преторианцев переминались с ноги на ногу юный царь Птолемей и женоподобный Пофин.
— Ага, нашли жирняя вражеского! — воскликнул Лёлик.
— Где обнаружили? — спросил Джон у Антония.
— В порту поймали. Пытался по Нилу удрать, — ответил Антоний, пытаясь хранить важность лица официального.
Оба арестанта имели вид понурый и упаднический, хотя евнух ещё и норовил изредка на Клеопатру глядеть строго, но быстро под её недобрым взглядом терялся и начинал нервничать. Юный царь вообще выглядел хуже некуда.
Мы, не чинясь особо, прошли к возвышению.
Раис махнул Антонию рукой и разрешил:
— Продолжайте…
Антоний поперхнулся от оказанной учтивости и, сурово откашлявшись, продолжил:
— Итак, Пофин, ты обвиняешься в том, что коварно и подло напал на римское войско, прибывшее в Александрию с целями сугубо мирными и справедливыми.
— Вот, вот! — воскликнул гневно Раис. — С гуманитарной миссией, понимаешь, прибыли, а тут коварно напали, сволота!
— Вы пришли на землю Египта без приглашения, — пискляво пробормотал евнух.
— Кто это тебе сказал? — торжествующе молвил Антоний и поглядел на Клеопатру.
Та усмехнулась одними уголками губ и со вкусом произнесла:
— Это я, царица Египта, пригласила римлян.
Пофин, зябко ёжась, процедил:
— Ты была лишена трона за то, что подняла бунт против своего венценосного супруга и брата царя Египта Птолемея Диониса, — за сим евнух подтолкнул паренька, чтобы тот подтвердил прозвучавшие слова, но юный царь лишь вяло пошатнулся и судорожно икнул.
Антоний повернулся к Клеопатре и спросил строго:
— Клевета?
— Клевета, — подтвердила та.
— Клевета! — вынес вердикт Антоний и кивнул невзначай конвою.
Рослый преторианец тут же врезал евнуху по почке; Пофин загнулся, хватая раскрытым ртом воздух, но потом выпрямился и пронзительно взвопил:
— Она Птолемея Диониса и меня отравить хотела! Рабов менять замучились!
— А зачем их надо было менять? — любознательно спросил Боба.
— Те, кто пищу пробует, мёрли постоянно! — прокричал евнух.
Антоний снова повернулся к Клеопатре и снова спросил у неё не менее взыскательно:
— Клевета?
Клеопатра сурово нахмурилась и снова подтвердила, кивнув энергично:
— Клевета.
— Истинная клевета! — выкрикнул обличительно из-за кресла Мухомор.
— Клевета! — развёл руками Антоний, всем своим видом показывая невозможность перевоспитания этого злостного лгуна.
Пофин болезненно съёжился, закрывая почки, но новый удар пришёлся уже по хребту, отчего евнух, сдавленно захрипев, едва не упал.
Антоний вздохнул глубоко и, воздев перст, многозначительно заявил:
— Итак, волей Цезаря и Сената я уполномочен определить вину министра Пофина, а также рассудить детей упокоенного царя Египетского Птолемея Авлета, как то: Клеопатру и брата её так же Птолемея, но уже Диониса… — Антоний перевёл дух, довольно ухмыльнулся, явно наслаждаясь своей ролью, затем постарался стать суровым и торжественно провозгласил: — Суд будет скорый, но беспристрастный! — явно при этом передёргивая, так как итог был достаточно ясен хотя бы из того, что Клеопатра восседала рядом с новоявленным судьёю, а её братец находился под конвоем.
Антоний сделал паузу, разглядывая при том Пофина как мерзкое насекомое, поиграл бровями, посмотрел на Клеопатру, неотрывно сверлившую яростным взглядом братца и евнуха, и уже со скукою произнёс:
— Взвесив все обстоятельства и найдя возможность совершить справедливость, мы порешили признать виновным во всех учинённых безобразиях бывшего министра Пофина и предать его заслуженному наказанию, — после чего махнул рукой пренебрежительно, словно отгонял муху.
Два преторианца подхватили Пофина под мышки и потащили к выходу. Тот обмяк, смертно побледнел и стал открывать беззвучно рот как пескарь на суше.
Коренастый раб, вытянув шею, уставился на Антония. Тот кивнул. Раб сделал постную физиономию и, деловито доставая из-за пояса толстый чёрный шнурок, пристроился за выходившей троицей. Занавесь качнулась, скрывая от нас ушедших, и почти сразу же из коридора раздался продолжительный сдавленный хрип и шаркающие звуки. Затем хрип смолк, и после некоторой возни поволокли по полу прочь что-то тяжёлое, но мягкое.
— Ну вот, — удовлетворённо заявил Антоний. — Правосудие свершилось. Враг Рима наказан.
— Никак удавили, — неодобрительно сказал Боба и нахмурился.
— Да уж… — пробормотал Джон. — Сказано сделано…
— Ну, а с этим чего? — лениво произнёс Антоний, глядя на юного Птолемея, трясшегося всем телом.
Клеопатра, не мигая, уставилась на своего младшего брата вовсе не как на кровного родственника, а как на кровного врага, которого, наконец-то, можно начинать медленно и с наслаждением резать на мелкие кусочки.
— Ну вы, это!… — решительно сказал Боба и даже загородил паренька своим телом. — Нечего детей тиранить! — при этом он повёл стволом пулемёта так, как если бы Антоний помещался аккурат посерёдке назначенного сектора обстрела.
Антоний, потеряв величественность позы, нервно завозился в кресле и растерянно зыркнул на царицу. Та, прикрыв глаза тёмными веками, подумала, потом вновь глаза распахнула и воззрилась на Бобу с нежной любовью исключительной силы, а потом ему улыбнулась ласково и многообещающе, отчего наш коллега вмиг потерял суровую боевитость и растерянно заулыбался в ответ.
Клеопатра плавно повернулась к Антонию и кротко молвила:
— Я как сестра и супруга возьму Птолемея Диониса под свою опеку. Взываю великого Антония к великодушию. Прошу простить его и отдать мне… На воспитание… — теперь в её взоре читались гуманизм и миролюбие.