[119] не хотели драться и тянули сколько могли, чтобы не их кровь пролилась, а наша. А потом они просто струсили! Ну мы-то не посрамили своих орлов, а вот ребятам, которые вышли к Евфрату отсюда, через Южную Месопотамию, не повезло. Побили их персы. А мы им врезали! — Плавт грохнул кратером по столу. — Да мы им так напинали, что Ардашир и думать забыл про нашу Месопотамию! И после этого Сенат устраивает триумф Александру с мамашей. Да они там даже ни в одной хорошей драке не были! Тьфу! — Плавт сплюнул на землю. — Ну, Александр, конечно, знал, чья это была победа. И ему пришлось здорово раскошелиться, чтобы легионы не взбунтовались. Даже его любимые азиаты готовы были его прикончить за то, что он струсил и бросил своих. Потому он и оставил наши легионы на востоке. А отсюда, с запада, вести приходят: мол, опять здесь варвары зашевелились. Алеманны, мол, по Паннонии шарят… А у наших тут, на Рейне, на Данубии — семьи, земля. Кто их убережет? Август с мамашей и хитрожопой дипломатией? Хрена лысого! Мы кричим: отправляй нас домой. Не слушает. Тогда уж сам Максимин к нему приехал. «Отправляй, — говорит, — Август богоравный, наших домой. Не то бунт будет, Геркулесом клянусь!»
Максимина-то он послушал, ясное дело. Повелел. Ну, поднялись мы и пришли сюда. В самый раз, чтобы варваров приструнить. У нас дипломатия простая, зато радикальная. — Кентурион осклабился. — Гладий в пузо. И повернуть для надежности. Очень помогает.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся Геннадий. — Значит, так себе полководец из нашего императора?
— Да кабы в императоре дело было, — возразил Плавт. — Александр еще ничего. Жалованье вот поднял. Сам просто живет, без роскоши. Но им же мамаша крутит. И Сенат. А Мамее и сенаторам до солдат дела нет. Им лишь бы сундуки ауреями набить да земли пожирнее под себя подмять. Мы вот почти три тысячи рабов из Персии пригнали. Взяли-то больше, да две трети по дороге подохли. Зима больно суровая оказалась. Даже и наши от холодов пострадали многие. Ну и что дальше? Постановлением Сената да повелением императора забрали у нас весь полон да и увезли. Якобы для обмена на наших пленных. Да только потом тех персидских рабов, которых якобы обменяли, почему-то видели на сирийских рынках. Справедливо ли это, а?
— Да уж, — согласился Черепанов. — Но ведь он молодой еще, наш император? Может, еще поправится?
— Хитрый он, — сказал Гонорий. — Все ловчит да комбинирует. То с преторианцами заигрывает, то с нами, то с германцами… Сейчас время такое: надо четко знать, с кем ты и на кого опереться можешь. Вон Фракиец — знает. А Август, он вроде как худого не делает, а скользкий какой-то, не поймешь. Сегодня — «бей алеманнов», завтра — «наши друзья алеманны». То он землю граничную нашим ветеранам дает, как встарь положено, то вдруг рядом диких гетов сажает. Одно слово — восточный человек. На Востоке родился, ихним богам жертвовал. Но помяни мое слово: зря он в восточных легионах крепость себе ищет. Восток — это Восток, там настоящей надежности нет. И вся зараза оттуда. Боги лживые, любовь эта к мальчикам кудрявым, роскошь безмерная. Не так наши деды-прадеды жили, не так. Но мы еще поправим дело, не зря нам, римлянам, Марс-Воитель щит с неба сбросил[120]. Мы еще покажем этим мальчиколюбцам, как отечество любить! — Гонорий хлопнул Черепанова по спине. — А ты молодец, дружище! Слыхал, у самого Толстяка серебро из пасти выдрал!
— Откуда ты знаешь? — удивился Геннадий. Он полагал, что не в интересах Пондуса болтать об их маленькой «сделке».
— Железный рассказал. Толстяк под это дело решил пару сотен сэкономить. Мол, теперь он их тебе будет отдавать, а не ему.
— Он что же, на пару с Ферратом казну тянет? — удивился Черепанов.
Он-то считал, что старший кентурион Первого Фракийского — человек честный.
— Вот еще! На пару! — Гонорий хмыкнул. — Тоже мне пара: медведь и лиса. Долю он Железному отдает. Как мне отдавал. Как положено. Младший со старшим всегда делиться должен. Это только ты, — тут он подмигнул Геннадию, — ни с кем не делишься. Но у тебя есть я. — Он самодовольно выпятил челюсть. — А на меня в моем, хоть и бывшем, легионе ни одна шавка не тявкнет. Тем более, это я Феррата в старшие вывел. И тебя выведу, не сомневайся! Служи крепко и верно, а старина Аптус позаботится, чтобы шавки тебя за калиги не хватали. Я Феррату так сказал: «Черепа не трогай. Череп — правильный муж. Он, сам знаешь, для себя ничего не берет. Все — для дела. А дело ему сам Фракиец определил».
Я ведь тебя знаю, Геннадий. Ты дружбу выше золота ценишь. Я помню, как там, в Готии, ты мне все ценное отдал: храни, Аптус, я тебе доверяю. И этим ты меня купил, дружище. Больше чем когда варварам меня зарезать не дал. И понял я… (Показалось Черепанову или нет, что глаза Плавта увлажнились?) Понял я, что не будет у меня друга верней, чем ты, Геннадий! Потому что видел я не раз, как родные братья из-за золота друг другу глотки рвали. А Железному я так сказал: если Череп что для себя возьмет — сам с тобой поделится. Феррат — он понимает. Он — наш. Он — за Быкоборца… — Тут Плавт внезапно осекся и бросил на Черепанова подозрительный взгляд. Подполковник ответил ему взглядом прямым и наивным, но про себя подумал:
«Так-так… Что еще за Быкоборец?»
— Словом, можешь на Железного рассчитывать! — заявил Гонорий. — А начал ты хорошо, Череп! Очень хорошо! Выпьем за это!
А потом Плавт уехал. Ночью. Даже не попользовавшись Парсиевыми девочками. Попрощался с Геннадием и отбыл, наказав времени даром не терять и крошку-Марцию не разочаровывать. Потому что завтра Первый Фракийский сворачивает палатки и уходит в Августу. На зимние квартиры. А от Августы сюда — шесть дней пути.
— А у меня для тебя новость, — проговорила Марция, перебирая колечки волос на его груди.
— Какая же? — Ее нога лежала поперек его бедра, тяжелая, расслабленная, теплая. Локоны растрепались и наполовину закрыли лицо. Черепанов протянул руку и убрал их вверх. — Какая новость, плохая или хорошая?
— Не знаю. — Она отодвинулась, и волосы снова упали. — Отец мне мужа нашел… Ну, что ты молчишь?
— А я должен что-то сказать?
— Ты рад за меня? Или огорчен? Или сам хотел взять меня в жены? — Она игриво засмеялась. — Тогда скажи отцу. Он не посмеет тебе отказать: все знают, что ты — друг Аптуса. Хочешь?
— А ты хочешь? — Черепанова немного покоробило то, что не посмеют отказать не ему самому, а «другу Аптуса».
— Не хочу! — Она снова игриво засмеялась.
Геннадий молчал.
— Ты не думай, — быстро сказала Марция. — Не потому не хочу, что боюсь тебя. Все говорят: Череп, Череп, а я ведь знаю, какой ты. Совсем почти не страшный. Но ты не Венере принадлежишь — Марсу. А я не хочу в лагере жить. И еще хочу, чтобы муж мой со мной рядом был, и чтобы баловал меня он — хочу! А ты меня баловать не будешь. И жить с тобой трудно.
— Почему? — сухо спросил Геннадий.
— Потому что ты строгий. И суровый. К себе суровый и ко мне таким будешь. А я хочу, чтобы муж мой мягким был. Чтобы только приап у него твердый был, как у тебя.
— И кто он, этот твой жених? — нехотя поинтересовался подполковник.
— Племянник виноторговца из Реции. Виноторговец этот — бездетный. Дело свое племяннику передаст. Когда-нибудь. А пока тот отцу моему будет помогать. В гостинице.
— Хоть симпатичный? — Черепанов мрачно усмехнулся.
— Оч-чень! Молоденький такой, кудрявый, пухленький! Просто лапушка!
— Рад за тебя. — Геннадий немного отодвинулся. Ложе позволяло — широкое. Посмотрел на жаровню, в которой тускло мерцали угли. — Может, и сегодня мне не стоило приезжать?
— Почему? — Марция надула губки. — Ты меня больше не любишь?
— У тебя же свадьба скоро. Жениху это вряд ли понравится.
— Ой, да кто его спросит, поросенка! — Марция даже руками всплеснула. — Да он, если хочешь знать, сам с тобой покувыркаться не прочь! Я ему все про тебя рассказала!
— Ну уж от этого меня избавь!
Черепанову представился групповичок из него, Марции и неизвестного «пухленького»…
Подполковник фыркнул… И неожиданно снова пришел в хорошее настроение. Да кто он такой, чтобы ревновать эту малышку? Тем более к «поросенку»!
Да и не нужна ему Марция в качестве жены. Что у них общего, кроме постели? Правда, в постели…
Он просунул руку под мягкий изгиб повыше бедра и опрокинул Марцию на себя. Она с готовностью прильнула к нему, потерлась грудью, животиком, колким лобком, прошептала:
— Ты такой горячий… Как птица…
— А я и есть птица, — сказал Геннадий. — Стальная птица… — Он приподнял ее и опустил, медленно-медленно, слушая, как она мелко, сквозь стиснутые зубы втягивает теплый, с привкусом дыма воздух: «A-a-av-f-i-c-c… A-a-v-v-d-s-s»[121]…
Он чувствовал ее всю: от пушистой макушки до ступней, скользящих по тонкому покрывалу. Она была его. Но — только сейчас. В это мгновение. И может быть, — больше никогда. И от этого он хотел ее еще сильнее, острее, неистовей…
Ранним утром он уехал. Получил на прощанье узелок с теплыми еще медовыми лепешками.
— Приезжай! — попросила она.
— Обязательно, — ответил он. — Познакомишь меня со своим… кудрявым.
В это утро он видел ее в последний раз.
Часть третьяОГНЕМ И ЖЕЛЕЗОМ
Debes, ergo potes[122]
Глава перваяПровинция Иллирия. Зимний лагерь
Провинция Иллирия. Граница. По-военному четкий квадрат: примерно пятьдесят гектаров плоского поля за земляным валом и стеной. С трех сторон — ров, полный грязной воды, скопившейся после осенних дождей. С четвертой — разбухшая от тех же дождей речка, впадающая в Дунай. И сам Дунай-Данубий — тоже рядом. И маленький, но крепкий порт: кусок берега, одетый камнем, с несколькими длинными причалами и пятнадцатиметровой башней маяка. Зимний лагерь Первого Фракийского легиона. Вообще-то легион должен стоять эдак километров на четыреста восточнее, во Фракии. Поближе к морю. Но Иллирия — как раз посередине между Рейном и Черным морем — Понтом. Отсюда Максимину удобнее управлять пограничными легионами. Поэтому Второй Италийский перебросили на восток, а Первый Фракийский — сюда.