— В обмен на…
— В обмен на твою дружбу. — Сенатор одарил его открытой улыбкой.
— И только?
— Дружба такого человека, как ты, Геннадий, в наше переменчивое время может стать очень большой ценностью.
Черепанов пожал плечами.
— Ты преувеличиваешь мой потенциал, — сказал он.
— Возможно. Но это мой риск. Итак, ты согласен?
— Ну разумеется! — Черепанов засмеялся.
Он прекрасно знал, что радушие политика стоит не дороже недоступности проститутки. И вряд ли в этом времени дело обстоит иначе. По крайней мере, проститутки здесь такие же. Другое дело — конкретная выгода. Но что скрывать, предложение сенатора ему польстило. Дружба с представителем одной из лучших патрицианских фамилий — это не полкило фаршированных фиников.
— И чем же мы скрепим наш союз? — спросил он. — Клятвой богам?
— Ну не контракт же нам подписывать? — усмехнулся Антонин Антоний. — Юпитер свидетель, я говорю искренне.
И плеснул немного вина в сторону того угла, где, как бы возглавляя череду «предков», возвышалась статуя Юпитера.
— В таком случае я клянусь благосклонностью Венеры, что не использую во вред сказанного тобой сегодня, — произнес Черепанов и тоже плеснул в сторону мраморного изображения богини, которая ничего не возглавляла, зато изваяна была в позе весьма фривольной.
— И пусть Янус, который явно благоволит тебе, скрепит наше начинание! — на этот раз очень серьезно и торжественно провозгласил Антонин Антоний.
Они осушили чаши.
— А теперь, — Черепанов усмехнулся, — когда мы с тобой уже заключили союз, может, ты скажешь мне правду?
— Какую именно? — Сенатор тоже улыбнулся, обаятельно и чуточку простодушно. — Какую правду ты хочешь услышать, друг мой?
— Ту самую. Для чего потомку победителей Ганнибала, патрицию, чей род восходит к основателям Рима, понадобился какой-то младший кентурион, никому не известный и вдобавок варвар с отвратительной латынью? Неужели только потому, что этот варвар удостоился мимолетной благосклонности императора?
Сенатор засмеялся.
— Если я скажу: это желание богов? — весело проговорил он. — Ты мне поверишь?
Черепанов покачал головой.
— А если я скажу: мне нравятся твои глаза?
— Под каким соусом? Рыбным или фруктовым?
Гордиан вновь расхохотался.
А потом улыбка внезапно сошла с его лица: как будто сдернули маску.
— Ты прав, — сказал он. — Твоя латынь омерзительна, а благосклонность Августов — временна. Но есть нечто — важнее желаний богов и прихотей владык. Важнее Сената и народа Рима. Важнее его императоров… Это сам Рим, Геннадий. Вечный и неповторимый. Я вижу твои глаза, кентурион. Я вижу, как ты смотришь. Я не знаю, кто ты. Но я знаю, кем ты можешь стать. Не человеком Максимина. Не ставленником Александра или Мамеи… Гражданином Рима!
«Да, — подумал Геннадий. — Ты прав, я могу. И стану. Только не гражданином города Рима, а гражданином Римской империи. Я им стану! И буду драться за эту империю! И сделаю все, чтобы она — была! Она того стоит, черт возьми! А я не хочу, чтобы засранцы-политиканы просрали ее, как просрали мою Родину!»
— Теперь ты мне веришь? — сухо спросил сенатор.
— Да. И ценю твое доверие.
— Цени, — кивнул патриций. — Если ты передашь мои слова Августу, это может стоить мне должности претора.
— Ну это вряд ли… — усмехнулся Черепанов. — С моей латынью император даже и не поймет, что я ему сказал.
Гордиан расхохотался.
— В таком случае я знаю, что тебе подарить! — объявил он. — У меня есть раб, грек, который превосходно обучает грамматике и риторике. Я пришлю его тебе сегодня, Геннадий, потому что ты прав: твоя латынь ужасна. У моего друга не может быть такого произношения.
— Принимаю и благодарю. — Черепанов церемонно наклонил голову. — Право, даже не знаю, чем мне отдариться. У меня нет ничего, достойного этого дома и его хозяина.
— Ты уже отдарился, — возразил сенатор. — На много лет вперед. Твой подарок — жизнь моей дочери.
«Ну да, — подумал Черепанов. — А я в качестве ответного дара охотно принял бы не ритора, а Корнелию».
Глава пятаяКолизей
Корнелию он увидел спустя два дня. На скамье подия[168] Амфитеатра Веспасиана. Сюда, на места, зарезервированные для семейства Гордианов, Черепанов был приглашен со всей обстоятельностью. И его право на проход было зафиксировано не на глиняном «билете», а на листе папируса с личной печатью сенатора.
Единственное, что слегка омрачило радость Черепанова, это присутствие расфранченного трибуна Секста Габиния. Судя по вытянувшейся физиономии последнего, появление Черепанова тоже не привело его в восторг.
Но на этот раз он воздержался от реплик по поводу «всяких варваров». Потому что за эти два дня произошло многое.
Во-первых, Черепанов удостоился еще одной аудиенции императора. На этот раз — только императора. Без «соправительницы».
На этой аудиенции Черепанову был торжественно вручен тот самый венок «за спасение гражданина», который ему прочили соратники. И денежная премия в размере двух годовых «окладов». И золотая фалера с изображениями Александра и Мамеи. Кроме того, он получил отдельную награду как «лучший кентурион» и перстень с профилем императора, дающий ему право на «личное» обращение к Августу. И еще ему было сообщено, что представленный им список наград и поощрений легионеров его подразделения, «завизированный» легатом Максимином, императором утвержден полностью, а черепановской кентурии будет вручен специальный знак «за храбрость», который отныне будет навечно прикреплен к сигнуму подразделения. «Самая трусливая кентурия легиона» отныне официально перестала быть таковой.
Но это было еще не все.
Кентурион-гастат Геннадий Череп получал новое назначение. Из Первого Фракийского легиона его переводили в Одиннадцатый Клавдиев, Claudia Pia Fidelis[169], как было начертано на его аквиле. Тот самый Одиннадцатый, где старшим кентурионом был лучший кореш Черепанова Гонорий Плавт. И переводили его не кем-нибудь, а аж кентурионом второй (двойной) кентурии первой когорты. То есть кентурионом-принцепсом. То есть вторым после Аптуса кентурионом в легионе. Иными словами, Черепанов с ходу перепрыгивал через десяток ступенек — снова в «подполковники».
Признаться, после разговора с сенатором Гордианом он ожидал, что его «дело» разрешится положительно. Но не думал, что его ждет такой стремительный взлет.
Похоже, даже сам командующий Максимин был изрядно удивлен, когда узнал об императорском решении. Но, разумеется, не стал возражать. И, вероятно, не усмотрел в стремительном возвышении своего протеже некоего политического подтекста. И Черепанов был этому рад. Ему не хотелось, чтобы гигант-легат заподозрил его в предательстве. Хотя вряд ли Фракиец был таким уж наивным. Не те у него должность и послужной список. И наверняка гигант-легат не однажды сталкивался с предательством. Тем более что в терминологии политиков предательство крайне редко называют собственным именем. Чаще подыскивают более гладкие обороты. «Выбор более перспективного направления», например. Или «прогрессивное решение, объективно соответствующее текущему моменту».
В любом случае Черепанов оставался подчиненным Максимина. И на пирушке, которую он, как водится, закатил по случаю повышения, «председательствовал» тоже Максимин.
Так что восседая на «сенаторской» скамье будущего Колизея, облаченный в «парадную форму со всеми регалиями», Черепанов не чувствовал себя низшим существом в сравнении с элитой города Рима. Ну разве что латынь у него пока хромала. Но это ведь дело поправимое…
Да, смотреть на Арену с подия — совсем не то, что с верхотуры амфитеатра. Ну просто как в хорошем клубе на свежем (весьма свежем, чтоб не сказать холодном: градусов пять, не больше) воздухе. Но здесь, на подии, от холода никто не страдал. Тем более что слуга Гордиана не забывал регулярно наполнять чашу Черепанова горячим медовым вином. Но вот у девушек-плясуний, сопровождавших торжественное шествие, стройные голые ножки порозовели от холода. И жрецам тоже было не жарко. Но они мужественно выполнили все положенные эволюции.
Антонин Антоний, который не раз бывал эдилом[170], вполголоса просвещал Черепанова, во что обходятся мероприятия, подобные сегодняшнему. В переводе на финансовые мерки двадцать первого века финансовую смету одного дня Игр можно было сравнить с бюджетом хитового голливудского боевика. Всего же на Игры государство тратило двадцать-тридцать миллионов сестерциев в год. То есть примерно в два раза больше, чем государственные расходы на все строительные работы в империи за десять лет. Но Игры — политическое мероприятие. А когда речь идет о политике, власть, как известно, на расходы не скупится. А тут еще и религия приплетается…
Нет, на то, что было вначале, Черепанов смотрел с удовольствием. И на шествия, и на жонглеров с фокусниками, и на театральное представление, в котором, правда, ничего не понял, и на дрессированных зверей. Особенно ему понравился слон, посредством метлы чертивший на песке римские цифры. В общем, все то, что считалось здесь преамбулой к главному. К гладиаторским боям.
Амфитеатр выл, ревел и стонал. От подия до стоячих мест на самом верху. Но вонь выпущенных кишок и резкий запах крови здесь, внизу, были намного сильнее. И ее не могли приглушить даже старания служителей, убиравших арену после каждого боя.
— Идиот! Бездельник! Сын горбатой шлюхи! — благородный Секст Габиний Опимиан, вскочив, в ярости размахивал кулаками. — Такой удар пропустить! Безмозглый мурмиллон![171] Добей, добей его, раб! Прикончи эту свинью!
Напоровшийся на трезубец противника мурмиллон скорчился на земле, прижимая руки к животу. Его противник ждал, обернувшись к императорской ложе. Императора сегодня не было. Зато присутствовала его мать, соправительница Мамея. Императрица вяло шевельнула кистью. Ретиарий взмахнул трезубцем и проткнул шею раненого. Тот даже не пытался уклониться.