— Я этого не понимаю, командир, — признался он. — Ты приказываешь их бить, и ты же отправляешь избитых к медикам, чтобы те оказали им помощь. Какой тогда смысл в порке?
— Смысл? — Брови Макрона поднялись. — Они виноваты и должны понести наказание. Но армия не может допустить, чтобы это вывело их из строя. Они остаются солдатами, а значит, нам следует в кратчайший срок восстановить их боеготовность.
— Командир?
Один из легионеров кивнул на распростертого у его ног человека.
— Продолжить порку! — проревел, выпрямившись, Макрон.
Двое инструкторов замахали жезлами. Провинившийся только охал и выл, скрипя стиснутыми зубами. Макрон громко, чтобы слышали все молча взиравшие на экзекуцию атребаты, вел счет:
— Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать…
Катон мог лишь дивиться способности своего друга оставаться бесчувственным при виде страданий обнаженных и окровавленных, корчащихся, прикрывающих головы, издающих громкие крики и стоны бедняг. Его вообще удивляла жестокость армейских порядков, требовавших, чтобы любой более-менее серьезный служебный проступок карался болью и унижением. Другие формы наказания, кроме телесного, в легионах практически не применялись. Самому же Катону всегда казалось, что солдаты с большей охотой служили бы системе, видящей в них людей, а не скот, который палками гонят на бойню. По его разумению, убеждением и примером можно было добиться ничуть не худших результатов, чем угрозами и насилием. Однако когда он об этом обмолвился за кувшином вина, Макрон поднял его на смех. Ветеран мыслил просто: дисциплина должна быть суровой, чтобы сделать таким же солдата, потому что именно это дает ему шанс уцелеть в бою. Неженке в армии не место: его убьют первым. Жесткое обращение закаляет бойца, приучает к жестокостям войн и увеличивает вероятность того, что он останется жив до окончания срока службы.
Слова Макрона невольно вспомнились Катону, когда санитары увели третьего, избитого в кровь нарушителя. После него вперед вытолкнули четвертого, и сердце Катона сжалось, когда он узнал в человеке, брошенном к ногам сжимавших окровавленные жезлы легионеров, своего знаменосца. Бедриак поднял глаза и ухмыльнулся, поймав взгляд командира. На миг уголки рта Катона сострадательно поползли вниз, однако он сумел совладать с собой и сохранить суровое, холодное выражение лица. Бердиак нахмурился, и тут на его плечи обрушился первый удар, после чего и без того неприглядную физиономию охотника исказила гримаса боли, а из ощеренного рта вырвался крик.
Катон вздрогнул.
— Не дергайся! — шикнул на него Макрон. — Ты, на хрен, командир, а не баба… Два! Три! Четыре!
Катон вытянул руки по швам и заставил себя смотреть, как на обнаженную плоть ритмично обрушиваются удары. Шишковатый жезл разорвал кожу над дернувшейся лопаткой, хлынула кровь, и юноша вдруг почувствовал, как из недр желудка к его горлу поднимается рвотный ком. После десятого удара Бедриак с отвисшей челюстью замер, но все смотрел на Катона широко распахнутыми глазами и подвывал, а каждый новый свистящий удар сопровождался коротким, стонущим выдохом. Наконец Макрон досчитал до двадцати. Катон вдруг почувствовал боль в руках и, опустив глаза, увидел свои побелевшие от напряжения кулаки. Он с усилием разжал пальцы, а санитары тем временем склонились над Бедриаком. Идти сам тот не мог, его подняли и поволокли к больничному бараку. Широко раскрытые глаза охотника были дикими, а из разверстой глотки вырывался все тот же вой.
Когда вывели последнего нарушителя, Тинкоммий вскинулся и резко повернулся к Макрону:
— Нет, командир! Его нельзя сечь!
— Замолчи!
— Командир, прошу тебя! Он кровный родственник государя!
— Заткни глотку! И вернись в строй!
— Но ты не можешь…
— Еще слово, и, клянусь, ты составишь ему компанию.
По тяжелому взгляду Макрона Тинкоммий понял, что тот не шутит, и на шаг отступил. Артакса, в чьих глазах горечь мешалась с вызовом, бесцеремонно бросили наземь. Прежде чем прозвучал приказ начинать, знатный бритт плюнул в сторону обоих центурионов. Макрон спокойно взглянул на темневший в пыли плевок и ровным голосом распорядился:
— Этому тридцать ударов. Выполнять!
В отличие от Бедриака, Артакс выдержал экзекуцию, не издав ни звука, со стиснутыми челюстями и выпученными от боли глазами. При этом он не отрывал яростного взгляда от Макрона, и каждый удар сопровождался лишь резким выдохом через раздувавшиеся ноздри. Когда все кончилось, он сам, хотя и не без труда, поднялся на ноги, презрительно отмахнулся от санитаров, посмотрел на Катона и снова уставился на Макрона. Ветеран с холодным спокойствием выдержал его взгляд. Артакс повернулся и, пошатываясь, зашагал к медицинскому бараку.
— Экзекуция окончена! — проревел Макрон. — Продолжить занятия!
Когорты разделились на центурии и под командованием инструкторов вернулись к бесконечной шагистике и отработке боевых приемов. Катон внимательно наблюдал за бойцами, и его обостренные чувства не могли не уловить произошедшей в них перемены. Все приказы по-прежнему выполнялись, но без былого воодушевления, вместо него пришло что-то вроде автоматизма.
— Стойкий малый, — пробормотал себе под нос Макрон, проводив взглядом Артакса. — Видать, у него яйца из бронзы.
— Похоже на то, — согласился Катон. — Не знаю только, можно ли на него полагаться. Особенно после сегодняшнего урока.
— Да уж, — кивнул Тинкоммий.
Разумеется, критический тон этих реплик не укрылся от ветерана, и тот, ехидно осклабившись, повернулся к юнцам:
— Эй, всезнайки, вы, вижу, считаете, что мне не следовало его трогать?
— Всезнайки? — пожал плечами Катон.
— Прошу прощения, а как еще вас называть? Как я понимаю, ребята, оба вы крупные специалисты в области воинской дисциплины, да и в прочих армейских делах. Не то что, например, я, оттрубивший шестнадцать годков под Орлами. Что эти годы? Чистая ерунда по сравнению с широтой вашего кругозора…
Макрон помедлил, чтобы юнцы прочувствовали справедливость упрека. Пусть их проймет, пусть окатит стыдом, им это только на пользу. Особенно этому долговязому дурню Катону. Макрон прекрасно сознавал, что молодой центурион куда смышленей его, создан для больших дел и вообще пойдет далеко, ежели раньше не сгинет в какой-нибудь битве. Однако в некоторых вопросах опыт значит гораздо больше, чем образование и смекалка, и разумному человеку следует о том знать.
— С Артаксом все будет в порядке, — улыбнулся он после паузы. — Я знаю таких парней: они так сильны, что их не сломать, а гордость велит им доказать командиру, что он не прав. Из них выходят замечательные солдаты.
— Но он не какой-то там парень, командир, — возразил Тинкоммий. — Он принц царской крови, а не просто солдат.
— Пока он служит под моим началом, он просто солдат. И за нарушение дисциплины должен отвечать наравне со всеми.
— А если он решит бросить службу? Потеряв Артакса, вы лишитесь четверти, а то и половины бойцов.
— Если он дезертирует, — прекратил улыбаться Макрон, — с ним обойдутся так, как положено по уставу. Ты ведь знаешь, Катон, как наказывают дезертиров?
— Их забрасывают камнями…
Макрон кивнул.
— Поэтому, прежде чем решиться на самовольный уход, стоит дважды подумать, будь ты хоть римлянин, хоть кельт, невесть что о себе возомнивший.
Одна только мысль о возможности подвергнуть его родича столь позорной расправе вызвала у Тинкоммия сильный всплеск возмущения, которого он не сдержал.
— Ты не посмеешь обойтись с царским родственником как с каким-нибудь жалким преступником!
— Еще раз повторяю, коль твой Артакс поступил служить в мое хреново войско, стало быть, он солдат. И никто больше.
— Твое войско? — удивленно поднял бровь Тинкоммий. — А мне казалось, эти когорты принадлежат царю Верике.
— А Верика служит Риму! — отрезал Макрон. — Соответственно, все, кто служит под моим началом, подчиняются римским правилам. И, обращаясь ко мне, должны добавлять «командир»!
У Тинкоммия от такой отповеди отвисла челюсть. Катон, заметив, что рука знатного атребата крепко сжалась на рукоятке кинжала, поспешил вставить слово:
— Центурион Макрон имеет в виду, что все союзники Рима следуют традициям и правилам, принятым в римской армии. Это скрепляет общность, упрощает задачи командования и способствует сближению между легионами и союзными войсками.
На сей раз оба, и Макрон, и Тинкоммий, хмуро уставились на Катона.
— Я-то знаю, что я имел в виду, — проворчал Макрон. — Но вот какую хрень имел в виду ты? Разъясни, что ты тут наплел.
— Я просто попытался объяснить Тинкоммию, что наши интересы совпадают. И что мы почитаем за честь командовать такими отважными воинами, находящимися на службе у царя Верики и у Рима. Вот и все.
— Для меня это прозвучало не совсем так… командир, — пробормотал Тинкоммий. — Я понял, что мы для вас просто рабы… или слуги!
— Рабы? — разразился отрывистым смехом Макрон. — Да разве я тут хоть полслова сказал о рабах? Речь шла лишь о дисциплине! Ни о чем другом! У меня что, какое-то особое отношение к вашим парням? Ничего подобного: требования к ним те же самые, что и к римским ребятам! Разве это не так, Катон?
— Именно так! И это единственно верно.
— Но все равно, командир, — пожал плечами Тинкоммий, — мне не нравится, когда с моими соотечественниками обращаются как со зверями.
— Что ж в том обидного? — рассмеялся Макрон. — Они и дерутся как звери. Чтобы драться по-человечески, им еще следует подучиться.
— А мне казалось, будто ты гордишься нами, центурион.
— Горжусь? Ну да, на хрен, конечно. Как без того, дуротригам-то вы крепко всыпали. Правда, видишь ли, тут не обошлось без крупицы везения. Но подожди, мы с Катоном еще сделаем вас самой грозной силой среди всех здешних кельтов.
Тинкоммий кивнул — уже с явным довольством.
— Ну, все тебе ясно?
— Так точно, командир. Прошу прощения за вопросы!
— На сей раз прощаю. Отправляйся в строй. Может, вы, бритты, и прирожденные воины, но болтать вам лучше поменьше. Все, проваливай!