«Евреи – лучшая кровь!» Я подошел к Дэвиду, мы посмотрели друг другу в глаза.
– Well… – сказал он. – It’s okay. Good luck to you in USA[20].
– Thank you. – И я потащил в вагон свой чемодан и пишмашинку, полагая, что ночевать мне придется где-нибудь в тамбуре, на полу, в своем туристическом спальном мешке.
Но оказалось, что все эти бои за места были совершенно зряшными – Харрис, что ли, постарался? – на каждую семью вышло по отдельному купе, а после того как все разместились, остались даже лишние. Одно из них я и занял и вышел в коридор посмотреть, с кем теперь свела меня эта эмигрантская дорога. И вдруг… каким-то боковым зрением, просто краем глаза я засек бегущую по перрону фигуру. Сильвия? Не может быть! Я ринулся из вагона и увидел, как она, удаляясь от меня, бежит все дальше по перрону, заглядывая в окна вагонов.
– Сильвия!!!
Она развернулась по дуге, словно утка на плаву, побежала ко мне, и…
Вся эмиграция, весь поезд, ехавший в тот день из Вены в Рим, был свидетелем того, как эта польская Кармен с алым ртом, огромными черными глазами и распущенными волосами целовала меня и прижималась ко мне в своем сером тоненьком демисезонном пальтишке прямо при всех – при эмигрантах, торчащих в окнах вагона, при американце Дэвиде Харрисе и его сотрудниках, при австрийских полицейских в их зеленых бронежилетах и с израильскими автоматами «узи» наперевес и при немецких сторожевых овчарках.
– Я буду чэкать на тебэ…
– Пошли! – Я схватил ее за руку и потащил в вагон.
– Куда?
– Я хочу тебе что-то подарить. У меня в чемодане. Пошли…
Я еще не знал, что я ей подарю, но что-то я должен был ей оставить – хоть свитер свой! Конечно, свитер! У нее под худеньким пальто лишь тонкая кофточка…
Но когда я откинул крышку чемодана и лихорадочно сунул руку в его глубину за свитером, я вдруг услышал, как лязгнула за мной дверь купе, клацнула дверная защелка, и тут же руки Сильвии с силой стянули с меня мое дубовое монгольское кожаное пальто, а за ним и поясной ремень…
И только в этот момент я понял и поверил, что она меня – любит!
Но как!
Это был не секс, это был один миллионнократный поцелуй, который покрыл все мое тело и поглотил мою плоть.
Это было остервенение ласки и страсти, любви и темперамента.
Это было полное соитие двух наших таких разных, таких полярных сутей и тел!
Это были какие-то странные, немыслимые слова сразу на всех языках:
– Я тебе кохам!..
– Я приеду к тебе!..
– Ни, я до тебе пшияду!..
– I love you!..
– Я буду чэкать на тебэ!..
Стук в дверь привел нас в себя.
– Мистер Плоткин, поезд отправляется!
Но и одеваясь, она плакала и обещала:
– Я пшияду до тебе! Я хцем быть з тобою!..
Мы были в свободном мире, но мы еще не были свободны – в ее польском паспорте стояла шестимесячная рабочая австрийская виза, а у меня, кроме зеленой бумажки советской выездной визы, не было вообще никаких документов. Приколотые к нашим визам, мы могли быть вместе только до того мига, когда поезд тронулся, и Сильвия – растягивая этот прощальный миг – все шла и шла рядом с подножкой вагона, не отпуская моей руки…
Совсем как в этом проклятом кинематографе, который часто правдивее жизни.
Чья-то рука тронула меня за плечо, и я оглянулся. Маша, юная и прелестная фиктивная жена Наума и возлюбленная эстонца Клауса, который тоже выехал по фиктивному браку и жил теперь с Машей в нашем отеле «Франценсгоф», стояла в тамбуре с узким синим конвертом в руке.
– Вы Плоткин? – спросила она.
– Да…
– Мы последними уезжали из отеля, когда принесли почту. Это вам. Из Израиля.
Я взял письмо и тут же высунулся во все еще открытую дверь вагона. Но, даже высунувшись, я уже не увидел ни перрона, ни Сильвии.
Яша Пильщик никак не мог понять, за что его взяли. Он не писал писем в ООН, израильскому правительству или лично Леониду Ильичу Брежневу. Он не ходил на демонстрации еврейских активистов к ОВИРу, не участвовал в сионистских «сборищах» и не так уж громко включал по ночам «Голос Америки», чтобы на него могли настучать соседи. Не доучившись в скучнейшем Институте пищевой промышленности, он работал простым радиотехником в мастерской по ремонту радиоаппаратуры на Хорошевском шоссе, когда Изя Видгопольский, его дружок и одноклассник, вдруг прислал ему израильский вызов, и Яша подумал: «А почему нет? Что мы теряем?» Но, как человек вдумчивый, Яша не любил принимать решений с кондачка и для начала отправился на разведку в синагогу.
Московская синагога на улице Архипова сейчас представляет собой довольно тихое место даже во время еврейских праздников. Ну, собирается сотня-другая евреев и молятся тихими голосами, по-голубиному раскачивая головами взад и вперед. Но в том 1979 году московская синагога была единственным в СССР местом, где евреи имели право собираться публично и именно как евреи, а потому и синагога, и особенно прилегающий к ней покатый квартал улицы Архипова стали еврейским Гайд-парком, клубом и местом закваски всех и всяческих слухов, анекдотов и новостей. Здесь постоянно роился улей ужасно энергичных, оживленных, нервных, вздрюченных мужчин и женщин, которые разговаривали между собой старательно приглушенными голосами, но при этом отчаянно жестикулировали и постоянно оглядывались по сторонам. Они составляли какие-то списки, обменивались «совершенно достоверными» сведениями «оттуда» (палец кверху), диктовали новичкам, что нужно «для венского чемодана», что «для римского» и что пропускают на Брестской таможне, а что в Шереметьево. Они знали, какое пособие «на подъем» дают семейным в Голландском посольстве, сколько отказов было в прошлом месяце и сколько будет в следующем. И самое главное, они совершенно точно знали, когда прекратится эмиграция. «Осталось максимум три месяца! Это предел! Потом, перед Олимпиадой, все закроют! Кто сейчас не подал – все, застрянет на три года! А если Брежнев отдаст концы, то вообще крышка! Вы что думаете – Романов или Андропов будут евреев выпускать? Сейчас! В другую сторону!»…
Постояв на Архипова всего с полчаса, Яша заразился этой лихорадкой. И действительно, что тянуть? Чего ждать? Ехать – так ехать!
Правда, было два обстоятельства. Первое – родители. Отец, конечно, потеряет работу, у него секретность, он работает инженером по технике безопасности Казанской железной дороги и, таким образом, знает точные координаты всех железнодорожных мостов от Москвы до Волги. Почему в эпоху космической фотосъемки эти координаты продолжают оставаться государственным секретом и почему на всех географических картах, выпускаемых в СССР, координаты всех мостов, железных дорог и аэродромов по-прежнему, как в эпоху Сталина, смещены, это, как говорится, «другой вопрос». К тому же отец и сам его подталкивает к отъезду – «езжай, пока не женился, только скажи мне, как решишь, чтобы я успел с работы уволиться…». А вот второе обстоятельство было куда щепетильнее, и Яша, сколько ни прислушивался к разговорам в толпе, все никак не мог найти ответ на мучивший его вопрос. Наконец, не выдержав, он изловил, как ему казалось, подходящий момент и обратился к старому бородатому еврею – синагогальному служке, который торчал в двери синагоги, не принимая участия в общих разговорах.
– Извините, вы не скажете, как мне найти резника?
– Что? – Еврей приложил ладонь к своему волосатому уху, и Яша тут же пожалел, что выбрал этого глухаря.
Но делать было нечего, и он сказал чуть громче:
– Резник. Я ищу резника…
– Обрезание? – переспросил старик.
И тут же от толпы повернулась к ним женщина с заостренным лицом и категорическим тоном объявила:
– Без обрезания в Америку не пускают! Только в Израиль! Там делают обрезание прямо в аэропорту за счет «Сохнута». А «прямиков» проверяют на обрезание в Вене и отсеивают необрезанных как гоев…
Яша ужасно покраснел, но тут старик служка взял его за руку и завел в синагогу.
– Адрес, – сказал он.
– Какой адрес? – не понял Яша.
– Твой адрес. Домашний. Для резника.
– Нет, я это… я еще не решил… – стушевался Яша.
– А что тут решать? Что у тебя – на носу не написано, что ты аид? Как отца звать?
– Аркадий.
– Это по-советски. А по-нашему?
– Аарон…
– Так. Обрезан?
– Конечно.
– А мать как звать?
– Римма…
– А при рождении ее как назвали?
– Ривка.
– Ну, видишь! Ты же чистый аид! Говори адрес, не бойся.
Яша назвал свой адрес и телефон, и через два дня, вечером, к ним действительно пришел резник – толстый лысый еврей с длинными завитыми бакенбардами, огромной рыжей бородой и одетый во все черное – черный костюм, черная широкополая шляпа и черные туфли. В руке у него был черный чемоданчик с медицинскими инструментами, тфелином, Торой и молитвенником. Яша впервые в жизни увидел хасида – у него оказались пухлые конопатые руки, веселые командные интонации и высокий громкий голос: отцу он приказал читать по молитвеннику «Шма, Израэл!», мать выставил из комнаты на кухню, Яше намотал на лоб и на левую руку черные кожаные ремешки тфелина, а когда Яша спросил: «Что это – общий наркоз?», звучно рассмеялся и велел повторять за ним непонятные слова: «Барух… Ата… Адонай… Элохейну…»
Яша послушно повторял, не теряя надежды на наркоз.
Но наркоза не было – ни общего, ни местного. «Ты что? Неужели можно колоть в такое место?!» – возмутился хасид, а вместо общего наркоза налил Яше бокал красного вина, приказал выпить и лечь в кровать. Потом долго мыл руки, скороговоркой прочел, закрыв глаза, какую-то молитву и…
Когда все было кончено, забинтовано и боль чуть-чуть отошла, Яша услышал, как хасид поздравляет родителей и говорит, что дней пять Яша ходить не сможет, придется полежать в постели. «Пять дней! – испугался Яша. – А кто же мне даст больничный? Что ж ты раньше не сказал?»