– Ты можешь задержаться? – спросил я.
– Нет, не могу. Юльке холодно, они с Ильей гуляют на море, и я побежала за курткой, – объяснила она, не отрываясь от меня. Тонкая, стройная, в вельветовых джинсах в обтяжку, в новой замшевой курточке и с пепельными волосами, распущенными по плечам, – я почти не совру, если скажу, что она в этот миг была сродни «Венере» Боттичелли. Во всяком случае – для меня. Не зря у меня на стене висят две открытки, на которые я разорился в Риме: «Мадонна» Филиппо Липпи, так похожая на Аню, оставшуюся в Москве, и «Венера» Боттичелли, так похожая на Инну. Кто сказал, что можно любить только одну женщину? Глупости! Можно любить всех женщин и в каждой из них видеть Одну…
– Когда мы встретимся? – спросил я.
Она улыбнулась:
– Не знаю.
– Я хочу встретиться с тобой, – сказал я тоже с улыбкой.
– Хорошо, назначь свидание! – засмеялась она на ходу и выпорхнула за дверь.
А я вернулся к машинке. Черт возьми, сегодня мне стукнуло сорок лет, а чем я занимаюсь? Ворую свою женщину у ее мужа! Да и то безуспешно…
Я пересчитал свои деньги, набросил куртку и пошел к ладиспольскому фонтану, на почту. В конце концов, в день рождения имею я право сделать себе подарок?
На почте, конечно, клубилась толпа эмигрантов, они звонили в Москву, Бостон, Нью-Йорк и Тель-Авив, часами высиживая в ожидании свободной телефонной линии, но с Веной меня соединили буквально на второй минуте.
– Алло! – сказал я. – Сильвия, джень добрый!
Трубка молчала.
– Алло! – повторил я громче. – Сильвия! Это я! Алло!
– Я чуе… чуе… – тихо сказали на том конце провода. – Я вже не чекам, шо ты зазвонишь…
Экран погас, в маленьком служебном кинозале зажегся свет. Юрий Владимирович Андропов снял очки, наклонился вперед и устало потер глаза. То, что он видел, было ужасно и отвратительно, но доказывало правоту этого итальянца: вы можете взять взрослого человека, стереть в его памяти всю его биографию и имплантировать ему другую биографию, другой характер, а потом простой командой, тремя-четырьмя словами опять обратить его в прошлое. Люди мелки, слабы, ничтожны и легко поддаются любым манипуляциям…
Вздохнув, Андропов поднялся с кресла и тяжелым шагом ушел в свой кабинет.
Винсент с изумлением перевел глаза на Иванова, но Иванов, не глядя в его сторону, поспешно ушел за шефом.
Эти русские или хамы, или невежды!
Винсент сидел один в маленьком кинозале и ругал сам себя. Конечно, он перебрал с этим Богулом. Но кто мог подумать, что это такой зверь! В конце концов, он никогда не имел дела с русскими маньяками. Наверное, в русском характере вообще есть какой-то азиатский экстремизм, неведомый европейцу.
Но с другой стороны, ничего страшного не случилось, было бы куда хуже, если бы этот Богул набросился на детей – вот тут он бы уж точно перегрыз горло какому-нибудь ребенку. А этот их гэбэшник выживет, и вообще, это его работа – драться с преступниками…
Иванов вернулся в кинозал.
– Извините, Винсент. Юрий Владимирович ушел, потому что не говорит ни по-английски, ни по-итальянски.
Винсент усмехнулся:
– It’s a good excuse…[37]
Но Иванов предпочел не заметить иронии и продолжил:
– Юрий Владимирович поздравляет вас с успехом. Когда мы можем отправить его в Италию?
– Кого?
– Ну, этого Богула.
– Are you crazy?![38] – изумленно воскликнул Винсент. Теперь он мог отыграться, и он не упустил свой шанс, он стал горячо жестикулировать и почти выкрикивать: – Вы думаете, это так просто, как лампочку поменять в этой люстре? Я сделал все, что мог, я превратил каннибала в еврея, и вы сами говорили, что это наш снаряд, пуля, whatever![39] Но если мы выстрелили этим снарядом, как мы можем использовать его еще раз?
Иванов озадаченно смотрел на Винсента.
– Вы хотите сказать… – начал он, но Винсент перебил:
– Я же вам говорил: это очень деликатный процесс! Да, я загнал джинна в бутылку, но я никогда не брался заниматься онанизмом и гонять его туда-сюда! Я не для того сюда приехал, чтобы делать вам кино о вампирах! – Винсент, жестикулируя, показал на экран. Теперь, когда эти русские были у него в руках, он мог позволить себе говорить все, что думает.
– Так что? Нужно начинать все сначала? – Иванов представил себе всю эту галиматью с подбором нового людоеда, оформлением его перевода из ГУИТУ под юрисдикцию КГБ… – Слушайте, Винсент, а зачем вам именно каннибалы? Мы дадим вам обычного еврея, хоть двадцать, и делайте из них вампиров! А?
Винсент поморщился:
– Питер, вы не понимаете… Вы не можете перепрограммировать то, что заложено Богом. То есть вы, наверно, можете, но для этого вам понадобилось сделать революцию. А я – нет, я не могу. Нормальный человек – еврей, русский, не важно! – нормальный человек даже под гипнозом не может переступить этические табу и совершить убийство. Эти табу положены Богом. Поэтому я и беру урода – маньяка, каннибала, вампира, который уже нарушил божеский закон, переступил табу. И прячу его в оболочку нормального человека, как русскую матрешку. Понимаете? Где сейчас этот Богул?
– Тут, у нас…
– У вас?! – изумился Винсент.
– Ну, у нас тут есть своя тюрьма, внутренняя… – принужденно сказал Иванов.
– Могу я его увидеть?
– Сейчас я узнаю. Идемте.
Они прошли в кабинет Иванова, который был на этом же третьем, андроповском этаже, и Иванов позвонил начальнику внутренней Лубянской тюрьмы, а затем сказал Винсенту:
– Они не могут привести его сюда, это запрещено.
– А мы туда можем пойти?
Иванов отрицательно покачал головой и улыбнулся:
– Мы не водим туда экскурсии. Тем более иностранные.
– Ну… – Винсент развел руками, показывая, что в таком случае он бессилен.
– Но у меня есть одна идея. Сейчас. Посидите. – И Иванов снял трубку одного из своих телефонов. – Юрий Владимирович, я могу зайти на минуту?
Он вернулся от Андропова действительно через минуту и коротко кивнул Винсенту на дверь в коридор:
– Пошли.
Но вместо того чтобы направиться к лифту, свернул к буфету.
– Давайте пока перекусим. Нас позовут.
Винсент стал покорно пить отвратительный желудевый кофе и жевать песочное пирожное фабрики «Красный Октябрь».
– Как там Елена? – спросил его Иванов.
– She is okay. Я стер в ее памяти этот эпизод в Михнево. Это было нетрудно.
– Как вы это делаете? – восхитился Иванов и показал на витрину, где стояла узкая бутылка с какой-то коричневой жидкостью: – Будете?
– Что это?
– Коньяк «Белый аист». Молдавский.
– О нет! – Винсент в ужасе всплеснул руками.
– Жалко, – сказал Иванов. Почему-то в буфете он стал куда менее официален. – Один я не имею права, а с вами…
За стойкой прозвучал телефонный звонок, буфетчица взяла трубку и доложила Иванову:
– Вас. Сказали, что все готово.
– Гуд! – энергично сказал Иванов и поднялся. – Пошли!
Они спустились лифтом в подвальный этаж. Но это оказалась вовсе не тюрьма – здесь был обычный коридор с обычными дверьми каких-то кабинетов. Потом за поворотом запахло лекарствами, и Винсент понял, куда он попал – тут, в КГБ, была своя поликлиника или хотя бы дежурный врач. Может быть, один и для сотрудников Комитета, и для заключенных внутренней гэбэшной тюрьмы.
– Прошу! – сказал Иванов, остановившись перед дверью с табличкой «ПРОЦЕДУРНАЯ».
– After you[40], – усмехнулся Винсент.
Иванов открыл дверь, за ней оказалась комната дежурной медсестры с двумя дверьми в процедурные кабинеты слева и справа. Но теперь никакой медсестры тут не было, вместо нее за столом сидел какой-то офицер с пистолетом в руке, а на стульях у стены сидели трое дюжих охранников с черными дубинками в руках. Еще двое стояли у левой двери и смотрели в ее окошко, застекленное прозрачным плексигласом.
Увидев вошедших, офицер вскочил из-за стола, крикнул охранникам: «Смирно!» – и вытянулся перед Ивановым:
– Товарищ полковник! По вашему приказанию…
– Вольно, вольно, – перебил его Иванов. – Ну как там наш людоед?
– Слабо вы его…бнули, товарищ полковник, – укорил офицер. – Надо было башку пробить.
– А что – Курочкин не оклемался?
– Пока нет. Мы уже по два раза кровь для него сдавали.
– Ничего, оклемается. Ну, давайте посмотрим.
Он подошел к окошку в двери и заглянул внутрь процедурного кабинета, кивком головы приглашая и Винсента присоединиться к нему.
Винсент взглянул в окошко сквозь мутный плексиглас.
Посреди абсолютно пустой комнаты, из которой, видимо, только что вынесли всю мебель и сняли какие-то портреты или плакаты со стен (на них остались квадраты невылинявшей краски и дыры от гвоздей), стояла передвижная, на колесиках, больничная койка, и к этой койке мокрой и плотной, слой к слою, парусиновой тканью был от плеч и до ног прибинтован Федор Богул. Он лежал неподвижно и, поскольку голова его после ранения тоже была забинтована, походил на мумию.
– Ну? – вопросительно повернулся Иванов к Винсенту.
Винсент пожал плечами:
– With such appearance I can’t make any conclusion[41].
– Развяжите его, – приказал Иванов охранникам.
Те неуверенно взглянули на своего офицера, тот кивнул им: «Пошли!» – и сам первым вошел в палату.
Иванов и Винсент стояли в дверях, наблюдая, как охранники снимают с Богула «укрутку». Это оказалось непростой процедурой: узкие мокрые парусиновые полотенца были по пять метров длиной каждое, и сворачивать их было делом особой сноровки.
Сняв последний слой, охранники отступили от кровати, посмотрели на Иванова.
Тот кивком головы приказал им выйти за дверь.
Богул, абсолютно голый, с забинтованной головой, шумно вдохнул воздух освободившейся грудью, выдохнул, вдохнул снова и открыл глаза.