В середине февраля, в один из самых заурядных дней, в числе прочих еврейских беженцев пришли в консульство две невзрачные молодые женщины – сестры Лина и Рая Рубинштейн из Ленинграда. Обе серые мышки, Рае – тридцать два, школьная учительница химии, Лине – тридцать, школьная учительница английского языка. Обе никогда не были замужем, и Лина, свободно говоря по-английски и поминутно простуженно сморкаясь в платок, открыто сказала Грегори, что они уехали из СССР просто потому, что серая, будничная жизнь советских мышей «обрыдла ей up to the ring». То ли это сочетание украинского с английским рассмешило Грегори, то ли что-то еще тронуло его в этой длинноносой астматичной еврейке, но после интервью Грегори пригласил сестер в кафе «Амбассадор», что на виа Венето прямо напротив Американского посольства. А потом в своей машине отвез их в пансион «Тосканини», где они жили со дня приезда. Ему и до этого приходилось бывать в нищенских квартирах беженцев, но такого убогого, зашарпанного и грязного притона он еще не видел. Душ и ванная вообще закрыты, горячей воды нет, дети, не выдержав очереди в единственный на этаже туалет, писают в коридоре в эмалированное ведро. А в самом конце коридора, в крохотной комнатке-пенале, сидит сумасшедший потный 160-килограммовый Карен и с утра до ночи пилит свою новую громогласную виолончель…
Конечно, после российских коммуналок нам все это не внове, но американец Грегори видел такое впервые и, я думаю, впервые посмотрел на этих «жидов» с другой стороны. Он увидел гетто и… перевез сестер к себе.
Я не знаю, в каких квартирах живут в Риме сотрудники Советского посольства и агенты КГБ, но Грегори – рядовой агент ЦРУ и переводчик Американского посольства – жил в Париоли, богатом верхнем районе, где снимал пятикомнатную барскую квартиру с гигантской мраморной верандой-балконом и фантастическим видом на Рим. Грегори жил тут один, лишь изредка к нему прилетала из Штатов его 12-летняя дочь Павлуша, с матерью которой Грегори был разведен уже восемь лет. Грегори дал сестрам по комнате, и так начался его роман с Линой. Да, сотрудник ЦРУ, холостяк и завсегдатай ночных римских баров, коллекционер русской и украинской старины и икон, которыми по дешевке торгуют евреи на рынке «Американо», что на Порта Портезе, повеса и начинающий антисемит, вдруг влюбился в тощую, как селедка, и вечно простуженную, но с каким-то непонятным внутренним огнем Лину Рубинштейн. Я всегда подозревал, что школьные учительницы обладают утроенной сексапильностью, но мне никогда не приходилось проверить эти подозрения на деле, а Грегори, как я понимаю, попал прямо в точку и как кур в ощип. К тому же Лина оказалась умничкой, эрудированным и тонким критиком всего и вся, включая итальянскую игру в коммунизм и нашу эмигрантскую мишпуху[43].
Понятно, что как только у Грегори с Линой вспыхнул роман, Рая этого Грегори тихо, но люто возненавидела. Чехову и Володину такое, видимо, не понять, иначе их изображение сестер было бы куда правдивее…
Я вошел в этот треугольник случайно: во время интервью в Американском посольстве Грегори, с которым незадолго до этого, на дне рождения художника Рескина в Ладисполи, я схлестнулся по поводу «жлобов» в нашей эмиграции, – этот самый Грегори как бы вскользь поинтересовался:
– Если вы и вправду будете делать свой фильм, покажете ли вы в нем все стороны вашей эмиграции?
При этом слово «все» не было спедалировано, но я сразу понял, что он имел в виду, и тут же окрысился:
– Вы знаете, что в таком случае отвечают в России?
– Что? – спросил Грегори.
– А у вас в Америке негров линчуют!
Грегори переглянулся с толстяком консулом, удивительно похожим на Жванецкого, и вдруг они оба расхохотались.
Но я еще смотрел на них подозрительно – не на мой ли счет? Все-таки это была моя первая в жизни официальная встреча с американскими дипломатами…
Так мы подружились, и сразу после интервью Грегори сказал:
– Ко мне прилетела дочка из Штатов, и мы с ней вечером совершаем обход джазовых клубов. Хотите присоединиться?
Конечно, в обходе принимала участие и Лина, с которой мы вылетели из Москвы одним самолетом. И тут выяснилось, что это не просто ритуальный поход по клубам с дочкой-тинейджером, то есть с двенадцатилетней американской акселераткой, но и прощальный вечер Грегори с Линой, поскольку ей и ее сестре Рае уже пришел общинный еврейский гарант из Хьюстона. Понятное дело, мы «гудели» почти до утра, все электрички в Ладисполи я пропустил, проспал до обеда у Грегори дома на каком-то диване и вечером поехал с Грегори и Павлушей в аэропорт Леонардо да Винчи провожать Лину и Раю в Хьюстон. Они летели туда вечерним рейсом через Атланту.
То ли из-за присутствия Раи и Павлуши, то ли в силу «современности» характеров – спортивный, подтянутый Грегори косил под Хемингуэя и супермена и даже на работу ездил в джинсовом костюме, – но нужно сказать, что Грегори и Лина простились в аэропорту без сантиментов, как случайные любовники…
Потом Павлуша уехала домой, а мы с Грегори оказались в подвальном ночном баре на Трастевере, где Грегори был завсегдатаем. Старая негритянская певица Нэнси, приехавшая в Италию еще с американскими оккупационными войсками в 1945-м, да так и застрявшая здесь, и 45-летний араб-пианист, виртуоз и педик, всю ночь играли для нас и пели, и Грегори, не хмелея от коньяка и виски, все заказывал и заказывал им то еврейские, то цыганские, то неаполитанские песни. Мы хорошо напились в ту ночь, но мы не говорили о Лине. Мы были бравыми сорокалетними холостяками, которым море по колено, а все сантименты, «чуйства» и эмоции – вздор! Мы пили в ту ночь с немцами из ФРГ и с израильскими кибуцниками из Хайфы и хором пели «Хава нагила» и «Подмосковные вечера».
Так продолжалось неделю. Днем Грегори работал в посольстве, интервьюировал наших эмигрантов, а по ночам мы с ним бродили по кабакам и барам. Мы уже не говорили ни о «жидах», ни о евреях. Я уже не доказывал ему, что каждая нация имеет право на своих жлобов, бандитов и проституток и что «вы сначала заставьте Кремль выпускать всехевреев, а потом сравним процентное отношение жлобья в наших народах». Все, что касалось евреев и особенно евреек, было в те ночи для нас табу. Только к утру Грегори просил меня почитать Бодлера: «С еврейкой бешеной, простертой на постели…» Он слушал эти стихи молча, тяжело и бесстрастно. И мы опять пили. Потом мне все это надоело, потому что это было повторением истории Виктора Кожевникова, только в худшем – алкогольном – варианте. Мне надоело жрать и пьянствовать за его счет, слушать Нэнси и петь с арабами «Подмосковные вечера». И я уехал с приятелем на север Италии посмотреть Флоренцию, Венецию и Верону.
Через пять дней я вернулся и позвонил Грегори. Но его домашний телефон глухо молчал, а в посольстве мне сообщили, что мистер Черни в отпуске. Вечером я на всякий случай заглянул в ночной бар на Трастевере, но Нэнси сказала, что Грегори не появлялся здесь уже несколько дней.
Куда можно поехать в отпуск из великолепной Италии, да еще в марте?
Впрочем, если мы с Сашей Сиротиным «зайцами» добрались на поезде до Флоренции, то при финансовых возможностях Грегори он мог улететь в Париж, в Токио – куда угодно.
Неделю спустя выяснилось, что ни в какие Парижи Грегори не уехал. Как-то среди ночи его разбудил телефонный звонок. Это, однако, был не тот звонок, который он ждал все время. Это из аэропорта Леонардо да Винчи звонила полиция. Им нужен был русский переводчик, потому что в аэропорту оказалась совершенно беспомощная 83-летняя старушка эмигрантка из СССР, прилетевшая из Москвы по прямому вызову своего американского брата, но еще не имеющая визы на въезд в Америку. Обычно такими подлинными «прямиками», то есть эмигрантами, которых американские родственники в прямом смысле выкупили у СССР, заплатив в Инюрколлегию, ОВИР и «Аэрофлот» полновесной американской валютой, тоже занимается ХИАС, он встречает в аэропорту аэрофлотский рейс, селит этих «прямиков» в хороший отель и быстро оформляет им американскую въездную визу. Но тут случилась какая-то неувязка, никто старушку не встречал, и полиция позвонила дежурному по Американскому посольству, чтобы решить, что с этой старушкой делать, а дежурный переправил их к Грегори.
Грегори сел в машину и помчался в аэропорт. Он забрал там эту старушку и повез к себе домой. По дороге он спросил у нее, как она в ее возрасте решилась на такую дорогу. И Циля Соломоновна ответила ему простенько, она сказала: «Гришенька, так ведь жизнь очень короткая. Поэтому надо жить решительно». Грегори привез ее к себе на квартиру, загрузил холодильник продуктами (до этого там были только напитки), позвонил в посольство, сказал, что берет отпуск на пять дней, и улетел… в Хьюстон! Там он нашел свою Лину, они оформили брак, и он привез ее назад в Рим. Вместе с маленьким шпицем, которым эта Лина обзавелась в Хьюстоне от одиночества.
Я был на их свадебной вечеринке в его римской квартире, мед-пиво пил и не только… К утру я ушел спать на диван в кабинете Грегори, а утром, когда римское солнце хлестнуло мне через окна по глазам, я слепо нашарил рукой какой-то шнур сбоку от окна и дернул его, чтобы закрыть штору. Но, неуклюжий болван, дернул, видимо, так сильно, что весь карниз рухнул на меня и диван, и бетонная пыль просыпалась на пол, потому что вместе с карнизом вывалились из стены деревянные пробки, в которых держались металлические стержни этого гребаного карниза.
Вы можете представить мой ужас? В этом доме, в доме агента ЦРУ, меня держали за своего и интеллигентного человека, кормили и поили, а я – как слон в посудной лавке – даже не знаю, каким шнуром шторы задергиваются в цивилизованном мире!
Что было делать?
В соседней комнате спали молодожены, в комнате напротив – Циля Соломоновна, а в коридоре нас всех сторожил хьюстонский шпиц Лакки.
И вот я – совсем как в шпионском фильме – бесшумно освободил от книг один из старинных, времен Джордано Бруно, книжных шкафов, бесшумно перекантовал его, тяжеленного, с ножки на ножку к окну, бесшумно взобрался на него и стал бесшумно укреплять карниз, с ужасом думая о том, что будет, если Грегори в эту минуту заглянет в комна