— Эй ты, галоша, плыви сюда!
Андрей не тронулся с места. Трое направились к нему. Белобрысый, бесцеремонно ощупывая куртку Бурзенко, смачно прищелкнул языком. Тип с усиками — это был одесский вор Соколов, — засунув руки в карманы брюк, небрежно кивнул белобрысому:
— Киля, скинь этот макинтош.
Белобрысый, оглядев Андрея, нарочито вяло ответил:
— Он не скидывается.
Соколов ленивым движением полез в боковой карман, вытащил тряпку, очевидно заменявшую носовой платок, и тем же ленивым движением поднес ее к своему носу. Андрей заметил, что в тряпке блеснуло лезвие ножа. Смерив Андрея взглядом, Соколов спросил:
— А почему ж он не скидывается?
— В нем, кажется, человек.
— Киля, а ты его вытряхни.
Андрей понял, что словесные объяснения не приведут к мирному результату. Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.
Удар был настолько молниеносным, что никто не успел его увидеть. Нелепо взмахнув руками, бандит плюхнулся на пол. Нож отлетел в сторону. Оба напарника Соколова бросились к двери.
Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.
— Вот это дал!
Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках к выходу. Со всех сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:
— Получай, гадина!
Узники с симпатией рассматривали новичков.
— Эй, хлопец, — позвали Андрея из одной клетушки, — подойди сюда.
Бурзенко подошел.
— Лезь, хлопец, есть местечко!
В отсеке уже находилось четыре человека. Они потеснились и освободили Андрею место.
Бурзенко вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!
Посыпались вопросы: откуда родом, за что попал в Бухенвальд, где воевал? Черноглазый скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:
— Русиш?
Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:
— Славко. Партизан. Югославия.
Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с ним лежали поляк Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.
— А знаешь, кого ты стукнул? — спросил Пархоменко. — Это одесский вор Соколов. Он набрал банду, которая хозяйничает тут. Издеваются, хлеб забирают, одежду…
Пархоменко говорил с украинским акцентом. Андрей обратил внимание на левое ухо нового знакомого. Оно было наполовину срезано.
— Это гестапо… за отказ работать на немцев, — пояснил Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.
Иван Пархоменко, слесарь из Днепропетровска, попал в Бухенвальд за организацию вредительства и саботаж на восстанавливаемом немцами заводе.
Славко и Пархоменко не новички, они в бараке давно и охотно рассказывают о лагерных порядках. Через час Андрей уже знал, что все заключенные Бухенвальда носят отличительные треугольники. Их пришивают на куртках с левой стороны груди и на брюках. А над ними кусок белой материи с номером. Цвет треугольника обозначает «состав преступления»: зеленый — уголовники, красный — политические, черный — саботажники, фиолетовый — представители религиозных культов, и т. д. А буквы на треугольниках обозначали национальность: «R» — русские, советские, «F» — французы, «Р» — поляки… Чистые треугольники, без букв, носят только немцы. А евреям пришиваются два треугольника, образующих шестиконечную звезду.
— Самое страшное, хлопец, быть «флюгпунктом», — рассказывал Пархоменко. — Нашьют тебе на грудь и на спину белый круг с красным яблоком посредине. Такой знак — его здесь «розочкой» называют — хуже еврейского. Ты становишься живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.
— А кому такое пришивают?
— Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей.
У Андрея отлегло от сердца: он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.
Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс — политический заключенный, немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что тот настоящий сатана.
— Но еще страшнее, — продолжал Пархоменко, — унтершарфюрер Фриц Рэй. Он был на Восточном фронте, и наши стукнули его под Смоленском… Жаль, что не добили. Ох, и зверюга! Мы его Смоляком прозвали. Смотри, хлопец, он новичков допрашивать любит. И если услышит слово «Смоленск», забьет до смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил…
Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к нарам подошел заключенный, появившийся здесь, очевидно, из другого блока. Лицо его показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза. На полосатой куртке — красный треугольник. Он был не из шестьдесят второго блока.
При виде его Пархоменко мгновенно вскочил на ноги. Андрей заметил, что украинец держался с пришедшим хотя и дружески, но как-то подтянуто, будто с командиром. Они отошли в сторону, и Бурзенко с трудом улавливал их разговор.
— Иван, как профессор?
— Занятный человек. Вы только поглядите, Сергей Дмитриевич, — он тут просто университет развел, — сказал Пархоменко, показывая на большую группу узников, собравшихся вокруг стола.
Тут только Андрей заметил в конце барака и стол, и заключенных вокруг, и седого тощего человека в центре. Было очевидным, что усталые голодные люди слушали именно этого старика в больших очках.
— Это, Иван, замечательный человек. Ученый, с мировым именем! Немцы ему имение дарили. Институт предлагали — купить хотели! Но не вышло. Вот он какой! А ты говоришь — занятный.
Они направились к профессору.
Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.
Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы узников он увидел, что профессор что-то чертил алюминиевой ложкой. Приглядевшись, Андрей узнал контуры Каспийского моря.
— Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море — одно из самых древних водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились люди. Иначе не могло и быть. Ведь море давало все необходимое для жизни. Люди любили Каспий, и каждый народ давал ему свое название. Получилось так, что море пережило огромное количество имен. За многовековую историю название моря менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название оно получило от племени, которое проживало на его берегах. Люди этого племени называли себя каспиями.
— Разрешите прервать вас, дорогой профессор? — сказал Сергей Дмитриевич.
Ученый поправил очки, внимательно посмотрел на говорившего и, узнав, радостно улыбнулся.
— О, товарищ Котов! Рад, очень даже рад!
Профессор поднялся, пожал Котову руку:
— Как дела, молодой человек? Что нового-с?
— Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.
Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:
— Ребята, дайте Петру Евграфовичу отдохнуть. Что же вы его так эксплуатируете?
Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:
— Помилуйте, товарищ Котов, меня никто не эксплуатирует! Нет, нет! Наоборот, уважаемый молодой человек, наоборот, это я эксплуатирую! Да-с!
— Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.
— На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я — как все. Да-с.
Котов взял профессора под руку.
— Вам приветы, — сказал он, когда они отошли.
— От кого, позвольте узнать?
— От французов, Петр Евграфович. Кланяется вам профессор Мазо Леон, доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл новый заключенный, доктор богословия, профессор истории Антверпенского университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на французском. Лелуар очень хочет познакомиться с вами.
Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.
— Молодой человек, вы меня обижаете. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Да-с. Я как все!
Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:
— Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились посылкой! Им ведь присылают из дома.
Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:
— Кто это?
Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытующе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:
— Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, состаришься. Идем-ка лучше спать.
Глава восьмая
Алексей Лысенко поднес табуретку к нарам. Встав на нее, он хотел подняться на свое место. Но едва поднял ногу, как гримаса боли исказила лицо. Черт побери, раны еще не совсем затянулись.
Алексей, забравшись на нары, лег животом вниз. Беззвучно выругался. Уже скоро две недели, как он спит только так. Ни на бок, ни на спину лечь нельзя…
Он побывал на «козле». «Козлом» узники назвали станок для порки. Попал на него случайно. По ошибке.
Это произошло после вечерней проверки. Дежурный эсэсовский офицер стал по бумажке называть номера узников, подлежащих наказанию. Вдруг Алексей услышал свой номер. От неожиданности он на мгновение растерялся. Неужели его? Алексей почувствовал на своем плече руку Драпкина. Тот стоял рядом.
— Держись, Леша.
Алексей нагнул голову. За что? Ни сегодня, ни вчера и вообще в последнее время он не привлекал внимания фашистов. Работал как все. Надсмотрщик ни разу на него не крикнул. И вдруг порка… Неужели его предали?
Лысенко молча шагнул вперед и под сочувственными взглядами товарищей направился к центру площади. Туда сходились и остальные. Вид у них был довольно жалкий. Люди шли, как на казнь.
— Быстрее, свиньи! — прокричал лагерфюрер Густ.
Узники, стуча деревянными подошвами, поспешно выстроились.
Дежурный офицер, называя номера узников, монотонным голосом сообщал им причины наказания. У Алексея чуть не вырвался вздох облегчения. Произошла ошибка! Его наказывают двадцатью пятью ударами за то, что он сломал сверло в каком-то сложном станке оптической мастерской. Он спасен! Нужно только объяснить, спокойно и убедительно. Алексей поискал глазами командофюрера котельной. Тот стоял в группе эсэсовцев. Он обязательно подтвердит слова Алексея.