— А зачем оно мне, — облизывая губы, спросил Андрей, — есть более нуждающиеся.
— Вот что, братишка, — Костя положил руку ему на плечо. — Приказы командира не обсуждают, а выполняют. Знаешь, братишка, — продолжал Костя, — как бы я хотел быть на твоем месте. Зеленые у меня вот тут сидят, — и он провел ребром ладони себе по горлу. — Как бы я хотел их вот так, публично, чтоб все видели. По морде, по жирной морде!
И Костя, подвинув свою табуретку ближе к Андрею, стал рассказывать. Сразу же после прибытия в Бухенвальд он попал в особую рабочую команду, которая обслуживает крематорий и знаменитый бухенвальдский «хитрый домик». Жила команда прямо на территории крематория. Периодически она поголовно истреблялась и на ее место набиралась новая.
Андрей узнал, что крематорий является не только местом, где сжигают трупы, но одновременно и местом расправы с заключенными. Ежедневно вечером к воротам крематория подъезжает крытая машина. Обреченных вели к небольшой калитке. Едва человек переступал порог, как под ним открывался люк, и он падал в подвал. Ужасные крики заглушал рев мощных вентиляторов. Внизу узника ждал палач или его помощник бандит Вилли. Они били жертву по голове специальным молотком из дубового дерева. Обреченный терял сознание. Его подводили к стене и вешали на крюк. Их в стенах подвала было сорок восемь. Обычно тела висели по нескольку дней. Потом приходили уборщики из особой команды, в которой был и Костя, снимали трупы, грузили на подъемную машину и с помощью лифта поднимали к печам. Шесть печей в час сжигали восемнадцать трупов; в сутки — более четырехсот… Там же, в подвале, имеется специальная газовая камера. Но ни в ней, ни рядом Костя не был и устройства ее не знает.
А наверху, у печей, орудуют зеленые. Они старательно просеивают золу. Эсэсовцы подозревали, что их жертвы в последний момент глотали драгоценности…
Андрей молча слушал Костю, и кулаки боксера гневно сжимались.
— Привезли однажды английских летчиков, я их сразу узнал по форме, бывал в плаваньях, приходилось встречать в портах. Рослые ребята. Как на подбор, что наши черноморцы. Я на них через окошко смотрел. Построили их, бедняг, во дворе крематория. Эсэсовцы, значит как положено, вокруг с автоматами. Сердце у меня защемило от жалости. Через час-другой придется грузить их в лифт крематория. А как помочь? Как сказать, что вы последние минуты живете, воздухом дышите? Смотрю, эсэсовцы сбились в кучку, пошептались между собой, и двое ушли. Возвращаются скоро с посылками, те, что для заключенных Красный Крест присылает. И что ты думаешь? Охранники оставили одного эсэсовца караулить, а сами сложили автоматы на земле и пошли делить посылки; кому шоколад, кому консервы. У меня от радости все внутри полыхнуло: ну, думаю, сейчас начнется! Оружие рядом. И лежит оно ближе к летчикам, чем к охранникам. Я про себя решил: возмутся за оружие, первым к ним на выручку брошусь! Но проходит минута, вторая, стоят они и все меж собой по-своему разговаривают. «Хватайте, братишки, — хотел крикнуть им, если бы понимали они по-русски, — хватайте автоматы! Умирать, так с музыкой!» Нет, стоят. Подозвал я одного политического, из нашей команды уборщиков, Фишем зовут. А Фиш мне в ответ: «Они знают, что их ожидает». Он слышал, как начальник конвоя сказал, что везет этих из веймарского гестапо, где им приговор о смертной казни зачитали. Я опять к окошку. Стоят, бедняги! Сосчитал — тридцать шесть парней. Двое не в английской форме, вроде американская, брюки с напуском. Тридцать шесть здоровых, сильных, и автоматы рядом!.. Видят же! Не слепые! Видят, куда их загнали. И труба дымит, и трупы кругом, на тележках и так, штабелями сложены, и запах соответствующий. Чему их там только в армии учили?! — Костя выругался.
— А потом?
— Что потом? Как телков на бойне… — Костя снова выругался.
Из особой команды крематория Косте удалось бежать. Он познакомился с одним поляком, который ежедневно привозил трупы умерших из Малого лагеря. Костя узнал, что поляк крестьянствовал под Львовом, в Бухенвальд попал за то, что зарезал свою свинью без разрешения местной управы. По просьбе Кости он принес ему полосатый костюм и номер одного умершего русского. Этот костюм моряк несколько дней носил под своей форменной курткой, ждал удобного случая. И ему удалось проскочить в рабочую команду Малого лагеря. Под этим чужим номером он живет и сейчас.
— Оттуда, из Малого лагеря, меня товарищи, политические, переправили в госпиталь. А там наш братишка Пельцер. Ты помнишь его? Песни пел в вагоне. Он там фигура! Выручил меня он в госпитале, подкормил. — Костя, хотя и знал, что одессит был знаком с морем только летом, да и то на пляже, сегодня с восторгом называл Пельцера «черноморцем», «братишкой», «морской душой». Эта была высшая похвала в устах севастопольца.
— Из госпиталя свои перевели на кухню, в камбуз. Правда, не в качестве кока, а так, подсобным рабочим, кочегаром. Это мне ближе. Не раз кочегарил, — закончил Костя.
Андрей слушал моряка, а сам думал о летчиках. Неужели все так и было? Не хотелось верить. Андрей мысленно представил себя на их месте. Нет, он никогда бы не упустил такого момента. Никогда. Уж он-то знает, что надо делать с оружием, когда оно рядом лежит!
— А вчера к нам в кочегарку немка заглянула, жена коменданта. В офицерской форме, в сапогах. В руке хлыст. Осмотрелась, приказала что-то своему охраннику. Тот к нам: «Фрау Эльза говорит: жарко у печки, надо рубашки снимать». Пришлось скинуть робу, — моряк замолчал, потом встал и заторопился: — Засиделся я у тебя. Еще искать будут…
Костя на прощание по-медвежьи обхватил Андрея и попытался оторвать его от пола. Но как он ни пыжился, поднять боксера не смог.
— Силен, братишка, силен!..
Андрей напружинил мышцы и легко поднял Костю над головой.
— Вот так надо…
— Пусти. Задушишь…
Бурзенко осторожно поставил Костю на пол.
Глава двадцать третья
В субботу, как обычно, Карл Кох в сопровождении помощника лагерфюрера Эриха Густа на штабной машине медленно объезжал всю территорию концлагеря, останавливаясь чуть ли не у каждого барака. Штандартенфюрер был не в духе. Последние известия с Восточного фронта омрачали его. Еще один город отдали большевикам…
От придирчивого взгляда коменданта не ускользала ни одна мелочь. Он проверял чистоту унитазов, заглядывал под нары, тыкал пальцем в оконные стекла, скоблил ногтем по обеденным столам. В сорок пятом блоке ему показалось, что пол недостаточно выскоблен. Кох влепил пощечину застывшему старосте блока, а штубенисту и санитару велел всыпать по двадцать пять палочных ударов.
У дверей двадцатого барака трудились несколько немецких заключенных из команды уборщиков лагеря. Они сооружали небольшую скамейку, чтоб в редкие минуты отдыха не сидеть на сырой земле.
Кох притормозил машину. Узники, оторопев, вытянулись по швам.
— Кто разрешил?
Подбежавший лагершютце отрапортовал:
— Староста лагеря, гepp полковник!
— Убрать!
— Яволь! — рявкнул полицейский и побежал выполнять распоряжение.
Кох поехал дальше. Он объезжал каждую улицу Большого лагеря, заходил в каждый барак, побывал в мастерских, прачечной, кухне, бане, осмотрел подсобное хозяйство.
На отдаленной поляне за Малым лагерем комендант остановил машину.
Группа уголовников под руководством Трумпфа вкапывала в землю толстые сосновые колья и между ними натягивала веревку.
— Что это?
— Ринг, гepp полковник, — торопливо объяснял помощник лагерфюрера. — Здесь в свободные часы немецкие криминальные заключенные будут бить русских политических.
Штандартенфюрер вылез из машины. Густ поспешил за ним.
Кох подошел к самодельному рингу, потрогал веревки. Усмехнулся. Фраза Густа «бить русских политических» ему явно понравилась. Он скользнул взглядом по рослым уголовникам, по их мощным бицепсам. Повернулся и молча зашагал к штабному «оппелю».
Трумпф вопросительно посмотрел на Густа. Тот махнул рукой:
— Продолжай.
Сегодня весь лагерь взбудоражен и гудит, как растревоженный улей. Рано утром с быстротою молнии все русские бараки облетела весть — на Восточном фронте немцы потерпели еще одно поражение! Разгромив фашистские танковые полчища в районе Курской дуги, Советская Армия перешла в новое наступление!
Андрей эту новость узнал еще ночью. Перед самым рассветом его растолкал Батыр. Он с вечера куда-то ушел и, вернувшись, разбудил земляка.
— Андрей, — зашептал он по-узбекски. — Наши наступают! Взяли Орел! Проснись, наши наступают!
Сна как не бывало. Андрей недоверчиво посмотрел на Каримова.
— Это ты перед боем меня ободряешь.
— Приемник не врет, — вспыхнул Батыр и сразу осекся. Потом быстро зашептал: — Это военная тайна. Но тебе доверяю. Понимаешь, наш радиоприемник! Мы слушали Москву, сообщение Советского Информбюро.
Андрей не верил своим ушам. Он обнял Каримова.
— Это правда?
— Клянусь Ферганой!
Бурзенко вскочил на ноги и хотел от радости закричать на весь барак: пусть все знают о нашей победе! Но Батыр успел шершавой ладонью закрыть рот товарища.
— Ложись, шайтан! У каждой стены есть уши предателя.
С утра, сразу же после завтрака, к Андрею приходили друзья, и каждый по-своему стремился ободрить и вдохновить. Гарри Миттельдорп принес новые брезентовые тапочки.
— Подарок тебе. От всех ребят по сапожной мастерской.
Костя Сапрыкин забежал на минутку и, чтоб никто не увидел, вытащил из-за пазухи выглаженные белые трусы.
— Почти новые. Выменял за три пайки хлеба.
А перед самым состязанием неожиданно появился лагерный полицейский и объявил:
— Номер сорок тысяч девятьсот двадцать два вызывается в ревир.
Товарищи переглянулись. Провал? Предательство?
— Надо идти, — Андрей встал и направился к выходу. Следом за ним двинулась группа советских военнопленных. Если потребуется помощь, друзья рядом.
В ревире Андрея встретили официально и проводили в кабинет Соколовского. Пельцер, дружески подмигнув, вышел из кабинета и остался караулить возле дверей.