Переступив через судью, Вилли медленно двинулся к русскому.
Начался неравный бой. Бой без судьи, без ограничения времени, без правил.
Бурзенко парировал два прямых удара и, не принимая ближнего боя, отскочил в сторону. Отскакивая, он успел нанести Вилли короткий удар снизу по корпусу.
Андрей вел бой. Он защищался и контратаковал. Его точные прямые удары доставляли много хлопот нацисту. Благодаря им Андрей все время не допускал к себе взбешенного помощника палача. Тот упрямо лез вперед, стремился сблизиться, чтобы пустить в ход не только кулаки.
«А что, если?.. — мелькнула в голове Андрея дерзкая мысль. — А что если попытаться усыпить бдительность Вилли, заставить хотя бы на мгновенье ослабить защиту?..» Но Вилли опытный и коварный враг. Чтобы усыпить его бдительность, нужно большое самообладание и выдержка, нужно хотя бы несколько ударов принять на себя, а иначе он не поверит. А если принять удары, дать им достигнуть цели, где гарантия, что они не потрясут, не подорвут те силы, которые будут так необходимы в решающее мгновенье? Сможет ли Андрей сохранить в таком бурном темпе необходимую энергию для сокрушающего удара? Но сейчас спасти Бурзенко может только решающий удар.
Кровь стучит молоточками в висках Андрея, во рту пересохло, липкий пот застилал глаза. Другого выхода нет… И он решился: пан или пропал! Он пошел на сближение. Вилли принял это как должное.
Мобилизуя все свое мастерство на защиту от сильных ударов, Бурзенко стал все чаще и чаще задерживаться в ближнем бою. Задерживаться, но не для ведения боя. Едва только они сближались, едва только Вилли готовился обрушить на Андрея град коротких ударов снизу, он прижимался к врагу вплотную и обнимал его, буквально повисал на нем. Вилли сначала останавливал бой, пытаясь стряхнуть русского, потом стал грубо отталкивать.
— Вилли, давай! — вопят зеленые.
— Добивай!
Но Вилли не торопился. Он еще не верил в «усталость» Андрея. Быстро работая руками, Вилли слегка открывал свой подбородок. Он делает вид, что, забываясь в пылу схватки, открывает подбородок.
Подбородок открыт. Он рядом! Но Андрей, сдерживая искушение, медлит, не бьет. Он знает — это прием. Он видит — это испытание. Стоит только сделать малейшее движение; угрожающее подбородку, стоит только начать атаку, как тут же встретишь на своем пути перчатку Вилли. Ведь не напрасно тот перенес вес тела на левую ногу, а правую, облегченную, поставил на носок! Малейшая опасность — и Вилли легким толчком перенесет вес тела на другую ногу, что даст ему возможность сделать отклон назад или в сторону.
Андрей сдержал себя. Он не бросился вперед, чего так страстно ждал Вилли. Русский мастер продолжал защищаться, отвечать ударами, словно он не заметил открытого подбородка. Бурзенко всеми действиями старался показать, что устал и думает только о защите. Ему бы лишь продержаться, не попасть под рычаги Вилли.
Вилли презрительно улыбнулся. В его зрачках вспыхнули зеленые огоньки. Он стремился загнать русского в угол ринга. Там он покончит с ним!
Андрей, прижатый к веревкам, отчаянно защищался. Но противостоять натиску не мог. Вилли наседал.
Зеленые бурно выражают свой восторг. Они скандируют хором:
— Вил-ли! Гут-гут!
Атаки немца следовали одна за другой. Он рвался в ближний бой и в азарте стал забывать, даже пренебрегать защитой.
Андрей этого только и ждал. Была не была! Он сделал вид, будто сейчас снова поспешно отступит. Чтобы противник поверил в это, Андрей поступил так, как обычно защищаются при отступлении. Он наложил предплечья на руки противника, и тот не в состоянии был ударить. Вилли, поняв этот маневр, тоже решил отскочить назад, а затем, спружинив, тут же снова всей тяжестью обрушиться на русского. Он не даст ему уйти!
И в тот миг, когда Вилли оторвался от пола, когда он на мгновенье очутился в воздухе, Андрей сильно и резко, с поворотом всего корпуса ударил правой снизу в открытый квадратный подбородок…
В этот удар Андрей вложил все: последний сгусток сил и ненависти, жажду расплаты за погибших друзей и месть за подлое убийство товарища Тельмана…
То, что произошло на ринге, было для зрителей совершенно неожиданным. Вилли странно дернулся головой, на секунду окаменел и, словно подрубленное дерево, рухнул у ног Бурзенко.
На поляне воцарилась необычайная тишина. Из задних рядов, расталкивая удивленных уголовников, к рингу пробивались десятки русских военнопленных. Они спешили к Андрею, готовые по первому сигналу встать за него стеной.
Глава тридцать четвертая
— Разойдись! Разойдись!
Из-за бараков выскочили лагерные полицейские. У каждого в руке была увесистая палка или плеть. Лагершутце не скупились на удары. Узники быстро покидали поляну.
Несколько полицейских, растолкав политических, окружили Андрея. Бурзенко еще не успел переодеться. Он стоял в трусах и расшнуровывал перчатки.
Старший полицай огрел боксера палкой:
— Топай!
— Дай штаны надеть.
— Топай, тебе говорят! Шевелись!
Андрей, схватив одежду в охапку, стал искать глазами друзей. Но рядом их уже не было. Гарри Миттильдорпа, Мищенко и других политических погнали к баракам. Мищенко, закрывая руками голову, все время оглядывался на Андрея. Уголовники тоже бежали в сторону своих блоков.
Андрея толкали в спину, били палками и плетками. Его вели в карцер. Бурзенко шел злой, усталый и растерянный.
В полутемном карцере из всех углов веяло сыростью. Но Андрей ни на что не обращал внимания. У него кружилась голова, тошнило. Неравный поединок обессилил его. Предательская слабость разлилась по всему телу. Думать и соображать он не мог. В голове стоял какой-то неприятный звон.
Бурзенко устало подошел к деревянной койке и повалился на нее. Ему вдруг ужасно захотелось спать. «Надо бы хоть одеться», — сквозь дремоту подумал он, но так и не встал с койки. Он только снял боксерские перчатки и положил их под голову…
Он спал долго. Проснулся от странной тишины и лежал, не открывая глаз. Он догадывался, что уже наступило утро. Но почему-то не было слышно привычной суеты утренней побудки, не, раздавалась ругань блок-фюрера и его помощников.
Открыв глаза, боксер привстал от удивления. Где он? Как сюда попал? Андрей осмотрелся. Сквозь маленькое решетчатое окошко пробивается свет. Он лежит на голых досках грубой койки, накрытый ватным стеганым одеялом. Таким одеялом он не укрывался уже несколько лет. Перевел взгляд на дверь. Она массивная, окованная цинковым железом. И сразу вспомнилось все: вчерашний день, отчаянный поединок с Вилли, налет полицейских… Значит, он в карцере!
От этого открытия Андрею стало не по себе. Неужели зеленые хотят отомстить ему?
Андрей сел на койку. Рядом на табуретке оказалась еда. От изумления невольно вырвалось восклицание: перед ним лежал кусок вареного мяса, ломоть настоящего белого хлеба, кусок сахара и чашка с макаронами.
Что это значит? Если он действительно в карцере, то почему здесь теплое одеяло и такая еда?
Андрей читал в романах, что узников, приговоренных к смерти, перед казнью содержат в хороших условиях и дают самую лучшую пищу.
Аппетит сразу пропал. Андрей стал барабанить кулаками в дверь. Потом долго стучал ногами. Но никто не отзывался.
Устав, Бурзенко вернулся к койке, лег и закутался одеялом. Попробовал уснуть, но не смог. Хотелось есть. Вздохнув, он протянул руку и взял кусок мяса.
Николай Кюнг не спеша проходит вдоль колючей проволоки по аллее, отведенной для прогулок. Он смотрит на далекие горы, подернутые пеленой тумана, а сам думает об Андрее. Успели полицейские незаметно отвести боксера в больницу, в мертвецкую, или нет?
Вчера Рихард сообщил, что гитлеровская служба безопасности внесла номер Андрея в список узников, которых должны вызвать к третьему окошку.
По заданию центра Кюнг организовал «разгон» зрителей боксерского поединка. Полицейским — политическим заключенным — удалось, не вызывая подозрений, доставить боксера в безопасное место. Однако зеленые пронюхали, где находится Андрей, и сообщили дежурному офицеру. Тот велел схватить боксера. Послали двух солдат. Кюнг видел, как они протопали в сторону карцера…
Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды обращены за ограду.
Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся — чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.
Когда они поровнялись, Владислав позвал Кюнга. Тот вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания.
— Все в порядке, Андрей в подвале, — доложил шепотом Владислав и пошел дальше.
Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко уберегли от когтей гестапо! Недели две он поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают, — боятся заразиться тифом. А там видно будет…
Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца выхватили из сумрака вершину далекой горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на вершину. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы — Альпы. Они украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков…
Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и, вместе с закупленным ею породистым скотом сементальской породы, прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Домой вернуться тоже не пришлось. Встретилась ему на Смоленщине голубоглазая россиянка с длинной светлою косой и веселыми ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую теплую родину, ждущих его родственников, друзей. Всего себя, молодого, жизнерадостного, энергичного положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти, ногам.