– Не есть никому! Я за кошкой, – У Лун стал искать неизвестно куда убежавшую рыжую кису.
– Мышьяк! – закричал вдруг Ми Шэн, вылив полный горшок под кирпичную стену.
– Вчера угрожала, что примет мышьяк, – его губы тряслись, – а она его в рис.
Все немедля уперлись в разлитую кашу глазами.
– Змея! – подняла вой Най Фан. – Отравить меня вздумала.
Все завопили, молчал лишь У Лун, собиравший в горшок белый рис:
– Как вернется, сожрет его весь у меня.
Но она не вернулась. Ми Шэн’а с Чай Шэн’ом отправили в город искать Сюэ Цяо. Один из прохожих сказал им, что видел, как та в ярком платье, с плетеной корзиной в руках направлялась на станцию.
– Знаешь, куда убежала?
– Плевать. Мне еще жену купят, – подняв с земли камень, Ми Шэн запустил его в ствол придорожного дерева. – Раньше бы знал, на куски бы порезал дешевку.
Чай Шэн с хитрой миной взглянул на обшарпанный грязный вокзал:
– А я знаю. Сбежала в Шанхай к Бао Ю.
Глава XII
Жара обострила ход тайной болезни У Лун’а. С его причиндалов зловонные язвы ползли вниз по бедрам и вверх на живот, поднимаясь чуть выше пупка. Осмелевшие мухи с жужжанием вились вокруг, норовя влезть в штанины. Он яростно скреб пораженную язвами кожу, в отчаяньи внемля чуть слышным шагам неотлучно кружившего возле ворот духа смерти.
У Лун, оставаясь приверженцем самолеченья, изверился и в подорожнике, и в лопухе, уповая отныне на крепкий, изрядных лет выдержки уксус. Он день ото дня, разбавляя водой пару жбанов народного средства, мочил свое тело в купальне, надеясь тем самым ослабить страдания. Но ежедневный подсчет покрывающих кожу гноящихся язв лишь усиливал страх. Над подернутой рябью поверхностью красного зелья торчало его испещренное язвами тело, витал его полный отчаянья дух. Руки плавали в уксусе словно иссохшие ветви: болезнь истощила У Лун’а. Юнец, тот юнец, что когда-то сбежал из селения Кленов и Ив, чтоб пробравшись чрез мертвое поле гниющего риса, плестись по заполненной людом дороге бездомных – здоровьем и силою были полны его члены, надеждой и страстью сверкали глаза. Он так нравится мне, я настолько к нему привязался...
У Лун омыл уксусом тело, чуть сбрызнул лицо. Едкий уксусный дух вызвал приступ надсадного кашля, и с ним пришли мысли о смерти. Стараясь не думать о ней, У Лун тщился припомнить свой путь. Путь бездомных: кругом нищета и разбой, мертвецы и убийцы. Гонимые голодом люди бредут, окруженные мутной водой, чтоб найти свою кучу зерна. Я нашел её – белую, неистощимую гору. Но путь не закончен. В какую могилу ведет он меня?
Нет исхода делам человеческим: зал, как и прежде, был полон корзинами с рисом, по-прежнему в поте лица отпускали работники белый товар. Старый добрый лабаз средь «всплывавших и тонущих» лавок, лотков, мастерских был единственным островом преуспеянья на улице Каменщиков. В этот год на полях вдоль реки собран был неплохой урожай, и на время исчез страх нехватки зерна и намеренного удержанья товара. Но пламя войны охватило весь юг. На причале, на улицах замельтешили отряды усатых японцев, и жители города, осознавая, что рис – это жизнь, наводнили лабазы.
Ци Юнь из-за стойки со смешанным чувством тревоги и радости обозревала толпившихся в зале людей. Вдруг протяжный мучительный вопль долетел из покоев. Притих гул толпы; лишь Ци Юнь пропустила крик мимо ушей, пообвыкшись с терзавшими слух проявленьями боли.
– Опять он кричит, – зашептал подошедший работник. – Пойти посмотреть?
– Пусть его. Тут кричи не кричи, спасу нет от постыдной болезни, – Ци Юнь возвратилась к подсчету бамбуковых бирок.
– Давно уж предвидела я, – на губах у Ци Юнь проступила усмешка, – погрязший в грехе не умрет тихой смертью.
Покамест У Лун врачевал свою хворь, обострилась борьба меж делившими город подпольными братствами. Синие, переметнувшись к японцам, теснили входившую в Красную банду Братву, и громилы с причала, не зная, что им предпринять, заявились в лабаз испросить наставлений. Лежавший в купальне, заполненной красным, разившим кислятиной зельем, У Лун с безразличьем глазел на встревоженный сонм братанов:
– Для меня основное сейчас – исцеленье. Со всем остальным вы уж сами... Чтоб жизнь сохранить всё сойдет. Всё равно под кого прогибаться.
Чем ближе к осени, тем становилось опасней на улицах. Как-то японская пуля – стреляли с недавно поставленной возле химической фабрики вышки – попала дощатую крышу лабаза, пробив в ней изрядных размеров дыру. Чуть живая от страха Ци Юнь принесла пулю мужу, пытаясь подвигнуть его на осмотр продырявленной крыши.
– Ты только несчастья приносишь, – роптала она. – Всё в купальне лежишь. Долежишься: пристрелят нас вместо тебя.
У Лун в полном спокойствии скреб изъязвленный живот:
– Это пуля слепая. Чего испугалась? Страшна лишь глазастая: та, если целят в меня, всяко мимо всех вас пролетит. Вы же, глупые бабы, лишь яд сыпать в кашу горазды. А чтоб в самом деле кого-то убить... Да куда вам понять.
Ци Юнь бросила пулю в лохань.
– Твою мать! Ты считаешь, что я уже сдох? – распаляясь, У Лун плеснул зельем на платье жены.
– Ты на голову сесть мне решила? Попробуй, – он, вытянув руку, схватился за маузер, спрятанный возле купальни. – Я старую дырку твою в один миг прострелю.
У Лун постоянно держал под рукой свой новехонький маузер. Лишь положив пистолет под подушку, он спал с той поры на открытом для свежего ветра дворе, привязав рукоять красной нитью к запястью. У Лун опасался, что маузер могут украсть сыновья; он страшился менявшейся день ото дня обстановки на улицах, и постаревшее сердце бойца заставляло его быть всегда начеку. Вскоре случай представился. Рыжая кошка с куском свежей рыбы в зубах соскочила во двор со стены. Вся семья пробудилась от выстрела.
– Спятил совсем среди ночи палить?! – заорала Ци Юнь, подскочив на бамбуковом ложе.
– Я думал, что это Крепыш, – У Лун, сонно тараща глаза, указал на убитую кошку. – Я думал, что спрыгнул во двор...
– Если черти мерещатся, можешь всех нас пострелять?!
– Бао Ю, – смежив веки, У Лун тяжело опустился на спину.
– Они моей смерти хотят, – сжав в руке пистолет, бормотал он под нос. – Они рано ли поздно объявятся.
Утром Ци Юнь с мертвой кошкой в плетеной корзине пришла к смрадным водам забитого мусором рва, дабы бросить любимицу в черно-зеленую жижу. Беззвучно рыдая, Ци Юнь еще долго стояла с корзиной в руках, провожая глазами облепленные вязкой гнилью останки. Вот если бы ночью погиб кто-нибудь из семьи, то она, может статься, так горько бы не сокрушалась. В тоске и терзаньях сменяли друг друга года, и Ци Юнь не владела уже проявленьями радости или печали.
У Лун понемногу терял хладнокровие. Что с барышами от перепродаж контрабандных винтовок и опия? Время приспело давно получить свою долю, но после совета с братвой от подельников не было больше ни слуху, ни духу.
– Смотри, чтобы выдали всё, до последней монеты, – У Лун послал младшего сына в притон. – И попробуй хоть грош прикарманить.
Чай Шэн возвратился домой «с синим носом и мятым лицом».
– Они денег не дали, – он с плачем размазывал кровь по щекам. – Лишь побили меня.
– Ты помедленней там, – У Лун встал во весь рост в деревянной купальне. – Кто бил, кто не дал?
– Братаны твои! – топнув ногой, Чай Шэн ткнул пальцем в сторону двери. – Сказали, что если бы ты заявился, побили бы так же.
Прикрыв срам ладонью, У Лун как пришибленный громом стоял в полной уксуса старой лохани.
– Лицо от кровищи отмой, – наконец, махнув сыну рукой, У Лун вновь погрузился в багровое зелье. – Бывает, что бьют выбивающих долг. Я всё понял. Побили, и ладно.
У Лун вдруг почувствовал – уксус крутым кипятком обжигает покрытую язвами кожу, и каждый кусочек ее, словно влажная грязь со стены, норовит отвалиться, свернувшись, как ивовый листик под испепеляющим солнцем. Зайдясь в диком крике, он выскочил вон из купальни. Багровое зелье ходило волнами, и в них отражался его темный лик с искаженными зыбью чертами.
Бим-бам. На дворе, выпуская накопленный дух униженья и злобы, Чай Шэн бил стоящие горкою возле стены жбаны из-под багряного уксуса. Он поднимал их один за другим над макушкой своей и единым броском разбивал на осколки, пока не расшиб жбанов пять.
– Чуть стена зашаталась, всяк лезет толкнуть. Ничего, – У Лун вышел на внутренний двор.
По его обнаженному телу стекало багряное зелье. Его оголенные ноги, не чувствуя боли, давили разбросанные тут и там по земле черепки от разгромленных жбанов. На шум прибежала Ци Юнь. Созерцая вечернее небо, У Лун, одиноко стоял посредине двора, прикрывая от солнца рукой зрячий глаз. Его губы дрожали:
– Давно я торчу здесь? Обличье мое там, на улице все позабыли...
– Обличье? – сметая осколки в корзину, Ци Юнь – тук-тук-тук – задевала о стену метлой. – Ты весь в язвах гнилых. Только выйди, от смеха прохожие сдохнут.
– Не рвусь я на улицу. Я лишь хочу посмотреть, что есть нового в мире. Есть в доме высокое место?
– По-старому всё. Люди рис покупают. По улицам страшно ходить: у моста через реку японцы брюхатую бабу убили. Две жизни за выстрел, – трещала Ци Юнь. – Тот же в мире бардак: кому следует жить, помирает; кто должен бы сдохнуть, живет.
– Место в доме высокое есть?!
– Полезай на амбар, – отмахнулась Ци Юнь. – Там высокая крыша.
Чем дальше, тем больше причуд у супруга. Ци Юнь, вынося со двора черепки, уяснила себе – после стольких лет, прожитых вместе, она, как и прежде, не в силах понять, что творится в душе уроженца селения Кленов и Ив. Вот сведет его хворь в Преисподнюю, буду рыдать возле гроба? Едва ли. Скорее найду родословец и вычеркну имя У Л