— Письмо не у Бормана.
В первый раз с тех пор, как мы сюда пришли, она повернулась ко мне лицом.
— Верните его мне.
— А если я уже прочел его?
— А вы действительно его прочли?
— Нет. О чем оно?
— Если хотите, я встану перед вами на колени. Я умоляю вас. Я готова на все, что угодно, только отдайте мне письмо. Или уничтожьте его.
— Нанявшие меня люди платят мне вовсе не за это.
— Если Бадди Лидс узнает, что в этом письме, он откажется от Фреда. Это будет означать конец и для него самого, но он отбросит Фреда, как отбрасывают горячую картофелину.
— Я работаю не на Лидса, а на Саймона Коффина. Если бы это прикончило Лидса в фигуральном смысле, миссис Сиверинг, то Коффина это убьет буквально. Поэтому вы можете быть уверены, что я буду действовать весьма осмотрительно.
— Для чего вы мне все это говорите? Письмо находится у вас, и вы можете его прочесть.
— Ну, скажем, для того, чтобы стать вашим другом и помочь вашему мужу.
— И у вас даже не возникает мысли о том, чтобы помочь мне самой и стать моим другом, ведь так? Разве вы уже не решили, что я шлюха?
— Я никогда никого не обвиняю. Это не мое дело.
— Почему бы вам не заткнуться, мистер Драм? Вы что, меня за девочку принимаете?
Мне тридцать два года, и я уже восемь лет замужем. Разве я похожа на девчонку, готовую растаять от одного мужского прикосновения? Вам никогда не приходило в голову, что на замужнюю женщину, которая любит своего мужа, и любит по-настоящему, может действовать отталкивающе сексуальное превосходство над ним любого другого мужчины — будь то Альберт Борман, или даже вы сами, мистер Драм. Или мужчина, вроде вас, не может даже и допустить такой мысли, так как это было бы посягательством на его собственное «я»?
— Поделом мне, — проговорил я.
Она снова одарила меня короткой и горькой улыбкой и вдруг перешагнула разделявшие нас два фута песка. Она стояла, вытянув руки по швам. Ее тело напряглось, как струна, и она, выгнув спину и выпятив грудь, подалась вперед. Губы ее были полуоткрыты, а в глазах читалась насмешка.
— Ну давай же, обними меня, — произнесла она.
Она качнулась вперед, привстала на цыпочки, словно балерина на пуантах, и, продолжая держать руки по швам, уперлась в меня. Я не йог, поэтому мне пришлось обхватить ее руками, и только я собирался прижаться губами к ее губам, как она рассмеялась. Когда я все-таки ее поцеловал, ее губы, как и положено, слегка приоткрылись, но были вялыми. Подержав немного в объятьях, я отпустил ее. Все с тем же насмешливым взглядом она проговорила:
— И это все? Продолжения не будет? Драм, я отдаюсь вам. На одном поцелуе, вы разумеется не остановитесь. Мне тридцать два, но муж говорит, что у меня прекрасное тело. Ну же, я — ваша.
Я отошел от нее и полной грудью вдохнул соленый морской воздух.
— Вы очень красивая женщина, — сказал я, — и не нуждаетесь в том, чтобы вам об этом говорили, потому что и сама это прекрасно знаете.
— Вы считаете меня фригидной?
— Нет, я вас такой не считаю. Ну и сколько еще пилюль мне предстоит проглотить?
Она пожала плечами.
— Американская девушка не стала бы доказывать свою правоту таким способом. Даже в Баварии сказали бы, что подобная реакция более свойственна французам. Ну что, мистер Драм, ваше «я» раздавлено? Вы уже ощущаете угрозу своему мужскому естеству?
— Я это переживу, — парировал я с усмешкой. — Вы уже доказали мне все, что стремились доказать, миссис Сиверинг. Вы абсолютно нормальны, вам тридцать два года и вы любите своего мужа. Так на чем мы остановились?
— Я все-таки хотела бы получить письмо, — спокойно произнесла она.
— Вам известно, где находится ваш муж?
— Более или менее.
— Что в этом письме?
Она вздохнула.
— Там говорится: «Дорогая Ильзе. Таким, какой я сейчас, я не нужен ни стране, ни партии, ни тебе. Ты знаешь, что я не мог думать ни о чем, кроме бедняги Беккерата. Ильзе, я должен опять поехать туда. Надеюсь, что ты поймешь. Не говори Лидсу ничего, пока я тебе об этом не напишу. Поцелуй за меня Фредди. Я люблю вас обоих. Фред». Вот все, что в этом письме.
Я извлек конверт из внутреннего кармана пиджака и отдал ей. Она смотрела себе под ноги.
— Не думала я, что вы это сделаете, — проговорила она.
— Вам следовало бы его сжечь, — заметил я.
— Да, я его уничтожу.
Мы поднялись к тыльной стене коттеджа.
— И куда же собирался вернуться ваш муж?
— В Германию. Он был там во время войны, там мы с ним и познакомились.
— А Беккерат?
— Я… Я не могу сейчас рассказать вам о нем, я вообще ничего больше не могу вам сказать. Спокойной ночи, мистер Драм.
— Можно будет вас увидеть еще по этому делу?
— Да, конечно.
— Спокойной ночи, — пожелал я, проследил, как она вошла в дом и зашагал к стоянке моего автомобиля. Всю дорогу я внимательно разглядывал гальку у себя под ногами.
Большой дом Бадди Лидса стоял на берегу залива. Он был уже в постели, но я вытащил его оттуда, чтобы кое-что выяснить насчет военного прошлого Сиверинга. Не думаю, что он обрадовался тому, что ему пришлось встать с постели и снова увидеть меня, однако, когда он принялся рассказывать о военных подвигах Сиверинга, у него был вид игрока, лошадь которого только что пришла первой. Что и говорить, послужной список был, что надо. Его кульминацией стала высадка Сиверинга в составе десанта Управления стратегических служб в тыл противника и гибель в бою командира десанта майора Киога, в результате чего Сиверинг принял командование на себя, помог баварским партизанам нейтрализовать фашистскую цитадель до подхода нашей пехоты, и ко всему прочему еще и представил к награде своего радиста, некоего Альберта Бормана, который, как полагал Лидс, жил в Милуоки. Все это, по мнению Лидса, служило доказательством того, что Сиверинг по своей натуре был коллективистом. Лидс считал, что было бы очень неплохо, если бы партия могла получить от Бормана заявление на этот счет. Я не стал говорить ему о том, что Борман находился здесь, в Маунт-Дезерт Айленде. Я лишь поинтересовался, знает ли он что-нибудь о человеке по имени Беккерат, но тот ответил, что слышит это имя в первый раз. Я спросил:
— Сиверинг ведь там встретил свою будущую жену?
— Да, но поехал за ней только в сорок восьмом году.
— Вам это не кажется странным?
— Нет. В то время он был чрезвычайно занятым молодым человеком и должен был много работать ради своей карьеры.
Я поблагодарил Лидса и оставил его раскуривающим очередную из своих сигар. Когда я вышел на улицу, с моря накатывала мгла, и я вдруг почувствовал, что страшно хочу спать. Денек выдался трудным, а стычка с Борманом отнюдь его не облегчила. В мотель я возвращался, как в тумане, и почти не помнил, как разделся и дотащился до постели. Спал я мертвецким сном.
Когда я проснулся, за окном уже был ветреный и пасмурный день. Сплошной пеленой хлестал косой дождь. Из окна моего номера была видна водная поверхность Халз-Коува. Шел отлив, и казавшаяся черной вода уходила, влекомая могучими океанскими силами, которые властвовали над этим побережьем. Это означаю, что время уже перевалило за полдень, и без особого удивления я смог удостовериться в этом по своим часам. Приняв душ, я побрился, оделся и вышел, чтобы позавтракать. На улице было холодно, дождь пошел еще сильнее. Я сел на машину и доехал до мотеля «Маунт-Дезерт».
Добравшись до коттеджа, я обнаружил горничную, которая, невзирая на дождь, катила через террасу свою тележку с принадлежностями для уборки. Машина Ильзе Сиверинг была на месте, чего и следовало ожидать в подобную погоду. Дверь в седьмой номер была приоткрыта, и туда зашла горничная с веником и щеткой для чистки ковров. Я последовал за ней.
— Они еще не съехали, — сообщила мне горничная.
Я окинул ее слегка озадаченным взглядом.
— Могу поклясться, что клерк за стойкой сказал, будто я могу посмотреть седьмой номер.
— Наверное, семнадцатый.
Она подмела пол, вычистила ковер и вышла на террасу, чтобы взять с тележки принадлежности для уборки ванной комнаты. Быстро подойдя к кровати, я вытащил из-под подушки дневник Фредди Сиверинга в зеленом кожаном переплете и сунул его в карман.
— Так вы будете смотреть семнадцатый? — спросила горничная, входя в комнату со шваброй и стопкой полотенец.
Я утвердительно кивнул и под дождем побежал к машине. Там я достал дневник и раскрыл застежку. Записи были сделаны крупным детским почерком, которому Фредди научили в школе. Сегодня утром он тоже сделал короткую запись, которая гласила: «Приехал мистер Борман. Он вел себя странно. Мама смотрела на него тоже необычно. На улице идет дождь. У мистера Бормана была странная походка. Мама кричала на него. Она чуть не плакала. Мы все вместе едем в Анемоновый Грот».
Положив дневник на соседнее сиденье, я тронул машину с места. Под дождем я ехал сначала по городу, потом поднялся в гору и через Бар-Харбор выехал на шоссе, шедшее вдоль берега океана. Дорога, черная и блестящая, снова забралась в гору, повернула направо и шла теперь между обугленными стволами берез, оставшимися от большого пожара десять лет назад. Когда я выехал на трассу, в нескольких сотнях ярдов слева от меня и нескольких сотнях футов внизу показалось море. Несмотря на шум дождя и поднятые оконные стекла, до меня доносился рокот разбивавшихся о прибрежные скаты волн. Скоро я свернул с шоссе и въехал на покрытую грязью автостоянку, с трех сторон окруженную каменным забором. «Понтиак» Бормана был припаркован у дальней стены. Я подрулил к нему, остановился и вышел из машины.
За рулем «Понтиака» сидела Ильзе Сиверинг, рядом с ней расположился Фредди. Мне показалось, что они дремали. Я попробовал открыть дверцу, но она была заперта изнутри. Я постучал по оконному стеклу. Ильзе подняла голову и открыла дверь.
— Что, черт возьми, с вами случилось? — громко спросил я. — Сколько вы уже сидите здесь с мальчиком?