стущая мощь нацизма в Германии только укрепляла это убеждение. Весной 1932 года Гитлер занял второе место на президентских выборах. Эррио же боялся возрождения Германии еще в 1922 году, задолго до того, как нацисты стали опасными. «Через 15 лет Германия снова на нас нападет», — говорил он в то время, и не так уж ошибся: всего лишь на три года.
Кто главный враг?
В 1930-х годах часто звучал вопрос: «Кто главный враг: нацистская Германия или СССР?» Эррио легко бы на него ответил. Но проще сказать, чем сделать — сподвигнуть правительство на сближение с Москвой никак не удавалось. Эррио признался Довгалевскому, что он не доверяет враждебно настроенным работникам французского МИД[64]. Советские дипломаты им тоже не доверяли. Они также не были уверены, что Эррио серьезно настроен подписать пакт о ненападении и торговое соглашение. Как говорил замнаркома Николай Николаевич Крестинский, Эррио по-разному вел себя с советскими дипломатами, и им не стоит полагаться на «большое дружелюбие», но все же пусть лучше будет Эррио, чем Тардьё[65].
Крестинский, наверно, подумал бы, что его скептицизм оправдался, если бы знал, что Эррио в середине июня встречался в Лозанне с немецким канцлером Францем фон Папеном. Папен предложил антисоветский франко-германский блок. НКИД в итоге узнал о предложениях Папена. Эррио от них отмахнулся, они в любом случае были просто уловкой, но Москву беспокоила политика Германии. В ноябре Литвинов потребовал объяснений у немецкого посла в Москве Герберта фон Дирксена. «Широкая общественность, — сказал Литвинов, — читала в газетах об известных предложениях, сделанных им Эррио, она, вероятно, сохраняет некоторый скептицизм касательно советско-германских отношений». Посол ответил, что эти «так называемые предложения» французам были отвергнуты. По форме, а не по существу, возразил Литвинов, добавив, что Германия не должна обижаться на то, что Франция «информировала нас о недружелюбных нам предложениях, исходящих от немцев».
В декабре Литвинов узнал от итальянского посла в Москве, что Папен снова изложил свои предложения Бертло в Париже, но теперь в более конкретной форме[66]. Европейская политика всегда была такой: с двойным дном и с ножами наготове, чтобы воткнуть друг другу в спину. В 1930-х годах это называлось дипломатией. Германия волновала не только Литвинова. Верные помощники Сталина — Молотов и Каганович — также были обеспокоены растущим уровнем нацистского насилия и хулиганства среди профсоюзов и рабочих организаций. Они предложили (и Сталин одобрил) создать единый фронт рабочих организаций под управлением коммунистов, чтобы оказывать сопротивление нацистам[67]. Это было в июле 1932 года. Информацию передали исполнительному комитету Коминтерна. Сталин, наверно, подумал, а почему бы нам не дать пару советов немецким коммунистам?
Из-за событий в Германии Литвинову все больше не терпелось подписать пакт о ненападении с Францией. И тут вдруг объявился Анатоль де Монзи, который возглавлял делегацию на переговорах с СССР в 1930-х годах — легок на помине! Монзи был политиком с большим самолюбием и не всегда сходился с советской стороной. Он обвинял полпреда Довгалевского в том, что тот его избегает. Но это неправда, пояснял Довгалевский Крестинскому, однако: «Наши отношения почти оборвались, ибо меня претило от развязного и поучительного тона этого господина, который позволял себе разные выпады и нелестные эпитеты против Чичерина, Вас и других лиц»[68]. Как и он, в 1930-х годах Монзи иногда привлекал внимание советских дипломатов. Он говорил высококомпетентному временному поверенному в Париже Марселю Израилевичу Розенбергу о том, что франко-советское сближение крайне необходимо из-за «немецкой опасности»[69]. Так же считал и Эррио.
В конце ноября 1932 года наконец был подписан пакт о ненападении, как раз незадолго до падения правительства Эррио. В межвоенное время правительство в Париже быстро менялось. Полгода Эррио не были рекордом, но это было неплохо для 1930-х годов. В январе 1933 года его последователь, социалист Жозеф Поль-Бон-кур, работавший как в Социалистической партии, так и за ее пределами, продержался всего полтора месяца. Историкам приходится записывать тех, кто был у власти во Франции в межвоенные годы. Говорили, что Поль-Бонкур также торопился укрепить франко-советские отношения. Это было правдой. Довгалевский волновался из-за ратификации пакта, но Поль-Бонкур оставался министром иностранных дел при следующем правительстве, которое возглавлял радикальный политик Эдуард Даладье, поэтому Москва могла немного расслабиться[70].
Жозеф Поль-Бонкур
Жозеф Поль-Бонкур родился в Сент-Эньян (департамент Луар и Шер) в 1873 году. Его отец Луи был врачом, и Жозеф, как и многие представители его класса и поколения, окончил юридический факультет Парижского университета. Во время Первой мировой войны он участвовал в рабочем движении, то есть примкнул к левым, но не к самым крайним. В первый раз Жозеф стал министром в 1911 году, затем в 1932 году был военным министром в кабинете Эррио, а затем сам стал председателем Совета министров. В 1930-х годах Поль-Бон-кур был привлекательным мужчиной, этаким лихим парнем невысокого роста с прекрасными длинными седыми кудрями. Его современники говорили, что он ничего не смыслил в работе, хорошо говорил, но мало делал. Однако в советских делах он разбирался и читал телеграммы из посольства в Москву без сводных отчетов. Он хорошо ладил с Довгалевским и Литвиновым и продолжил политику Эррио, направленную на сближение Франции и СССР. На самом деле Поль-Бонкур пошел даже дальше. Он активнее настаивал на улучшении отношений с СССР. Он пытался с переменным успехом контролировать «клерков» французского МИД, которые полагали, что министры — это просто случайные прохожие, а всю политику на самом деле определяют они сами. Иногда он навлекал на себя гнев и презрение сотрудников Министерства иностранных дел, которые не хотели сближения Франции и СССР. Вообще критику со стороны МИД Франции стоило бы считать (и иногда так и делали) знаком почета.
Литвинову не терпелось ратифицировать пакт о ненападении. «Придаю большое значение скорейшей ратификации пакта, — писал он Довгалевскому, — и мне кажется, что можно было бы осторожно подталкивать Бонкура на проведение ратификации упрощенным способом без Палаты. Иначе неизбежны затяжки, а, возможно, и провал»[71]. В политике Франции никто никогда не знал, что будет дальше. Сегодня у французского правительства одна политика, а завтра совсем другая, говорил Литвинов французскому послу Дежану. «Советско-французское сближение является выражением политики партий, стоящих ныне у власти во Франции, — снова заявил он, — и что нельзя ручаться за продолжение той же политики в случае прихода к власти правых партий»[72]. В середине мая 1933 года Национальная ассамблея проголосовала за одобрение пакта о ненападении (технически за обмен инструментами ратификации). Эррио был тогда председателем Комитета по иностранным делам Палаты депутатов. Во время дебатов он напомнил о союзе французского короля-католика Франциска I и османского султана Сулеймана Великолепного, заключенном в XVI веке против общего врага — Габсбурга. Это был такой элегантный способ проиллюстрировать принцип «враг моего врага — мой друг». В Палате депутатов 554 человека поддержали пакт, 41 воздержался и только один проголосовал против — это был Тардьё[73]. Он вполне заслуженно славился своим упрямством. Литвинов не держал на него зла. Слабым моментом в сближении с Францией всегда было будущее этих отношений: если к власти придут правые, то на этом все закончится? «Я рекомендовал бы, — писал Литвинов советскому поверенному в Париже, — используя нынешние настроения, укреплять связи с Тардьё и его политическими единомышленниками и вообще с правыми партиями»[74].
Важность Польши
Работая над улучшением отношений с Францией, НКИД не забывал об отношениях с Польшей. На самом деле эти два вопроса были связаны друг с другом. Сближение с Францией шло рука об руку со сближением с Польшей. Если в 1931 году Сталин в переписке с Молотовым и Кагановичем постоянно упоминал Польшу, то в 1932 году она в ней почти не встречалась. Это значит лишь то, что Сталин был доволен тем, как НКИД работал с польским вопросом. Литвинов всегда предпочитал хорошие отношения с западными соседями, и Польша не была исключением. 25 июля 1932 года был подписан пакт о ненападении, но о нем так и не упомянули Сталин, Молотов и Каганович в Москве.
В начале 1933 года улучшились отношения не только с Францией, но и с Польшей. Или во всяком случае так казалось. В конце января Гитлер стал канцлером Германии. Это привлекло общественное внимание. Несмотря на это, в отношениях с Польшей наблюдались взлеты и падения в зависимости от отношений Польши с Францией и Германией. Когда между Польшей и Германией появлялось напряжение, то Польша начинала больше интересоваться СССР[75]. Борис Спиридонович Стомоняков, член коллегии НКИД, отмечал этот момент в беседе с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко, полпредом в Варшаве. «Торжество Гитлера в Германии и прогрессирующая офензива[76] ревизионистских элементов в Европе продолжают усиливать настроение за сближение с нами в Польше и вызывают со стороны поль[ского] пра[вительства] стремление преувеличивать перед внешним миром улучшение отношений с СССР». Это была системная пропаганда, распространяющая неверные слухи из польских источников о дальнейшем советско-польском соглашении для «единого фронта… против Гитлера». Ничего страшного, считал Стомоняков: НКИД нет никакого резона разоблачать эти преувеличения, так как они могут оказать «весьма полезное влияние на политику герм[анского] пра[вительства]». Советские дипломаты были такими же скрытными и искусными, как и западные. Стомоняков проинструктировал Антонова-Овсеенко на тему того, что ему необходимо выяснить, так как это была возможность разрушить стену изоляции вокруг советского посольства. Нужно было поговорить с представителями как левых, так и правых, и понять, что происходит