. Политбюро ответило на запрос инструкций от Литвинова и приказало возвращаться в Москву. «Текст договора с протоколом можем утвердить после личной беседы с Вами, так как нет возможности согласовать по телеграфу такой важный документ»[956].
На следующий день, 19 апреля, в Париже было совещание Совета министров. По данным Эррио, военный министр Луи Морен был не слишком высокого мнения о боеспособности Красной армии и боялся распространения идей большевизма среди французских войск… А вот министр-консерватор без портфеля Луи Марен, в отличие от Морена, пакт одобрил и даже попросил о военных соглашениях[957]. В итоге в проекте пакта не упоминалось о переговорах на уровне генштабов. Несмотря на прохладное отношение военного министра Морена, в ведомстве царили разные мнения. В одном отчете, приложенном к записке от 8 апреля, за подписью Морена положительно оценивается перспектива помощи от РККА в различных формах в случае войны. Поднимался также вопрос прохода Красной армии через территории различных восточноевропейских стран, рассматривались различные сценарии. Если коротко, то документ отражает объективный и позитивный взгляд на возможность советской поддержки в случае войны[958]. И всего две недели спустя, в другом отчете от 24 апреля, РККА и идея «союза с русскими» оцениваются скорее негативно. Например, отмечается, что франко-советский пакт свяжет Францию обязательствами «перед правительством, которое предало нас в разгар войны, разорило наших мелких инвесторов, и доктрина которого состоит в разрушении наших институтов, прежде всего института военного»[959]. И с чего это Военному министерству беспокоиться о мелких инвесторах?..
Предательство на набережной Орсе
Пока Литвинов в Женеве ожидал инструкций из Москвы, Потемкин 19 апреля возвратился в Париж. «Я виделся с Эррио, которому сообщил, что мы не удовлетворены результатами переговоров о нашем пакте и лишь потому просим разрешения советского правительства подписать выработанный в Женеве проект, что не хотим срыва соглашения и создания неблагоприятного международного резонанса». В своем ответе Эррио пообещал как можно скорее добиться одобрения проекта пакта. Потемкин договорился с Лавалем о встрече с Леже по поводу окончательной редакции пакта, который в Женеве согласовали Лаваль и Литвинов. А далее возникла загвоздка. Потемкин тут же уведомил свое руководство, что текст проекта претерпел значительные изменения: их в Париже внесли Леже и юрист МИД Жюль Бадеван. В новых формулировках реализация взаимопомощи даже в случае внезапного нападения была завязана на одобрении Лиги Наций. Потемкин считал, что вносить правки в текст, уже одобренный Лавалем и Литвиновым в Женеве, недопустимо. И это очевидный факт. На это Потемкин указал Леже, который пытался торговаться за исключение из проекта документа слова «немедленно». Другими словами, Леже не оставил попыток ослабить тему взаимопомощи в формулировках пакта. Потемкин позвонил в Женеву Литвинову, который настаивал на том, чтобы использовались уже согласованные формулировки. Затем Лаваль сообщил, что Совет министров одобрил текст с учетом правок Леже и Бадевана и уполномочил его на подписание. Потемкин ответил, что это произойдет не раньше, чем будут улажены разногласия вокруг правок, внесенных французами в одностороннем порядке. Лаваль запротестовал, что проект уже утвержден, и сейчас уже нельзя изменить его текст.
Так или иначе разногласия были связаны с формулировками. Потемкин снова позвонил Литвинову, который уполномочил его передать Лавалю, что нарком «удивлен» французскими методами ведения переговоров и что в уже согласованный текст нельзя вносить никаких изменений. В Москве проект уже породил массу недовольства; без сомнения, он изрядно усугублял ситуацию. «При таких условиях Литвинов вызжает обратно в Москву и предлагает Лавалю, если он желает выполнить свои обязательства… в кратчайший срок приехать туда же для подписания договора». Потемкин передал это сообщение Лавалю — тот, с его слов, был встревожен и попросил его еще раз приехать в МИД[960]. Читатели, конечно же, понимают причину тревоги Лаваля. Происходящее начинало походить на несмешной фарс. Покойный Довгалевский говорил: даже при наличии стенографистов нельзя ждать, что французы будут уважать тексты соглашений. Здесь был именно такой случай. Но на этом фарс не закончился: впереди рассказ Потемкина о том, как он съездил на набережную Орсе.
Лаваль принял Потемкина в присутствии Леже. «Он [Лаваль] был явно растерян, — писал Потемкин — пытался убедить меня, что ничего неприемлемого для нас в измененной редакции протокола нет, беспомощно оглядывался на Леже, который также был в подавленном состоянии». Лаваль осведомился, приедет ли Литвинов из Женевы в Париж, очевидно, надеясь, что с ним он сможет договориться. На самом деле Литвинов уже выехал в Москву, и Парижу приходилось менять планы. Возникла неловкость, поскольку в связи с отъездом Литвинова пришлось отменить запланированный официальный обед. Конечно, все мысли Лаваля были о том, что он скажет прессе, которая ждала новостей о заключении пакта. Условились сообщить, что в ближайшие несколько дней ожидается пауза, после чего пакт будет парафирован в Париже и подписан в Москве.
Как записал Потемкин, от Лаваля он отправился к Эррио и тот, выслушав его рассказ, воскликнул: «Катастрофа!» Читатели понимают, почему Леже и Бадеван отредактировали уже согласованный текст и затем пытались поставить Потемкина перед фактом. «Он [Эррио] заявил, что Совет министров не был информирован Лавалем о деталях переговоров. Пакт был доложен в основных чертах и одобрен единодушно». Пока Потемкин и Эррио разговаривали, Эррио поступил звонок от Леже с просьбой прибыть в МИД. Эррио попрощался с Потемкиным, «обещал уладить дело до вечера и бранил Лаваля, допустившего “бестактность” и наносящего величайший вред Франции своей “вульгарной политикой”». Часом позже, как рассказывает Потемкин, Эррио вернулся и встретился с ним в посольстве. Эррио был только что от Лаваля, который велел ему «исправить то, что произошло», пока пресса не раздула огромный скандал. Эррио привез с собой новую версию текста, им составленную, и пообещал пойти с ней в правительство. Он прочитал текст Потемкину, тот переписал его для того, чтобы отправить телеграммой в Москву. Текст не сильно улучшился, но от Потемкина комментария не последовало (он высказался позже, в длинной депеше Крестинскому). Эррио попросил Потемкина немедленно телефонировать Литвинову заверения в искренности французского правительства и его желании провести переговоры как можно скорее. Он даже желал говорить с наркомом лично. В итоге Эррио успокоился и, как только Потемкин заказал звонок в Москву, откланялся. Потемкин вкратце переговорил с Крестинским — тот заверил, что, когда Литвинов вернулся в Москву, папка была направлена на рассмотрение в правительство, то есть в Политбюро. Потемкин также отметил, что французская печать, включая правую, выражает озабоченность в связи с тем, что Литвинов не приедет в Париж. В правительственных кругах говорили, что ничего необычного не происходит. Посольство всеми силами старалось избегать конкретики и сообщало лишь, что советское правительство сейчас рассматривает женевский вариант текста и, получив отчет Литвинова, будет принимать решение[961].
Через свои связи в НКИД Альфан узнал о скандале в Париже. Лаваль утверждал, что имело место лишь разночтение в формулировках договора, однако Альфан заподозрил, что все гораздо серьезнее. От него не скрылось возмущение советской стороны, и он предупредил Париж о том, что Сталин может прервать переговоры[962]. Потемкин подтвердил наблюдение Альфана более подробной депешей. Когда Лаваль впервые встретился с Потемкиным 19 апреля, он поначалу не поверил, что Литвинов уехал из Женевы и отправился в Москву. Когда же Потемкин заверил его в этом, Лаваль начал тщетно пытаться убедить собеседника, что возникшие разногласия связаны исключительно с формулировками в документе. По мере того, как Лаваль осознавал потенциальные последствия отъезда Литвинова, ему становилось все больше не по себе. Потемкин отвечал, что возмущение вызывают не формулировки, а поведение Леже и Бадевана. Лаваль пытался стоять на своем, но Потемкин лишь пожал плечами и ответил, что Литвинов доложит обо всем правительству, и тогда будут готовы новые инструкции.
Сдержанное поведение французской прессы, о котором Потемкин изначально сообщал в телеграмме, продлилось недолго. Ряд газет объяснил отказ Литвинова приезжать в Париж капризом, придирчивостью и завышенными требованиями. Такая оценка была явно кем-то продиктована и не могла быть оставлена без ответа. Высказались Пертинакс, Табуи и даже лидер социалистов Леон Блюм. По-настоящему же Потемкина беспокоили нападки на Лаваля в ежедневной коммунистической газете «Юманите», где его окрестили «первым пособником Гитлера» и «Лаваль — война» («Laval-la guerre»). Конечно, подобные обвинения выглядели бы абсолютно оправданными после 1940–1941 годов, но в 1935 году пока еще нет. Лаваль болезненно отреагировал на эти нападки и собирался в ходе своей предвыборной кампании в Обервилье ответить разгромным антикоминтерновским плакатом. В прошлом, и это Потемкин прекрасно знал, подобные противостояния выливались в целые антикоммунистические кампании в печати; одна из них в 1927 году привела в конечном счете к отзыву советского полпреда. «Накануне возобновления наших переговоров о пакте, — заметил Потемкин, — едва ли можно признать уместной всю эту страстную полемику, связанную с вопросом о франко-советском пакте, в особенности когда она становится достоянием улицы и при том возбуждает догадки об активной причастности к ней советского полпредства». Обстановка грозила выйти из-под контроля в Обервилье, затем в Париже, а потом и во всей Франции